Бек у что такое глобализация ошибки глобализма ответы на глобализацию м прогресс традиция 2001



Бек У. — Что такое глобализация?

Подробности

Категория: Политология

Создано: 2012-01-06

Автор: Nebuchadnezzar

Просмотров: 4069

Название: Что такое глобализация?
Автор: Ульрих Бек

М.: Прогресс-Традиция, 2001 .- 304 с.
DjVu 1,47 Мб
Качество: сканированные страницы
Язык: Русский

Книга известного немецкого социолога, профессора Мюнхенского университета Ульриха Бека (р. 1944) посвящена проблеме глобализации. Автор пытается ответить на двойной вопрос: что имеется в виду под глобализацией и где искать политическое решение проблемы.

УЛЬРИХ БЕК

ЧТО ТАКОЕ
ГЛОБАЛИЗАЦИЯ?

ОШИБКИ ГЛОБАЛИЗМА
— ОТВЕТЫ НА ГЛОБАЛИЗАЦИЮ.

Перевод с немецкого
А. Григорьева и В. Седельника

Москва. 2001

Содержание

Предисловие.
Перевод В.
Седельника

Часть
первая ВВЕДЕНИЕ (Главы
I— IV перевод В. Седельника)

I. Виртуальные
налогоплательщики

II.
Национальное государство между мировой
экономикой и индивидуализацией утрачивает
свой суверенитет: что делать?

III. Шок глобализации:
запоздалая дискуссия

Часть вторая

ЧТО
ИМЕЕТ В ВИДУ ГЛОБАЛИЗАЦИЯ? ИЗМЕРЕНИЯ,
КОНТРОВЕРЗЫ, ДЕФИНИЦИИ

IV.
Открытие мирового горизонта: к социологии
глобализации

1.
Социология как интеллектуальная
дисциплинирующая сила: контейнерная
теория общества

2. Транснациональные
социальные пространства

3. Логики, измерения,
последствия глобализации

а) Капиталистическая
мировая система: Уоллерстайн

б) Постинтернациональная
политика: Розенау, Джилпин, Хелд

в) Мировое общество
риска: экологическая

глобализация как
принудительная политизация

г)
Почему ложен тезис о макдоналдизации
мира: парадоксы культурной глобализации

д) Глокализация:
Роланд Робертсон

е) Власть воображаемой
возможной жизни: Архун Аппадураи

ж)
Глобализованное богатство, локализованная
бедность: Зигмунт Бауман

з) Капитал без
труда

(Главы V—VIII
перевод А. Григорьева)

V. Транснациональное
гражданское общество:

как возникает
космополитический взгляд на вещи

1. Промежуточные
итоги: “методологический национализм”
и его опровержение

2. Символически
инсценированный массовый бойкот:инициативы
граждан мира и глобальная субполитика.

3.
Полигамия в плане местожительства:
полилокальный брак с несколькими
местожительстваыи открывает ворота
глобализации в частной жизни

4. Возможна ли
межкультурная критика?

а) “Мудрость,
полная плутоватой шутливости”

б) Контекстуальный
универсализм

VI. Контуры мирового
общества: конкурирующие перспективы

1. Третьи культуры
или глобальное гражданское общество?

2. Космополитическая
демократия

3. Капиталистическое
мировое общество

4. Мировое общество
риска: клетка модерна открывается

5.
Мировое общество как недемократически
легитимированная политика

6. Перспективы:
транснациональное государство

Часть третья
ЗАБЛУЖДЕНИЯ ГЛОБАЛИЗМА

1. Метафизика
мирового рынка

2. Так называемая
свободная мировая торговля.

3. В области экономики
мы имеем дело (еще) с интернационализацией,
а не глобализацией

4. Драматургия
риска

5. Отсутствие
политики как революция

6. Миф о линейности

7. Критика
катастрофического мышления

8. Черный протекционизм

9. Зеленый
протекционизм

10. Красный
протекционизм

Часть четвертая
ОТВЕТЫ НА ВЫЗОВ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

1. Международное
сотрудничество

2. Транснациональное
государство или

“инклюзивный
суверенитет”

3. Участие в капитале

4. Переориентация
образовательной политики

5. Являются ли
транснациональные предприниматели
не-демократичными, анти-демократичными?

6. Союз за гражданский
труд

7.
Что придет на смену нации, экспортирующей
“Фольксваген”? Новые культурные,
политические и экономические целеполагания

8.
Экспериментальные культуры, нишевые
рынки и общественное самообновление

9. Общественные
предприниматели, трудящиеся-для-себя

10. Общественный
договор против эксклюзии?

VII. Европа как ответ
на глобализацию

VIII.
Перспективы. Гибель a
la
carte:
бразилизация Европы

Рекомендуемая
литература

ПОСЛЕСЛОВИЕ

А.
Филиппов.
Печальная глобализация: локальное без
границ, глобальное без места

Предисловие

Цель
этой книги — дать вразумительные и
четкие ответы на нерешенные пока вопросы,
возникшие в ходе дискуссии о глобализации,
показать неоднозначность этой дискуссии,
расплывчатость используемых в ней
понятий, ее (часто неразличаемые)
измерения, помочь избежать ошибок в
толковании этого явления, но в первую
очередь открыть путь для политических
ответов на вызов глобализации. В центре,
таким образом, оказывается простой, но
нелегкий для ответа двойной вопрос: что
имеется в виду под глобализацией и где
искать политическое решение проблемы?

В
связи с этим исследованием возникли
два тома материалов дискуссии, в которых
на примере “классических” и новых
текстов представлены различные
ответвления темы, результаты споров и
разногласия по поводу глобализации:

— политика
глобализации,

— перспективы
мирового общества — контроверзы,
конфликты, парадоксы.

Я
начал работу над этими томами два года
назад. Их завершение стало возможным
благодаря стипендии, которую мне
предоставил Кардиффский университет
в Уэльсе (Distinguished
Research
Professorship)
и которой я воспользовался в течение
зимнего семестра 1995/96 года. Эта книга
не была бы написана без чрезвычайно
плодотворных дискуссий, в которых
участвовали Барбара Адам, Мартин Олброу,
Йорг Дюрршмидт, Энтони Гидденс, Дэвид
Хелд, Скотт Лэш, Джон Томпсон, Робин
Уайт-Гров, Хелен Уилкинсон, Брайен Уинн
и многие другие, но прежде всего, как
всегда, — Элизабет Бек-Гернсхайм. Всем
им я выражаю свою сердечную признательность.

Часть первая

ВВЕДЕНИЕ

Виртуальные
налогоплательщики

В
мирном крахе берлинской стены и закате
советской империи многие увидели начало
конца политики как таковой, полагая,
что наступила эпоха по ту сторону
социализма и капитализма, утопии и
эмансипации. Но шло время, и радостные
декларации прощания с политикой все
больше сбавляли тон. Ибо непременно
возникающее сегодня в любой публичной
дискуссии пугающее слово “глобализация”
говорит не столько о закате политики,
сколько о том, что политическое
вырывается за
категориальные рамки национального
государства и даже из ролевой схемы
того, что считалось “политическим” и
“не-политическим” действием. На какой
бы содержательный аспект ни указывала
новая риторика глобализации (экономика,
рынки, борьба за рабочие места,
производство, товары и услуги, финансовые
потоки, информация, стили жизни), в каждом
случае бросаются в глаза политические
последствия, вызванные к жизни действием
механизмов экономического
риска глобализации: институты
индустриального общества, до того как
бы полностью закрытые для политики,
могут “дать трещину” и открыться для
политического вмешательства. Предпосылки
социального государства и пенсионной
системы, социального обеспечения и
коммунальной политики, функционирования
инфраструктуры, организованная сила
профсоюзов, межпроизводственная система
переговоров по вопросам тарифной
автономии, так же как государственные
расходы, налоговая система и “справедливое
налогообложение” — все плавится под
палящим солнцем глобализации и отливается
в формы, делающие возможным (как
предполагается) политическое воздействие.
Реагировать, тем или иным образом
отвечать на это должны все действующие
лица общества, причем ответы будут
даваться не по старой типичной схеме
(деление на правых и левых) политического
поведения 1.

Можно
сказать так: то,
что для рабочего движения в XIX веке было
вопросом классовой борьбы, для
транснациональных предприятий на рубеже
XX—XXI столетий стало вопросом глобализации.
С тем, однако, существенным различием,
что рабочее движение выступало как
оппозиционная
сила,
в то время как глобальные предприятия
до настоящего времени действуют без
(транснационального) оппонента.

Почему
глобализация означает политизацию?
Потому что приведение в действие
механизма глобализации позволяет
предпринимателям и их объединениям
отвоевать у демократически организованного
капитализма свободу действий, сдерживаемую
политикой социального государства.
Глобализация делает возможным то, что,
по-видимому, всегда скрытно присутствовало
в капитализме, но на стадии его укрощения
социальным демократическим государством
оставалось замаскированным: предприятия,
особенно работающие в глобальном
масштабе, играют ключевую роль не только
в организации экономики, но и общества
в целом — хотя бы уже “только” потому,
что они в состоянии отнимать у общества
его материальные ресурсы (капитал,
налоги, рабочие места).

Функционирующая
в глобальных масштабах экономика
подрывает основы национальной экономии
и национальных государств. Тем самым
открывается путь субполитизации
совершенно нового размаха и с
непредсказуемыми последствиями. Речь
идет о том, чтобы в новом раунде борьбы
элегантно

1.
См. об этом: Giddens
A.
Jenseits
von
Links
und
Rechts,
Frankfurt/M.
1997. — Здесь и
далее прим. автора.

отодвинуть
старого противника по имени “труд” на
запасной путь истории; но также — и
прежде всего — о том, чтобы одновременно
заявить о расторжении договора с
“идеальным совокупным капитализмом”,
как Маркс называл государство;

т. е. чтобы избавиться
от пут труда и государства, как они
сложились в XIX и XX веках.

“Все
сословное, все стародавнее, все
окостеневшее и заскорузлое испарилось”,
— заявлял Маркс уже в Коммунистическом
манифесте,
не скрывая ликования по поводу заложенного
в капитализме революционного потенциала.
“Сословной” теперь стала
социально-государственная и профсоюзная
организация труда, а “окостеневшими и
застывшими” оказались бюрократические
контрольные установки и налоговые
ограничения (национального) государства.
При этом эффективность и элегантность
обосновываются совершенно новыми
измерениями “политики объективной
необходимости” глобализации.

Повсюду
утверждают, будто бы не интересы
предприятий, а “глобализация” делает
необходимыми мучительные разрывы и
надломы. Под давлением “законов”
глобализации ради достижения определенной
цели якобы нужно действовать в направлении,
противоположном движению к цели; к
примеру, чтобы обеспечить людей работой
там, где они живут, рабочие места
необходимо радикально упразднять или
переводить в другие местности. Именно
потому, что занятость
в сфере труда может и должна сокращаться
во имя повышения прибыли, нынешняя
политика превращается в свою
противоположность. Кто подстегивает
экономический рост, тот в конечном итоге
плодит безработицу. Кто понижает налоги,
чтобы повысить шансы на получение
дохода, тот, вероятно, тоже порождает
безработицу. Необходимо подвергнуть
научному изучению и критическому
осмыслению политические и общественные
парадоксы транснациональной экономики,
которая заманивает обещаниями “упразднить
инвестиционные препоны” (читай:
упразднить экологическое, профсоюзное,
социально-государственное, налоговое
регулирование) во имя все большего
сокращения рабочих мест и одновременно
дальнейшего роста производства и
доходов.

Это
означает, что введение в действие
механизма глобализации несет в себе
фактор угрозы, т. е. политика глобализации
нацелена на избавление не только от
профсоюзных, но и от национально-государственных
ограничений, она имеет целью ослабление
национально-государственной политики.
Риторика занимающих важные посты
представителей экономики против политики
социального государства предельно
ясна. В конечном итоге речь идет о том,
чтобы предельно уменьшить возложенные
на государство задачи и сократить
государственный аппарат, осуществить
мечту анархического рынка — утопию
минимального
государства. При этом происходит довольно
парадоксальная вещь: глобализация
нередко влечет за собой денационализацию.

Многие
не понимают, что глобализация представляет
опасность не только для профсоюзов, но
и для политики как таковой, для государства.
Представители разных политических
партий, пораженные и восхищенные
глобализацией, “размягчающей
государственные и общественные
институты”, только начинают смутно
догадываться, что они, по словам старика
Маркса, обречены стать своими собственными
“могильщиками”. Я, по крайней мере, с
невольной иронией смотрю на то, как
некоторые политики требуют рынка, рынка,
как можно больше рынка и явно не замечают,
что тем самым они умерщвляют свой
собственный жизненный нерв, перекрывают
кран, из которого текут деньги и властные
полномочия. Видели ли вы когда-нибудь
подобное бездумно-радостное театральное
представление публичного самоубийства?

На
чем строится новая власть и могущество
транснациональных предприятий? Из чего
рождается, каким образом прирастает их
стратегический потенциал?

Он
рождается из вторжения в материальные
жизненные артерии современных
национально-государственных образований,
вторжения, которое происходит без
революции, без
изменения
законодательной базы и тем более
конституции, а только в процессе
нормального функционирования, так
сказать, в business
as
usual,
обычной деловой активности.

Во-первых, предприятия
могут экспортировать рабочие места
туда, где расходы по найму рабочей силы
и налоги самые низкие.

Во-вторых,
они в состоянии (на основе создания
информационно-технической близости и
соседства в любой точке планеты) благодаря
разделению труда
таким образом рассредоточивать
производство продуктов и оказание услуг
в разных
местах мира,
что национальная принадлежность фирм
способна только вводить в заблуждение.

В-третьих,
они в состоянии сталкивать лбами
национальные государства и таким образом
устраивать глобальные закулисные торги
в поисках мест с самыми низкими налогами
и самой благоприятной инфраструктурой;
они могут также “наказывать” национальные
государства, если сочтут их слишком
“дорогими” или “враждебно относящимися
к инвестициям”.

Наконец,
в-четвертых, они могут в произведенных
и контролируемых ими дебрях глобального
производства самостоятельно
определять место для инвестиций, для
производства, для уплаты налогов и для
жительства
и противопоставлять их друг другу. В
результате капитаны бизнеса могут жить
в самых красивых местах, а налоги платить
там, где они самые низкие.

И
все это, разумеется, без обращения в
парламент или консультации с ним, без
решения правительства, без изменения
в законодательстве; для этого не нужна
даже публичная дискуссия. Это дает право
ввести понятие “субполитика”1 — не
как (теоретическую) возможность заговора,
а как дополнительный шанс для деятельности
и узурпации власти за
рамками
политической системы, шанс, который во
все большей мере получают предприятия,
действующие на всем пространстве
мирового общества. Баланс власти
нарушается, договор о распределении
полномочий Первого модерна индустриального
общества расторгается и — без
участия правительств и парламентов,
общественности и судов — переписывается
в пользу самостоятельного
управления
экономической деятельностью самого
собой. Переход к еще не выторгованной,
но, во всяком случае, заново переписывающей
правила игры в обществе политике
глобализации произошел незаметно, в
нормальном режиме, в ходе разворачивающейся
своим чередом модернизации.

Национальное
государство есть государство
территориальное, его власть зиждется
на связи с определенной местностью
(контроль над членством, издание
действующих законов, защита границ и
т. д.). Мировое общество, которое
образовалось в процессе глобализации
во многих сферах, а не в одной только
экономической, ослабляет, ставит под
сомнение могущество национального
государства, вдоль и поперек пронизывая
его территориальные границы множеством
разнообразных, не связанных с определенной
территорией

1.
Подробнее о понятии “субполитика”
см.: Beck
U.
Die
Erfmdung
des
Politischen,
Frankfurt/M.
1993, Кар. V, S.
149-171.

социальных
зависимостей, рыночных отношений, сетью
коммуникаций, несхожими нравами и
обычаями населения. Это проявляется во
всех важнейших сферах, на которых
держится национально-государственный
авторитет: в налоговой политике, в высших
полномочиях полицейского аппарата, во
внешней политике, в области военной
безопасности. Для примера рассмотрим
внимательнее налоговую политику.

Взимание
налогов — не просто один из принципов
авторитета национального государств,
а его главный
принцип. Суверенное распоряжение
налогами связано с контролем за
хозяйственной деятельностью в пределах
определенной территории. Но расширение
возможностей хозяйствования в рамках
мирового общества делает эту предпосылку
все более фиктивной. Предприятия могут
производить продукцию в одной стране,
платить налоги в другой, а требовать
государственных субсидий в форме
мероприятий по созданию инфраструктуры
— в третьей.
Обладающие богатством частные лица
стали мобильнее, изобретательнее в
поисках и использовании лазеек в
законодательстве национального
государства; те, кто располагает
пользующимися спросом знаниями, могут
использовать их там, где им будет
выгоднее; наконец, бедные могут уехать
туда, где, как они думают, в кисельных
берегах текут молочные реки. Напротив,
попытки национальных государств
отгородиться от этих процессов
сталкиваются с противоречиями: чтобы
выдержать глобальную конкурентную
борьбу, отдельным государствам приходится
привлекать капитал, людей и знания.

Гладиаторы
экономического роста, обхаживаемые
политиками, подрывают авторитет
государства, когда ратуют за увеличение
производства и одновременно уводят у
государства налоги. Пикантность ситуации
заключается в том, что именно самые
богатые становятся виртуальными
налогоплательщикоми,
и их богатство не в последнюю очередь
покоится на виртуозной ориентации в
виртуальном мире. Они подрывают (чаще
всего) легальными, но нелегитимными
способами благосостояние демократического
общества, возможностями которого
пользуются.

Журнал
“Фортуне”, который регулярно публикует
список пятисот крупнейших предприятий
мира, добившихся наибольших успехов, с
ликованием возвещает, что они “преодолели
границы ради завоевания новых рынков
и подавления локальной конкуренции.
Чем больше стран, тем выше доход. Доходы
крупнейших пятисот предприятий выросли
на 15%, а их оборотные средства только на
11%” 1.

“Доходы
ползут вверх, рабочие места сокращаются,
— пишет «Шпигель», — экономическое
чудо особого рода отпугивает нацию. На
предприятия проникло новое поколение
руководителей концернов — приверженцев
культа акции по американскому образцу.
Самое фатальное заключается в том, что
биржа поощряет этих губителей рабочих
мест”².

Предприниматели
открыли философский камень богатства.
Новая магическая формула гласит:
капитализм без
труда плюс
капитализм без
налогов.
Поступления от налогов с корпораций и
налогов на доходы предприятий упали с
1989 по 1993 год на 18,6%; их доля в общих
налоговых сборах государства уменьшилась
почти наполовину. “Социальная система
нуждается в перестройке, для нее должна
быть создана новая база, — аргументирует
Андре Горц. — Но в ходе этой перестройки
— не демонтажа — следовало бы спросить
себя, по-

1.
Fortune,
New York, 5. 8.1966, цит.
по:
Frederic F. Clairmont,
Endlose Profile, endliche Welt, in Le monde doplomatique,
11.April 1997, S.I; там
же
приводятся
данные
транснационального
развития.

²
Der
Spiegel,
12/1997, S.
92—105; там же приводятся данные о
многократном росте доходов на фоне
драматического сокращения занятости.

чему
создается впечатление, что она не
финансируется. Страны Европейского
Союза (ЕС) за последние двадцать лет
стали богаче на 50—70%. Рост экономики
значительно превышал рост населения.
И все же ЕС насчитывает сегодня двадцать
миллионов безработных, пятьдесят
миллионов бедных и пять миллионов
бездомных. Куда же девалось дополнительное
богатство? Известно, что в США рост
экономики обогатил только десять
процентов населения. Эти десять процентов
получили девяносто шесть процентов
дополнительных доходов. В Европе дела
обстояли не столь удручающе, но и не
намного лучше.

В
Германии доходы предприятий выросли с
1979 года на девяносто процентов, зарплата
— на шесть процентов. Поступления с
подоходного налога за последние десять
лет удвоились; налоги с корпораций
уменьшились наполовину и составляют
всего лишь тринадцать процентов общих
налоговых сборов.
В 1980 году они составляли двадцать пять
процентов; в 1960-м— даже тридцать пять.
Останься они на уровне двадцати пяти
процентов, государство получало бы в
последние годы дополнительно 86 миллиардов
марок ежегодно.

Подобное
же развитие наблюдается и в других
государствах. Большинство транснациональных
фирм, таких, как “Сименс” или БМВ, больше
не платят налоги внутри страны… Если
в этой сфере ничего не изменится… то
люди вряд ли станут покорно взирать на
то, как сокращаются их пенсии, заработная
плата, услуги социального характера”
1.

Транснациональные
организации превосходят самих себя
рекордными доходами — и массовым
сокращением рабочих мест. В конце
хозяйственного года правления одно за
другим

1.
Интервью Андре Горцав “Франкфурте
альгемайне цайтунг”
от 1. 8. 1997, с. 1.

сообщают
о фантастических прибылях. А в это время
политики, в обязанности которых входит
оправдание скандального роста массовой
безработицы, настаивают на дальнейшем
понижении налогового бремени в чаще
всего тщетной надежде, что дополнительное
богатство богачей даст хотя бы немного
новых рабочих мест.

Как
следствие этого накапливаются конфликты
— в том числе и в хозяйственной сфере,
а именно между виртуальными и реальными
налогоплательщиками. В то время как
транснациональные корпорации в состоянии
уклоняться от налогообложения в рамках
национального государства, малым и
средним предприятиям, создающим большую
часть рабочих мест, приходится истекать
кровью под прессом перестроившейся
налоговой бюрократии. Словно в насмешку,
история распорядилась таким образом,
что именно те, кто оказывается в
проигрыше
от глобализации, в дальнейшем должны
будут оплачивать всё, социальное
государство и функционирующую демократию,
в то время как оказавшиеся в выигрыше
получают сказочные прибыли и уклоняются
от ответственности за грядущие судьбы
демократии.

Но
и противоречия “капитализма без труда”
дают о себе знать. Менеджеры
мультинациональных концернов переводят
свои правления в Южную Индию, а своих
детей посылают учиться в лучшие
европейские университеты, финансируемые
национальными государствами. Им и в
голову не приходит перебраться жить
туда, где они создают рабочие места и
платят низкие налоги. Сами они, как
чем-то само собой разумеющимся, пользуются
дорогостоящими основными политическими,
социальными и гражданскими правами,
общественное финансирование которых
ими же и торпедируется. Они ходят в
театры. Наслаждаются природой и
ландшафтами, уход за которыми требует
больших денег. Околачиваются в еще
относительно свободных от насилия и
криминала метрополиях Европы. Но своей
ориентированной на прибыль политикой
они вносят существенный вклад в разрушение
этих европейских форм жизни. Позволительно
спросить, где будут жить они или их дети,
когда государства и демократия в Европе
лишатся финансирования?

Что
хорошо для “Дойче банк”, давно уже
нехорошо для Германии. Транснациональные
корпорации выходят из национально-государственных
рамок и де-факто расторгают договор о
лояльности с институтами национального
государства. По этой причине падает
внутренний
уровень социальной интеграции
соответствующих стран, и падает тем
ниже, чем больше он обосновывался чисто
экономическими факторами. В этот коварный
водоворот попадают прежде всего
благоденствующие социальные государства:
им приходится выплачивать кодифицированные
пособия постоянно растущему числу
безработных (их около пяти миллионов в
одной только Германии), причем число
это увеличивается по мере утраты
государствами контроля над налогами,
ибо у транснациональных предприятий в
их игре за право размещать производство
по своему усмотрению на руках оказались
одни только козыри. Эти предприятия
дотируются многократно: во-первых,
оптимизируя мероприятия по созданию
инфраструктуры, во-вторых, собирая
дотации, в-третьих, уменьшая до минимума
налоги и, в-четвертых, экстернализируя
расходы по содержанию безработных.

Водоворот,
тянущий вниз социальное государство,
проявляет себя не только убывающими
ресурсами при скачкообразно растущих
расходах, но и отсутствием средств для
его умиротворения, в то время как пропасть
между бедными и богатыми становится
все шире. Поскольку национально-государственные
рамки утрачивают свою обязательность,
те, кто выигрывает от глобализации, и
те, кто от нее проигрывает, оказываются,
так сказать, сидящими за разными столами.
Новые богатые больше не нуждаются в
новых бедных. Добиться какого-то
равновесия между ними трудно хотя бы
уже потому, что отсутствуют рамки
общности, в которых можно было бы
локализовать и урегулировать этот
выходящий за границы национального
государства конфликт1.

Не
составляет труда представить себе, как
логика конфликта капиталистической
игры с нулевой суммой²
заявляет о себе все острее, в то время
как средства умиротворения сокращаются
и оказываются недостаточными для того,
чтобы при форсированном экономическом
подъеме возникали условия для роста
общественного пирога.

Так
проявила свою ненадежность модель
Первого, национально-государственного
модерна, задуманного и осуществленного
на принципе единства культурной
идентичности (“народ”), пространства
и государства; при этом пока не
просматривается идея нового единства
человечества, планеты Земля и мирового
государства или хотя бы желания такого
единства.

1. См. об этом с. 102
и след. наст. изд.

²
В теории игр эта игра, в которой выигрыш
одного участника в точности равен
проигрышу другого. — Прим.
ред.

II

Национальное
государство между мировой экономикой
и индивидуализацией утрачивает свой
суверенитет: что делать?

Вывод
витает в воздухе: проект модерна, по
всей видимости, провалился.

Первыми
свидетельство о смерти притязаниям
науки на разум и рационализм с радостным
энтузиазмом выдали философы постмодернизма.
То, что выдает себя за универсализм
западного Просвещения и прав человека,
есть не что иное, как голос “мертвых,
старых, белых мужчин”, которые подавляют
права этнических, религиозных и
сексуальных меньшинств, возводя в
абсолют свой партийный “метарассказ”¹.

Столетняя
тенденция к индивидуализации, утверждают
далее постмодернисты, привела к ослаблению
социальных связей, к утрате обществом
коллективного самосознания и,
следовательно, способности к политическому
действию. Поиски политических ответов
на судьбоносные вопросы о будущем
лишились субъекта и локализации в
пространстве.

Экономическая
глобализация лишь завершает в этой
мрачной перспективе то, что постмодернизм
готовил в интеллектуальной сфере, а
индивидуализация в политической —
распад модерна. Диагноз звучит так:
капитализм
не нуждается в труде и плодит безработицу.
В результате распадается исторический
союз между рыночной экономикой, социальным

1
Немецкому термину Metaerahlung
соответствует французский metarecit.
Прим. ред.

государством
и демократией, который до сих пор
сплачивал и узаконивал
национально-государственный проект
модерна. С этой точки зрения неолибералы
являются ликвидаторами западной
цивилизации — даже если они выдают себя
за ее реформаторов. Их модернизация,
если иметь в виду социальное государство,
демократию и общество, ведет к смерти.

Но
упадок начинается в голове. Фатализм —
болезнь, в том числе и болезнь языка.
Прежде чем бросаться с Эйфелевой башни,
не мешало бы сходить к логопеду. “Понятия
стали пустыми, они больше не захватывают,
не проясняют, не вдохновляют. Серая
пелена, нависшая над миром… возможно,
объясняется и тем, что слова заплесневели”¹.
То, что представляется распадом, могло
бы, если бы удалось преодолеть
ортодоксальность взглядов, приведших
к краху Первый модерн, стать началом
превращения во Второй модерн².

1.
BeckU. Vater
der Freiheit,
in: ders., (Hg.), Kinder
der Freiheit,
Frankfurt/M. 1977, S.377 f.

²
Pater
semper
insertus.
По поводу “Второго модерна” в прессе
задним числом разгорелся спор об
авторстве. Но отсутствие начитанности
и неумение правильно цитировать — еще
не основание для подозрений в
неоригинальности. “На пути к Второму
модерну” — так формулируется название
издаваемой мной.серии. “На пути к другому
модерну” — так звучит подзаголовок
моей книги “Общество
риска”,
вышедшей в 1986 году в издательстве
Suhrkamp.
Там тоже делается различие между
“простой” и “рефлексивной модернизацией”,
“первым” и “вторым модер-. ном” — как
и во всех книгах, появившихся после
этого. Книга “Изобретение
политического”
(вышла в 1993 году в издательстве Suhrkamp)
должна была называться сначала “По
ту сторону правой и левой ориентации”,
а потом “Второй
модерн”; по
разным причинам от этих названий пришлось
отказаться. Впрочем, значение, которое
придается тому или иному понятию, играет,
наверно, не такую уж важную роль. Между
понятиями “второй модерн” и “другой
модерн” существует близость и в
содержательном отношении. Темы книжной
серии — индивидуализация, экологический
кризис, общество без работы, даже
глобализация — были центральными темами
уже в “Обществе
риска”.
Догадываюсь, каким будет очередной
упрек: “Так, значит, ничего нового!..”
Если и есть понятийное родство, то со
словосочетанием “незавершенный модерн”,
предложенным Юргеном Хабермасом. См.:
Habermas J. JenseUs
des Nationalstaats?w.
Beck U. (Hg.), Politik
der Globalisierung,
Frankfurt/M. 1997.

В
книге “Дети свободы” я попытался
показать, что с так называемым “распадом
ценностей”, по-видимому, приходит конец
коллективной ортодоксии политической
деятельности, а не политической
деятельности как таковой. Социально-моральная
среда блекнет, но параллельно с этим
вырабатываются основы жизненного мира
для всемирного
республиканства,
в центре которого свобода отдельного
человека.

Разумеется,
выступать против мощного мирового рынка
нелегко. Это можно делать только при
условии, что будет разрушено сложившееся
в головах людей представление о
всемогуществе этого рынка, которое
подавляет способность к действию. Против
этого мегапризрака, что бродит по Европе,
мне хочется в своей книге пустить в ход
камнемет различения — различения между
глобализмом,
с одной стороны, и глобальностью
и глобализацией,
с другой. Это различение имеет целью
разрушить территориальную ортодоксию
политического и общественного, сложившуюся
в проекте Первого модерна, привязанном
к национальному государству, и получившую
статус категориально-институционального
абсолюта.

Глобализмом
я называю понимание того, что мировой
рынок вытесняет или подменяет политическую
деятельность, для меня это идеология
господства мирового рынка, идеология
неолиберализма. Она действует по
монокаузальному, чисто экономическому
принципу, сводит многомерность
глобализации только к одному, хозяйственному
измерению, которое мыслится к тому же
линеарно, и обсуждает другие аспекты
глобализации — экологический, культурный,
политический, общественно-цивилизационный,
— если вообще дело доходит до обсуждения,
только ставя их в подчинение главенствующему
измерению мирового рынка. Само собой
разумеется, при этом не следует отрицать
или преуменьшать центральную роль
глобализации, в том числе в выборе и
восприятии акторов хозяйственной
деятельности. Идеологическое ядро
глобализма заключается, скорее, в том,
что здесь ликвидируется основополагающее
различение Первого модерна, а именно
различение между политикой и экономикой.
Главная задача политики — определять
правовые, социальные и экологические
рамочные условия, в которых хозяйственная
деятельность вообще становится
общественно возможной и узаконенной,
выпадает из поля зрения или утаивается.
Глобализм позволяет управлять таким
сложным образованием, как Германия, —
т. е. государством, обществом, культурой,
внешней политикой — как простым
предприятием. В этом смысле можно
говорить об империализме экономической
составляющей, благодаря чему предприятия
требуют для себя таких рамочных условий,
в которых они могут добиваться своих
целей с оптимальным успехом.

Странность
здесь в том, что таким образом понимаемый
глобализм подчиняет своему влиянию и
своих оппонентов. Существует не только
утверждающий,
но и отрицающий
глобализм, который, будучи уверенным в
неотвратимом господстве мирового рынка,
спасается в различных формах протекционизма:

черные
протекционисты
оплакивают распад ценностей и ослабление
национального начала, но, противореча
самим себе, занимаются неолиберальным
разрушением национального государства;

зеленые
протекционисты
видят в национальном государстве
отмирающий политический биотоп,
защищающий экологические стандарты от
вторжения мирового рынка и поэтому, в
свою очередь, нуждающийся в защите;

красные
протекционисты
уже на всякий случай стряхивают со своих
одежд пыль классовой борьбы; глобализация
для них — всего лишь подтверждение их
“правоты”. Они радостно отмечают
праздник возрождения марксизма. Но это
утопическая, слепая правота.

От
этих ловушек глобализма следует отличать
то, что я — следуя за англосаксонской
дискуссией — называю глобальностью и
глобализацией.

Под
глобальностью
понимается то, что мы
давно уже живем в мировом обществе,
в том смысле, что представление о
замкнутых пространствах превратилось
в фикцию. Ни одна страна или группа стран
не может отгородиться друг от друга.
Различные формы экономического,
культурного, политического взаимодействия
сталкиваются друг с другом, поэтому
само собой разумеющиеся вещи, в том
числе и самоочевидности западной модели,
приходится оправдывать заново. “Мировое
общество” имеет в виду общность
социальных отношений, которые не
могут
интегрироваться в национально-государственную
политику или определяться ею. При этом
ключевую роль играет (инсценированная
национальными средствами массовой
информации) самоидентификация, в
результате чего под мировым обществом
(в узком смысле) — тут я предлагаю
операционный (и политически релевантный)
критерий — понимается воспринимаемое,
рефлексивное
мировое общество. Вопрос о том, в какой
мере оно существует на самом деле (по
теореме Томаса, согласно которой то,
что люди считают реальным, и становится
реальностью), эмпирически оборачивается
другим вопросом: как и в какой мере люди
и культуры мира воспринимают
себя во взаимном переплетении своих
различий и в какой мере это самовосприятие
в рамках мирового общества становится
существенным фактором поведения’.

“Мир”
в словосочетании “мировое общество”
означает, следовательно, различия,
многообразие,
а “общество” — не-ин-

1. См. об этом на с.
73 и след., 89 и след., 124-139, 156-163 наст. изд.

тегрированность,
поэтому (вместе с М. Олброу) мировое
общество можно понимать как многообразие
без единства.
А это предполагает — как будет показано
в настоящей книге — очень разные по своей
сути вещи: транснациональные формы
производства и конкуренцию на рынке
труда, глобальную отчетность в средствах
информации и транснациональный
покупательский бойкот, транснациональные
формы жизни, воспринимаемые как
“глобальные” кризисы и войны,
использование атома в военных и мирных
целях, разрушение природы и т. д.

Напротив,
глобализация
имеет в виду процессы,
в которых национальные государства и
их суверенитет вплетаются в паутину
транснациональных акторов и подчиняются
их властным возможностям, их ориентации
и идентичности.

Существенным
признаком различения между Первым и
Вторым модерном является невозможность
устранить уже возникшую глобальность.
Это означает, что рядом друг с другом
существуют различные собственные логики
экологической, культурной, экономической,
политической и общественно-гражданской
глобализации, несводимые друг к другу
и не копирующие друг друга, а поддающиеся
расшифровке и пониманию только с учетом
их взаимозависимостей. Легко предположить,
что именно благодаря этому открывается
возможность и простор для политического
действия. Почему? Потому что только так
можно выйти из подчинения деполитизированному
глобализму, только при появляющемся в
перспективе условии многомерной
глобальности лопается и разлетается
на куски принудительная идеология
глобализма. Что же не позволяет устранить
глобальность? Восемь причин, сразу
обозначу их в кратких тезисах:

1.
Расширение географии и нарастающая
плотность контактов в сфере международной
торговли, глобальное

переплетение
финансовых рынков, увеличивающаяся
мощь транснациональных концернов.

2.
Продолжающаяся информационная и
коммуникационно-технологическая
революция.

3.
Повсеместно выдвигаемые требования
соблюдения прав человека, т. е. принцип
демократии (на словах).

4. Изобразительные
потоки охватившей весь мир индустрии
культуры.

5.
Постинтернациональная, полицентрическая
мировая политика — наряду с правительствами
существуют транснациональные акторы,
могущество и количество которых постоянно
растут (концерны, неправительственные
организации, Организация Объединенных
Наций).

6. Вопросы глобальной
нищеты.

7. Проблемы
глобального разрушения окружающей
среды.

8. Проблемы
транскультурных конфликтов на местах.

В
этих условиях новое значение приобретает
социология — как исследование того,
что значит человеческая жизнь в западне,
в которую превратился мир. Глобальность
отражает то обстоятельство, что отныне
все, что происходит на нашей планете,
несводимо к локально ограниченному
событию, что все изобретения, победы и
катастрофы касаются всего мира и что
мы должны нашу жизнь и наши действия,
наши организации и институции подвергнуть
реориентации и реорганизации в
соответствии с осью “локальное —
глобальное”. Глобальность, понимаемая
таким образом, означает новое положение
Второго модерна. Это понятие одновременно
сводит воедино важнейшие причины, по
которым стандартные ответы Первого
модерна становятся противоречивыми и
непригодными для Второго модерна,
поэтому политика Второго модерна должна
быть заново определена и обоснована. В
отличие от понятия глобальности
глобализация
есть, выражаясь старомодным языком,
диалектический процесс,
который создает транснациональные
социальные связи и пространства,
обесценивает локальные культуры и
способствует возникновению третьих
культур. “Немножко того, немножко этого
— вот путь, каким приходит в мир новое”
(Салман Рушди). В этой сложной системе
отношений можно по-новому ставить
вопросы о масштабах
и границах
глобализации, имея в виду прежде всего
три параметра:

во-первых,
расширение в пространстве;

во-вторых,
стабильность во времени;

и,
в-третьих, плотность
транснациональных сетей связи, отношений
и телевизионных потоков.

В
этом понятийном контексте можно поставить
и следующий вопрос: в чем заключается
историческая особенность нынешней
глобализации и ее парадоксов в определенных
местах (например, в сравнении с
развивающейся уже со времен колониализма
“мировой капиталистической системой”,
о которой говорит Иммануэль Уоллерстайн)?’

Особенность
процесса глобализации заключается
сегодня (и, возможно, будет заключаться
в будущем) в устанавливаемых эмпирическим
путем расширении, плотности и стабильности
взаимодействующих регионально-глобальных
сетей связи и их массмедиалъной
самоидентификации, а также социальных
пространств и их телевизионных потоков
на культурном, политическом, хозяйственном,
военном и экономическом уровнях².
Мировое
сообщество — не меганациональное
сообщество, вбирающее в себя и ликвидирующее
все национальные об-

1. Об И. Уоллерстайне
см. с. 62—66 наст. изд.

²
Это подчеркивает группа ученых под
руководством Хелда Д. Die
Globalisierung
der
Wirtschaft,
in:
Beck
U.
(Hg.),
Politik
der
Globalisierung,
a.
a.
0.

щества,
а отмеченный многообразием и не
поддающийся интеграции мировой горизонт,
который открывается тогда, когда он
создается и сохраняется в коммуникации
и действии.

Люди,
скептически относящиеся к глобализации,
спросят: что тут нового? И ответят: ничего
действительно важного. Но они не правы
ни в историческом, ни в эмпирическом,
ни в теоретическом отношении. Новы не
только повседневная жизнь и действия,
перешагнувшие национально-государственные
границы и покрывшие государства плотной
сетью взаимных зависимостей и обязанностей;
нова и “непривязанность к определенному
месту” общности, труда и капитала; новы
также осознаваемые угрозы экологии и
связанные с этим арены действия; ново
не поддающееся разграничению восприятие
транскультурных “других” в собственной
жизни со всеми противоречащими друг
другу достоверными фактами; нов уровень
циркуляции “глобальной индустрии
культуры” (Скотт Лэш/Джон Урри); новы и
увеличившееся количество европейских
государств, и могущество транснациональных
акторов, институций и договоров; наконец,
нов размах экономической концентрации,
который, правда, притормаживается новой,
не признающей государственных границ
конкуренцией.

Под
глобализацией, таким образом,
подразумевается и отсутствие
всемирного государства. Точнее: наличие
мирового общества без
всемирного государства и без всемирного
правительства.
Речь идет о расширении глобально
дезорганизованного капитализма. Ибо
не существует насаждающей гегемонию
власти и интернационального режима —
ни в экономическом, ни в политическом
смысле.

В
горизонте этого различения наше сочинение
делится в дальнейшем на три части. Во
второй части, названной “Что имеет в
виду глобализация?”, кратко описываются
и сопоставляются многозначность,
амбивалентность и парадоксы глобальности
и глобализации в общественном,
экономическом, политическом, экологическом
и культурном плане.

Как
будет показано в третьей части,
озаглавленной “Заблуждения глобализма”,
игровое пространство, примат политического
аспекта могут быть снова завоеваны
только в процессе решительной критики
глобализма.

В
четвертой части — “Ответы на вызов
глобализации” — для мозгового штурма
публичного в качестве противоядия от
наступившего паралича политики намечаются
десять отправных точек, которые помогут
ответить на политические вызовы
глобальной эпохи.

Заключение
представляет собой опыт предсказания
в духе Кассандры: что произойдет, если
ничего не произойдет, — бразилизация
Европы.

Шок глобализации:
запоздалая дискуссия

Дискуссия
о глобализации достигла нашей страны
и потрясла ее с опозданием. В Великобритании,
к примеру, о “g-word”,
слове, начинающемся на “г”, вот уже
более десяти лет ведут оживленные и
плодотворные споры все политические
партии с участием ученых- экономистов,
социологов, политологов и историков.
Тем неожиданнее оказался шок
глобализации
в Германии.

Одна
из причин этого шока состоит в том, что,
по преобладающему у нас мнению,
глобализация односторонне связывается
в первую очередь с уменьшением рабочих
мест для местного населения и их
перемещением в страны с низкой оплатой
труда — и это в то время, когда общество,
несмотря на непрекращающийся экономический
рост и стремительно повышающиеся прибыли
транснациональных концернов, терзает
массовая безработица, напоминающая
безработицу в Веймарской республике.

Наряду
с этим можно назвать еще четыре причины
политического шока, вызванного
глобализацией и охватившего Центральную
Европу, Францию, Австрию, Швейцарию,
Италию и особенно Германию.

Во-первых,
страны и общества с первичным экономическим
самосознанием — “национализм немецкой
марки”, “экспортирующая нация” —
чувствуют себя особенно ущемленными и
подвергаемыми опасности со стороны
надвигающейся якобы извне глобализации
— этим детищем мирового рынка.

Во-вторых,
социальные государства, такие, как
Франция и Германия, относятся, в отличие
от США и Великобритании, к странам,
проигрывающим от процесса глобализации.
Они попали в затруднительное положение
из-за социальной политики в эпоху
экономического глобализма: развитие
экономики уходит из-под
национально-государственного контроля,
в то время как социальные последствия
этого процесса — безработица, миграция,
нищета — накапливаются в системе
национального социального государства.

В-третьих,
глобализация до основания потрясает
самоидентификацию гомогенного, закрытого,
замыкающегося на себя национально-государственного
пространства, называемого Федеративная
Республика Германия. Великобритания,
напротив, была мировой империей, и
глобализация для нее — лишь приятное
воспоминание о прошлом. Правда, Германия
тоже давно уже представляет собой
глобальное пространство, в котором
сталкиваются культуры мира и их
противоречия. Но эта реальность до сих
пор была затемнена господствующим
представлением о себе как о в значительной
мере гомогенной нации. Все это выяснилось
в ходе дебатов о глобализации. Ибо
глобализация, как уже говорилось,
означает прежде всего денационализацию
— эрозию, но и возможную трансформацию
национального государства в государство
транснациональное.

Шок
глобализации как шок денационализации
ставит под сомнение не только ключевые
категории послевоенной идентичности
немцев, корпоративную “Германию как
модель” с ее специфической социальной
системой. Этот опыт и вызов, в-четвертых,
плохо согласуется в конечном счете с
теми спорными проблемами, которые были
вызваны объединением двух Германий.
Ведь драма объединения (кое в чем
напоминающая супружескую драму)
обернулась тем, что немцы стали заниматься
собой и задаваться вопросом, что осталось
от “немецкой” общности после полувековой
жизни врозь и какие элементы этой
общности заслуживают того, чтобы
идентифицировать себя с ними? И в ту
фазу, когда у немцев пришла пора посмотреть
на самих себя и задать себе вопросы,
вдруг врывается сообщение о глобализации:
национальное государство утрачивает,
сверх запланированных уступок компетенции
в рамках общего европейского рынка,
суверенитет и субстанцию, причем во
всех сферах — финансовых ресурсов,
политической и экономической свободы
действий, информационной и культурной
политики, повседневной идентификации
граждан. Вопрос о том, как могут
возникать “транснациональные государства”
в ответ на глобализацию 1, что это означает
в экономическом, военном, политическом
и культурном отношении, обсуждается
только в форме кратких тезисов.

Если
в угаре удивительного 1989 года еще
считалось, что “срастается все, что по
сути едино” (Вилли Брандт), то теперь в
ходе дискуссии о глобализации ее
участники приходят к выводу, что в основе
этих надежд — и последующего разочарования
в них — лежит устаревшее представление
о национально-государственной идиллии.
Если унаследованная модель национального
государства вообще имеет шанс выжить
в новой структуре власти, порожденной
мировым рынком и транснациональными
акторами и движениями, то только в том
случае, если процесс глобализации станет
критерием национальной политики во
всех сферах (экономика, право, армия и
т. д.)

Признать
это не дано отдельным людям или
общественным и политическим организациям
по их собственному усмотрению. Новая
ситуация, сложившаяся в мировом обществе,
в результате которой становится фикцией
представление о

1 См. об этом с.
188-198 и 228-236 наст. изд.

“национальном”
продукте, национальных фирмах, национальной
индустрии (и даже о национальных
спортивных союзах), вынуждает
под угрозой наказания в виде экономического,
политического и культурного упадка с
пониманием отнестись к возможностям,
идеологиям, парадоксам и истериям эры
глобализации. Но прежде всего к новой
расстановке сил, от которой зависят все
— кто в большей, кто в меньшей степени.
Другими словами: глобализация
есть неустранимое условие человеческой
деятельности в конце XX века.

В
связи с этим должны быть заново осмыслены
основы Первого модерна. Что значит
толерантность? Какое содержание
вкладывается в понятие “права человека”,
которые, в отличие от культуры, должны
быть одинаковыми для всех? Кто гарантирует
права человека в постнационально-государственном
мире? Как спасти, как реформировать
перед лицом обостряющейся глобальной
нищеты и сужающегося рынка труда
социальные гарантии, которые до сих пор
в значительной части были заботой
национальных государств? Вспыхнут ли
в результате разрушения национальных
государств новые религиозные войны,
чреватые экологическими катастрофами?
Или же мы движемся навстречу миру без
насилия, который после триумфа мирового
рынка придет к отказу от войн? Быть
может, мы даже стоим на пороге второго
Просвещения?

Все
это всплывает в ходе дебатов о глобализации,
но никто не знает, не может знать, как
ответить на затрагивающие основы
цивилизации вопросы, как преодолеть
противоречия между бедностью и богатством,
между этническими образованиями, между
континентами и религиями с их крайне
запутанной, полной насилия историей.

Часть вторая

ЧТО ИМЕЕТ В ВИДУ
ГЛОБАЛИЗАЦИЯ?

ИЗМЕРЕНИЯ,
КОНТРОВЕРЗЫ, ДЕФИНИЦИИ

Контрреволюция
терпит крах

Когда
рушилась советская империя, Борис
Ельцин, тогдашний президент России,
обратился с брони танка к населению
Москвы с мужественной речью против
коммунистических путчистов, и эта речь
передавалась не по советскому радио
(оно было в руках коммунистов-догматиков),
а через искусственный спутник компанией
“Си-эн-эн”. В этот исторический момент
политического решения стало ясно
огромное значение глобальной информационной
Сети, символизируемое искусственными
спутниками: национально-государственная
информационная независимость как часть
политического суверенитета была
аннулирована. Национальные государства
больше не могут отгораживаться друг от
друга, в их охраняемых вооруженными
силами границах появились дыры, во
всяком случае, в той их части, которая
имеет отношение к вхождению в пространство
глобальной коммуникации: информационная
глобализация.

Отравленное мясо
пингвинов

Задолго
до этого, в шестидесятых годах, биологи
обнаружили в мясе пингвинов с Южного
полюса высокие концентрации промышленных
ядов, которые какими-то путями из
продуктов и дымовых труб химических
концернов проникли в самые отдаленные
уголки, казалось бы, еще нетронутой
природы. На конференции по защите
окружающей среды, состоявшейся в
Рио-де-Жанейро в 1992 году, этот исторический
опыт глобального экологического кризиса
был политически конкретизирован и
заострен в формуле “устойчивого
развития” (“sustainable
development”).
И хотя этот принцип в повседневной
политической жизни толкуется всюду
разными группами по-разному, хотя
следующая конференция летом 1997 года в
Нью-Йорке показала, что такие встречи
приводят к очень незначительным
политическим последствиям, тем не менее
появился масштаб (противоречивый по
содержанию и потому нуждающийся в
политическом уточнении), которым можно
измерять и подвергать критике деятельность
или бездеятельность всех общественных
акторов во всем мире почти во всех
общественных сферах (от производства
и потребления до принципов архитектуры,
организации дорожного движения и
коммунальной политики и др.): экологическая
глобализация.

Финансовые
жонглеры

Несколько
лет тому назад один молодой финансовый
жонглер с помощью разрешенных и
запрещенных транснациональных спекуляций
разорил старинный британский банк,
который в кратчайшее время потерял
несколько миллиардов фунтов стерлингов.
В джунглях мирового рынка образовалась
новая виртуальная экономика
транснациональных денежных потоков,
все менее и менее привязанных к
материальному субстрату и растворяющихся
в игре информационных данных. Вытекающие
отсюда новые спекулятивные опасности
не поддаются национально-государственному
контролю и разрушают основы национальных
экономик, причем в перспективе для
транснациональных или глобальных
экономик не видится никаких дисциплинирующих
рамок: экономическая
глобализация

.

Служба оповещения
в аэропорту: из Калифорнии в Берлин

Десять
минут десятого вечера; в берлинском
аэропорту Тегель диктор любезно-равнодушным
голосом сообщает уставшим от ожидания
пассажирам, что их самолет на Гамбург
наконец подан под посадку. Голос
принадлежит Анжелике Б. из Калифорнии,
она сидит перед экраном своего компьютера.
Служба оповещения берлинского аэропорта
после восемнадцати часов местного
времени обслуживается per
online
из Калифорнии — по простой и понятной
причине: во-первых, там не нужно доплачивать
за работу в позднее время, во-вторых,
плата за точно такую же работу там
значительно ниже, чем в Германии.
Телекоммуникация позволяет это делать.
Распадается, казалось бы, неустранимая
предпосылка системы труда в индустриальном
обществе: чтобы производить товары и
услуги, теперь уже необязательно
коллективу людей работать в одном месте.
Рабочие места можно экспортировать, а
занятых трудом людей “кооперировать”
в транснациональном и даже
трансконтинентальном масштабе или
представлять определенные услуги в
“прямом” контакте с их получателем и
потребителем. Эту мысль можно развить
дальше: если кругосветное путешествие
в принципе может быть организовано так,
что на всех континентах туриста будет
ожидать весна, то и рабочие и производственные
процессы теоретически поддаются
распределению по земному шару таким
образом, что в каждом конкретном месте
будет выплачиваться самый низкий тариф
и в то же время достигаться необходимый
уровень кооперации: глобализация
рабочей кооперации и производства

Халед, король
Раи

В
феврале 1997 года на французский олимп
поп-музыки была вознесена и названа
лучшей песней года “Айша” — новейший
хит иммигранта из Алжира Халеда,
называемого также “королем Раи”.
Примечательно уже то, что гимн арабской
девушке передается всеми крупнейшими
французскими радиостанциями (а не только
захудалыми арабо-язычными). Это указывает
на приход во французскую национальную
(поп)культуру мигрантов из стран Магриба.
В глазах иностранцев Халед даже
представляет всю Францию. Его музыку с
восхищением слушают в таких непохожих
странах, как Египет, Израиль и даже
архиконсервативная Саудовская Аравия;

существуют
локальные версии на древнееврейском и
турецком языках, и даже на хинди. Своей
музыкой Халед снижает уровень арабофобии
на Западе. Его образ и музыка доказывают,
что глобализация не обязательно движется
в одном направлении и что она может
предоставлять региональным музыкальным
культурам мировую сцену и признавать
их значение: глобализация
культуры.

Без
сомнения, глобализация является наиболее
употребляемым и злоупотребляемым — и
наименее проясненным, вероятно, самым
непонятным, затуманенным, политически
эффектным словом (лозунгом, оружием в
споре) последних лет и останется таковым
в ближайшее время. Как показывают
приведенные выше примеры, необходимо
проводить различие между разными сферами
глобализации (без претензий на полноту
и четкость различения), а именно между
коммуникационно-технической,
экологической, экономической, культурной
сферами, сферой организации труда,
гражданского общества
и т. д. Когда выбирается сфера, которая
(почти исключительно) стоит в центре
публичных дискуссий, а именно экономическая
глобализация, туман не рассеивается.
Непонятно, о чем идет речь. О прямых
инвестициях немецких фирм в зарубежные
страны? О роли крупных транснациональных
концернов? О денационализации экономики,
т. е. о том, что этикетки национальных
фирм и национальных экономик повсюду
становятся фикцией, в результате чего
процветание “национальной” индустрии
перестанет совпадать с процветанием
граждан этой нации?

А,
может, речь идет о “виртуальной экономике”
денежных и финансовых потоков, которая,
видимо, отделяется от материального
субстрата производства потребительских
ценностей? Или о куда более банальной
вещи — о том, что немецкая экономика
испытывает давление в связи с тем, что
в других местах производство обходится
дешевле? *

Эта
последняя точка зрения, чаще всего
оказывающаяся у нас в стране на переднем
плане, нередко переоценивается. Факты
не подтверждают, что глобализация в
смысле сокращения рабочих мест в Германии
и их экспорта в страны с низкой оплатой
труда уже состоялась в достойных
упоминания масштабах. Поэтому до
настоящего времени данная
форма глобализации не
является
существенной причиной безработицы².
Само собой разумеется, отдельные отрасли
страдают от конкуренции с менее
квалифицированной и оплачиваемой
рабочей силой в быстро развивающихся
странах Азии и Восточной Европы. Но
подобные проблемы приспособления к
международному разделению труда вряд
ли способны оказывать значительное
влияние на всю экономику: ими затронуты
лишь около 10% рабочих мест. Кроме того,
германский экспорт в эти страны за
последнее время тоже превысил средний
уровень. Бурный экспорт рабочих мест,
не сбалансированный дополнительным
спросом на экспортные товары, не
зафиксирован³.
В этой связи многие говорят о необходимости
проводить границу между глобализацией
и интернационализацией.
Это значит, что торговые отношения между
высокоразвитыми странами все еще
доминируют внутри
крупных

1.
Подробнее
об
этом
см.
:Kommission fur Zukunftsfragen,ZweiterBericht, Bonn 1997.

²
О
многозначности
понятия
“глобализация”
см.:
Hirst P., Thompson G. Globa-liwtion
in Question,
Cambridge 1996, p. 1—18.

3
Hengsbach F. Wettlaufder
Besessenen,
Spiegel-Gesprach, 10/1977, S. 40.

через
Атлантику, а протесты европейских
парламентариев против испытания Францией
ядерного оружия организуются в той
точке мира, для достижения которой
капитан Кук потратил добрую часть
жизни… Местное время многих регионов
сжимается в единое нормированное и
нормирующее всемирное время, не только
потому, что современные средства в
состоянии “виртуально” устанавливать
одновременность происходящих в разное
время событий, благодаря чему каждое,
быть может, всего лишь локальное или
региональное событие становится частью
мировой истории, но и потому, что
синхронная одновременность может быть
превращена в диахроническую
неодновременность и таким образом
искусственно воспроизведена цепь
причинных взаимосвязей. Возникает
“глобус компактного времени”. События
разного значения, случившиеся в разных
точках мира, отныне могут размещаться
на одной
временной оси, а не на многочисленных
местных… Когда во Франкфурте открываются
биржи по продаже валюты и акций, то уже
известно, чем закончились торги в Токио,
Сингапуре или Гонконге, а когда открывается
биржа на нью-йоркской Уолл-стрит, там
уже знают о курсовых тенденциях
европейских бирж. Дело еще более
упрощается, когда биржевые маклеры
работают в различных точках мира круглые
сутки, чтобы иметь возможность получать
даже минимальные арбитражные доходы…
Следовательно, земной шар в экономическом
отношении уже не огромен и не широк и в
нем нет дальних стран; он уплотнился и
стал маленьким благодаря объединенным
телекоммуникационной сетью (денежным)
рынкам. Ибо расходы на преодоление
пространства и необходимое для этого
время минимальны, их можно просто не
принимать в расчет”1.

1.
Altvater E., Mahnkopf В.
Die
globule Ohommie am Ende des 20. Jahrhunderts, in:

Widerspruch,
31, 16. Jg. 1996, S. 21 f.

Глобализация
ставит под сомнение основную предпосылку
Первого
модерна, а именно то, что А.Д. Смит называет
“методологическим
национализмом”1,
когда контуры общества в значительной
мере покрываются контурами национального
государства. Напротив, вместе с
глобализацией во всех ее сферах возникает
не только новое многообразие связей
между государствами и обществами; в
куда большей мере рушится структура
основных принципов, на которых до сих
пор организовывались и жили общества
и государства, представляя собой
территориальные,
отграниченные друг от друга единства.
Глобализация
означает разрушение единства национального
государства и национального общества;
образуются новые силовые и конкурентные
соотношения, конфликты и пересечения
между национально-государственными
единствами и акторами, с одной стороны,
и транснациональными акторами,
идентичностями, социальными пространствами,
ситуациями и процессами — с другой.

1.Smith
A.D. Nationalism
in the Twentieth Century,
Oxford 1979, p. 191.

IV

Открытие мирового
горизонта: к социологии глобализации

“Буржуазия
путем эксплуатации всемирного рынка
сделала производство и потребление
всех стран космополитическим. К великому
огорчению реакционеров, она вырвала
из-под ног промышленности национальную
почву. Исконные национальные отрасли
промышленности уничтожены и продолжают
уничтожаться с каждым днем. Их вытесняют
новые отрасли промышленности, введение
которых становится вопросом жизни для
всех цивилизованных наций, — отрасли,
перерабатывающие уже не местное сырье,
а сырье, привозимое из самых отдаленных
областей земного шара. И вырабатывающие
фабричные продукты, потребляемые не
только внутри данной страны, но и во
всех частях света. Вместо старых
потребностей, удовлетворявшихся
отечественными продуктами, возникают
новые, для удовлетворения которых
требуются продукты самых отдаленных
стран и климатов. На смену старой местной
и национальной замкнутости и существованию
за счет продуктов собственного
производства приходит всесторонняя
связь и всесторонняя зависимость наций
друг от друга. Это в равной мере относится
как к материальному, так и к духовному
производству. Плоды духовной деятельности
отдельных наций становятся общим
достоянием. Национальная односторонность
и ограниченность становятся все более
невозможными, и из множества национальных
и местных литератур образуется одна
всемирная литература”¹.

1.
Маркс К., Энгельс Ф. Манифест
Коммунистической партии,
цит. по: Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения.
Изд. второе, М., 1956, т. 4, с. 427— 428.

Это
цитата не из Неолиберального манифеста
1996 года, а из Коммунистического
манифеста
Маркса и Энгельса, опубликованного в
феврале 1848 года. Из него можно вычитать
многое. Во-первых, то, что авторы
Коммунистического
манифеста
в прямо-таки гимнических выражениях
воздают должное революционной роли
“буржуазии” в мировой истории;

во-вторых,
то, что дебаты об “эксплуатации всемирного
рынка” датируются значительно более
давним числом, чем хотели бы считать
участники недавних публичных дискуссий;

в-третьих,
то, что по иронии судьбы совпадают
основные гипотезы неолиберальной и
исконно марксистской позиций; и не в
последнюю очередь, в-четвертых, то, что
национально-государственная точка
зрения, еще и сегодня держащая в плену
общественные науки, ставилась под
сомнение уже в пору своего возникновения,
в политических борениях зарождающегося
индустриального капитализма.

“Современная”
социология видит себя, если обратиться
к одному из ее определений, “современной”
наукой о “современном” обществе. При
этом схема членения социального
пространства не раскрывается и как бы
при общем согласии предполагается
наличие того, что можно назвать
контейнерной
теорией общества.

Во-первых,
общества по этой теории предполагают
— политически и теоретически —
“государственное распоряжение
пространством” (Дж. Эгнью и С. Корбридж).
Это означает, что социологический взгляд
подчинен дисциплинирующему авторитету
— власти и силе национального государства.
Выражается это в том, что общества (по
определению) подчиняются национальным
государствам; общества суть государственные
общества, общественный строй есть
государственный строй. Так, в повседневной
жизни и в научных исследованиях говорят
о “французском”, “американском”,
“германском” обществе.

В
дополнение к этому понятие политической
составляющей связывается не с обществом,
а с государством, что бывало в истории
далеко не всегда (как показывает М.
Виролли 1.). Только в этой логической и
институциональной структуре “современные”
общества становятся самостоятельными,
отграниченными друг от друга обществами.
Ибо во властном пространстве национальных
государств они удобно устраиваются,
словно в
контейнере.
С другой стороны, “современные” общества
по определению являются обществами
неполитическими, так как политическую
деятельность естественным образом
сосредоточивают только в пространстве
государства.

Эта
упорядочивающая схема, во-вторых,
действительна не только для внешних,
но и для внутренних образований.
Внутреннее пространство отдельных
обществ подразделяется на внутренние
совокупности, которые, с одной стороны,
мыслятся и рассматриваются как
коллективные
идентичности (классы,
сословия, религиозные и этнические
группы), но, с другой стороны, разделенные
и организованные в соответствии с
органической метафорой “социальных
систем” на отдельные миры со своим
хозяйством, политикой, правом, наукой,
семейными отношениями и т. д., они
выстраиваются и дифференцируются по
своим собственным “логикам” (“ко-

1.
Так, например, в эпоху раннего итальянского
Возрождения понятие политического было
тесно связано с обществом; см. об этом:
Virolli
М. From
Politics
to
Reason
of
State:
The
Acquisition
and
Transformation
of
the
Language
of
Politics,
1250— 1600, Cambridge
1992, p.
2 f.

дам”).
Внутренняя однородность в значительной
части есть порождение государственного
контроля. Все виды социальной практики
— производство, культура, язык, рынок
труда, капитал, образование —
стандартизируются, создаются,
ограничиваются, рационализируются или
хотя бы обозначаются как таковые в
рамках национального государства
(национальная экономия, национальный
язык, литература, общественность, история
и т. д.). Государство в качестве “контейнера”
претендует на территориальное единство,
в котором регулярно собираются
статистические сведения об экономических
и социальных процессах и ситуациях.
Таким путем категории государственного
самоконтроля становятся категориями
эмпирических социальных наук — с целью
подтверждения общественно-научных
бюрократических дефиниций реального
положения вещей.

В-третьих,
рука об руку с этим образом обособленных
снаружи и изнутри, устроенных по
национально-государственному принципу
обществ идет самосознание и эволюционное
представление о самих себе,
которое складывается у современных
обществ. Быть современным — значит
иметь превосходство над другими. Это
универсальное требование выражается
в притязании на “освобождение человека
от незрелости, в которой он же сам и
повинен”, (И. Кант) путем установления
основных прав и правил демократического
саморегулирования. С другой стороны,
это желание облагодетельствовать
человечество находит свое воплощение
сначала в основанной на насилии истории
европейского колониализма и империализма,
а потом, после Второй мировой войны, в
так называемой “политике развития” и
“теории развивающихся стран”. Не
случайно слово “модернизация” впервые
возникает в начале пятидесятых годов
в названии книги о модернизации
развивающихся стран.
Эмпирические общественные и политические
науки рассматривают себя, соответственно,
то как политических лекарей, то как
политических инженеров этого процесса
и вырабатывают “социальные индикаторы”,
которые вроде бы позволяют измерять
стадии и успехи модернизации и подвергать
их контролю и воздействию со стороны
национально-государственных органов.
Я не хочу создавать нечто вроде ярмарочного
силомера для демонстрации собственной
правоты. Аксиоматика выстроенной на
национально-государственных принципах
социологии Первого модерна в дискуссиях
последних лет была изрядно поколеблена.
Однако ее запрограммированный взгляд,
особенно касающийся организованной
практики исследований и отшлифованных
контроверз, по-прежнему остается
доминирующим, в том числе и в Германии.
Но эта контейнерная теория общества
позволяет, даже вынуждает заново
обратиться к осмыслению начального
периода социологии в пору возникновения
национального государства в Европе в
XIX и первых десятилетиях
XX века.

Связь
между социологией и национальным
государством настолько тесна, что образ
“современных”, упорядоченных отдельных
обществ, обретший вместе с укреплением
организационно-политической модели
национального государства обязательный
характер, благодаря притязаниям классиков
общественных наук на фундаментальность
в лучшем смысле этого слова был
абсолютизирован в логически неизбежный
образ общества вообще. Не признавая
никакой дифференциации, такие классики
современных общественных наук, как
Эмиль Дюркгейм, Макс Веберидаже Карл
Маркс, придерживаются территориального
определения современного общества 1.,
т. е. национально-государственной модели
общества,

1.
Smith A. D. Nationalism
in Twentieth Century,
a. a.
0.,
S. 191 ff.

поколебленной
ныне глобальностью и глобализацией.
Когда сегодня повсюду идут разговоры
о закате “в духе Шпенглера”, то это,
без сомнения, связано и с тем, что общество
и социология застряли в “территориальной
ловушке” (Эгнью/Корбридж) отождествления
национального государства и общества.
Но мир не гибнет, ибо — как сформулировал,
противореча самому себе, уже Макс Вебер
— свет великих проблем культуры проникает
все дальше и ученые вынуждены переосмыслять
свои взгляды в новых понятиях и по-новому
приспосабливаться к не поддающемуся
интеграции многообразию безграничного
мира и ориентироваться в нем.

Ничто
так не может помочь в осознании и
объяснении этих важнейших предположений,
как разработка и освещение альтернатив.
Социологию глобализации можно представить
себе как собрание слабо связанных друг
с другом и друг другу противоречащих
диссидентов социологии, построенной
на национально-государственном принципе.
До сих пор речь — в сравнении с main-stream,
главным течением — все еще идет об
отклонениях от основной теории, об
установках и направлениях, а часто всего
лишь об обещании исследований, которые
возникают в совершенно разных культурных
и тематических контекстах (от изучения
миграции через интернациональный анализ
классов, интернациональную политику,
теорию демократии вплоть до cultural
theory
и социологии большого города), во многом
противоречат друг другу, но тем или иным
образом пробивают звуковой барьер
национально-государственного мышления;
причем — это нужно подчеркнуть — не
столько критикой, сколько тем, что
выдвигают и разрабатывают мыслительные
альтернативы. Иными словами, дискуссию
о глобализации, идущую в общественных
науках, можно понимать и развивать как
плодотворный спор о том, какие основные
гипотезы и образы социального мира,
какие приемы
анализа
будут в состоянии заменить
национально-государственную аксиоматику.

Мышление
и исследования в ловушке обособленных,
построенных по национально-государственному
принципу общественных миров исключают
все, что оказывается между этими
внутренними и внешними организующими
категориями. Это межкатегориальное
содержание — все амбивалентное,
подвижное, мимолетное, одновременно
присутствующее здесь и там — раскрывается,
во-первых, в рамках исследований миграции
в пределах транснациональных
социальных пространств.

Во-вторых,
теория мировой системы радикальным
образом доводит эту мостовую перспективу
до прямо противоположной гипотезы, что
все социальные действия происходят в
одном
всеохватывающем
пространстве — пространстве мировой
капиталистической системы, которая
ведет к дальнейшему разделению труда
и усилению неравенства.

Этот
общий взгляд на мировую систему,
в-третьих, ставится под сомнение тем,
что теоретик политологии Джеймс Ро-зенау
называет “двумя мирами всемирной
политики”, т. е. представлением, что
имеется не одно, а по меньшей мере два
конкурирующих
друг с другом общества: общество
(национальных) государств и многообразные
транснациональные организации, органы,
группы, личности, которые создают и
развивают паутину социальных отношений.

Во
всех названных выше случаях тем или
иным образом возникают транснациональные
поля действия благодаря тому, что их
стремятся создать и поддержать
заинтересованные в этом организации.
В-четвертых, в теории
мирового общества риска
место центрального единства, обусловленного
целью действия, занимает категория
нежелательных побочных последствий.
Вследствие этого именно глобальные
риски (их социальная и политическая
конструкция), т. е. различные экологические
кризисы (и их определения) порождают
неизвестные ранее мировые беспорядки
и волнения.

В-пятых,
в исследованиях представителей cultural
theory
гипотеза линейности и принцип “или —
или”, лежащий в основе национально-государственной
аксиоматики, заменяются гипотезой “не
только, но и”: глобализация и
регионализация, связь и
фрагментация, централизация и
децентрализация — вот те движущие силы,
которые неотделимы друг

от друга, как две
стороны одной медали.

В-шестых,
размышления о транснациональном
гражданском обществе позволяют увидеть
социокультурные процессы, накопленные
знания, конфликты и идентичности,
ориентирующиеся на “модель единого
мира”, на транснациональные социальные
движения, на глобализацию “снизу”, на
новую мировую буржуазию. Аксиоматика,
отождествляющая модерн с неполитическим
обособленным обществом, здесь бессильна.
Мировое общество без мирового государства
подразумевает общество, организованное
не на политической основе, общество, в
котором для не узаконенных демократическим
путем организаций появляются новые
властные возможности. Это значит, что
открывается новое транснациональное
пространство для морального и
субполитического поведения, что
выражается, например, в покупательском
бойкоте, а также и в вопросах транскультурной
коммуникации и критики. Далее я намерен
кратко охарактеризовать основные идеи
этих постнациональных и транснациональных
общественных образований и соответствующие
приемы их исследования; при этом “логика
развития” будет противопоставляться
динамике глобализации, и таким образом
будет набросана сложная картина
общественно-политической дискуссии по
проблемам глобализации, включающая ее
внутренние противоречия. 2. Транснациональные
социальные пространства

Лекарством
от абстрактности — в том числе и
глобальной — могут служить примеры.
Что значит “транснациональное социальное
пространство”?

а) Африка не
континент, а понятие

Как
показывает Патриция Аллей-Детмерс в
своей работе “Trival
Arts”¹,
Африка — это не четко очерченная
географическая величина, не определенное
место на земном шаре, а транснациональная
идея и ее инсценировка,
целенаправленно устраиваемая в разных
местах мира — на Карибских островах, в
гетто Манхеттена, в южных штатах США, в
фавелах (нищенских кварталах больших
городов) Бразилии, но также и во время
крупнейшего европейского бала-маскарада
на улицах Лондона. Выбор масок, музыки,
костюмов и танцев заранее планируется
и моделируется по тематическому сценарию,
составленному в двух направлениях: все
это заимствуется из культурного и
идейного резервуара под названием
“Африка” повсюду в мире и в то же время
приспосабливается к особенностям черных
субкультур в предместьях Лондона.

Африке,
инсценируемой на улицах Лондона, нет
соответствий на всем африканском
континенте. Да и откуда этому соответствию
взяться? Где искать Африку в прочерченном
границами мировом обществе? В руинах,
которые оставили после себя колонизаторы?
В лицах обитателей больших городов
наполовину модернизированной Африки?
В африканских четырехзвездочных
гостиницах? В организуемых для туристов
сафари? В иллюзиях и надеждах на
back-to-the
roots

1.
In: Beck U. (Hg.), Perspektiven
der Weltgesellschaft,.

(возвращение
к корням) негро-американцев? В книгах
об Африке, написанных в западных
университетах? Или на Карибских островах
с их пестрой культурой? А то и в борьбе
за национальную идентичность в
субкультурах черных Британии?

С
точки зрения тех, кто планирует танцы
и маски для “африканского карнавала”
в Ноттингеме, Африка утратила свое
географическое место. Африка для них
означает некое видение, идею, из которой
можно вывести масштабы черной
эстетики.
Это не в последнюю очередь служит
определенной цели — обоснованию,
учреждению и обновлению африканской
национальной идентичности для черных
в Великобритании.
Эта британская (Анти-)Африка в строгом
смысле слова является воображаемым
сообществом 1. (“imagined
community”).
Она направлена на ослабление и уничтожение
отчужденности афро-карибских групп в
Англии. Следовательно, Африка “находится”
в Ноттингеме.

Но
как раз такими парадоксальными и являются
отношения в транснациональных
“сообществах”. То, что здесь “открывается”,
а на деле изобретается,
часто противоречит образу, который
сложился в головах тех самых
транснациональных “африканцев”.
Большая часть исторической Африки была
превращена в рабов и рассеяна по миру.
Ее культуры были рассеяны и разрушены.
Поэтому и те, кого называют “африканцами”
(часто так называют их другие), оторвались
от этого образа Африки. Более того: для
многих “африканцев” их самоидентификация
и подлинная Африка — противостоящие
друг другу понятия. Они проклинают это
свое состояние. Возможно, они выросли
в мешанине культур, которые давно
утратили свою однозначность, в которых

1.
Термин Б. Андерсона. См.: Андерсон Б.
Воображаемые
сообщества.
М., Канон-Пресс-Ц., 2001. — Прим.
ред.

эта
особенность — быть черным — оценивалась
негативно. В итоге получилось нечто
парадоксальное: черные на Карибских
островах и в городах Великобритании
связывают с понятием “Африка”
не-идентичность, не-прогресс, т. е.
барабанный бой, танцы, суеверия,
обнаженных, неграмотных туземцев,
постоянную безнадежность.

В
этом можно увидеть негативно оцениваемое
отражение евроцентристского образа
Африки, усвоенного черными в метрополиях
западного мира. Но это лишь обостряет
вопрос:

что такое “Африка”
и где ее место в транснациональном
социальном пространстве?

б) Американские
мексиканцы и мексиканские американцы

Как
уже было сказано, транснациональные
социальные пространства аннулируют
привязку общностей к определенному
месту (имеется в виду привязка, которая
мыслится в национально-государственных
понятиях). Опробуемый нами образ мышления
сводит воедино то, что считается
несоединимым: возможность жить и
действовать одновременно здесь и там.
Лудгер Прис объясняет это на примере
изучения миграции*.

В
мире представлений и в мире политики
отдельных обществ, организованных по
национально-государственному принципу,
миграция делится на стадии (поддающиеся
раздельному изучению на основе причинных
связей) и контексты отъезда, странствия,
прибытия на новое место и интеграции
(которой может и не произойти). Мыслительные
и исследовательские посылки
транснациональных социальных пространств,
наоборот, допускают возникновение
чего-то

*
Pries L. Transnationale
soyale Raume, in:
Zeitschrift fur Soziologie, Jg. 25, Heft 6/1996, S. 456-472; см.
также:
Beck U. (Hg.), Perspektiven
der Weltgesellschaft,
a. a. 0.

нового,
третьего: социальных взаимосвязей жизни
и деятельности, для которых приемлемы
“здесь и там”, “не только, но и”. Под
и между обособленными и упорядоченными
мирами образуются “социальные ландшафты”
(Мартин Олброу), которые связывают место
эмиграции и место иммиграции и преображают
их.

В
работе о транснациональных формах
общности, жизни и политической деятельности
мексиканцев в Северной Америке и на их
родине Лудгер Прис показывает, как
осуществляется это повседневное
наведение мостов между ними. “Для
поддержки некоторых общин индейской
народности миштеков в Нью-Йорке были
организованы специальные комитеты,
которые ставили своей целью, к примеру,
прокладку водопроводов в родных местах
или восстановление церквей и деревенских
площадей и собирали для этого пожертвования
у работающих в Нью-Йорке мигрантов. Во
время телефонных сеансов связи с
ответственными лицами в мексиканских
общинах поднимались серьезные вопросы
и принимались важные решения. Собранные
таким способом в Нью-Йорке средства
нередко превосходили расходы на
инфраструктуру, выделяемые местными
общинами. Важным аспектом и серьезным
аргументом стабильности и стабилизации
транснациональных
социальный пространств
является то обстоятельство, что
мексиканский штат осознал не только
огромное экономическое, но и политическое
значение миграции рабочей силы. Со
времени президентских выборов 1988 года
стал особенно ясен критический потенциал
мексиканских мигрирующих рабочих (в
большинстве своем голосовавших против
правящей ИРП, Институционно-революционной
партии), и мексиканское правительство
проводит активную и целенаправленную
политику установления экономических
и культурно-политических связей.
Бургомистры маленьких мексиканских
общин, например, приезжают в Нью-Йорк,
чтобы предложить здешним ассоциациям
мигрантов проекты инвестиций в развитие
своих деревень. Наряду со спортивными
союзами мигрантов в Нью-Йорке посольство
активно поддерживает развитие групп
с острова Гваделупа,
устраивающих в американском мегаполисе
культ девы Гваделупской (самой почитаемой
национальной святой Мексики). Миграция
рабочей силы на разных уровнях мексиканской
политики во все большей мере рассматривается
уже не только как (пассивный)
предохранительный клапан для регулирования
проблем в сфере занятости, но и как
значительный потенциал прироста капитала
и человеческих ресурсов для собственного
социально-экономического развития. В
результате такой политической ориентации
в миграционной системе Мексика — США
все активнее создаются институциональные
опоры, которые обеспечивают в
транснациональных
социальных пространствах фланкирующую
стабильность… Социоэкономические
связи между регионами эмиграции и
иммиграции вызваны, однако, не только
ностальгией по прошлому (приверженность
деревенским празднествам) или заботой
об оставшемся на родине старшем поколении.
В районах проживания индейской народности
миштеков, например, развивается
экономическая активность, выходящая
далеко за пределы чисто исторического
характера отношений в сфере миграции.
Так, существует фирма “Пуэбла фуд
корпорейшн” и семейный клан, занимающийся
в Нью-Йорке сбытом tortillas
(лепешек), который на торговле традиционными
мексиканскими продуктами питания
заработал миллионное состояние. Между
миш-теками и Нью-Йорком, таким образом,
складываются производственные и рыночные
структуры, имплицирующие новое измерение
cumulative
causation
(кумулятивной причинной обусловленности):
в той мере, в какой динамика миграционных
связей заставляет двигаться потоки
мигрирующей рабочей силы, растет спрос
на специфически мексиканские продукты
питания и услуги, которые, в свою очередь,
открывают новые, обусловленные миграцией
шансы получить работу в регионах
эмиграции и иммиграции…

Прибывающие
в Нью-Йорк в поисках работы иммигранты,
а также их родственники и знакомые могут
рассчитывать, например, на отработанную
сеть групп информационной поддержки,
специализированных услуг и организаций
солидарности (адвокатские конторы,
комитеты помощи определенным этническим
группам или регионам и т.д.). Целые
кварталы (например, северная часть
Амстердам-стрит или neighbourhood,
т. е. район, в Квинсе) свидетельствуют
об этой ставшей очень стабильной
структуре, на которую транснациональные
мигранты могут положиться и которая
ими же будет воспроизводиться. Есть
виды деятельности и социальные группы
(состоящие из мексиканцев и американцев),
которые существуют только за счет
миграции и интересы которых заключаются
в том, чтобы развивать и совершенствовать
транснациональные
социальные пространства.
К ним относятся и спортивные союзы, в
которых каждое воскресенье встречается
часть живущих в Нью-Йорке иммигрантов,
в том числе и так называемых indocumentados,
т. е. не имеющих вида на жительство и
работу. В сезон 1966 года в их собственной
футбольной лиге было заявлено 65 команд…

В
США (до сих пор активнее в Калифорнии,
чем в Нью-Йорке) образуются политические
группировки и организации (например,
“Френте индигена оксакена бинасьональ”
или журнал “Миштека анью 2000.”),
отстаивающие экономические интересы
и права мигрантов. Политический потенциал
давления этих групп в США, и прежде всего
на мексиканской стороне, нередко
превосходит возможности влияния
соскорее, “г-локализацию”, т.е. в высшей
степени противоречивый процесс как в
том, что касается его содержания, так и
в том, что касается многообразия его
последствий. Два самых противоречивых
последствия для стратификации мирового
общества: глобальное
богатство, локальная бедность
(Бауман), а также капитализм
без труда.

Каждый
из этих авторов относит происхождение
и последствия глобализационной динамики
в первую очередь к одному
сектору институциональной деятельности:
к экономике, технологии, международной
политике, экологии, культурам или,
соответственно, к мировой индустрии
культуры, а также к новому социальному
неравенству в мировом масштабе. Из
взаимодействия этих перспектив возникает
образ плюралистической социологии
глобализации.

а) Капиталистическая
мировая система: Уоллерстайн

Концепция
транснациональных социальных пространств
является теорией среднего уровня. Она
взламывает национально-государственную
точку зрения на общество, заменяя
контейнерную теорию общества, представление
о мирах, отделенных друг от друга по
национально-государственному принципу,
третьими
формами жизни, т. е. транснационально
интегрированными, пересекающими
установленные границы пространствами
социальной деятельности.

Метафора
пространства применяется здесь
необоснованно: главным признаком этих
пространств является то, что они
аннулируют
расстояния. Слово “транснациональный”
означает, что возникают формы жизни и
деятельности, внутренняя логика которых
объясняется той изобретательностью, с
которой люди создают и поддерживают
“не признающие расстояний” социальные
жизненные миры и взаимосвязи действий.
Тем самым перед социологическим
исследованием встает вопрос: как стало
возможным появление транснациональных
жизненных миров, не признающих расстояний
и границ? Каким образом отдельным
индивидам, нередко преодолевающим
сопротивление национально-государственной
бюрократии, удается их выстраивать и
поддерживать в рабочем состоянии? Идет
ли при этом речь о внегосударственных,
быть может, даже о внеинституциональных
начальных формах транснациональных
мировых обществ? Какие ориентации,
ресурсы, институции благоприятствуют
или мешают этому процессу? Какие
политические последствия (дезинтеграция
или транснациональная мобилизация) с
ними связаны?

Ясно,
что в этих транснациональных социальных
ландшафтах смешивается (часто иллегально)
и происходит нечто такое, что торчит
бельмом в глазу национально-государственного
контроля и притязаний на порядок. Здесь
образуются “нечистые” жизненные миры
и взаимосвязи действий. При анализе
этих явлений социология должна отказаться
от принципа “или — или” и взять на
вооружение принцип соположения
специфических, поддающихся
различению
форм жизни.

Уоллерстайн
решительно заменяет образ изолированных
друг от друга отдельных обществ
противоположным образом единой
мировой системы, в котором — в едином
способе разделения труда — вынуждены
объединяться и утверждать себя все
общества, все правительства, все
предприятия, все культуры и классы, все
домашние хозяйства, все индивиды. Эта
единая мировая система, которая задает
форму отношений между социальными
неравенствами в мировом масштабе,
складывается, по Уоллерстайну, вместе
с развитием капитализма. По своей
внутренней логике, считает он, капитализм
неизбежно имеет глобальный характер.
Возникшая в Европе в XVI веке капиталистическая
динамика охватывает и кардинальным
образом изменяет все новые и новые
традиционные “континенты”, пространства,
ниши социальной жизни. “Весь земной
шар внутри этой системы подчиняется
правилам обязательного,
всеобщего
разделения труда, которое мы называем
капиталистической экономикой”1.

Капиталистическая
мировая экономика состоит из трех
основных элементов. Во-первых, она,
образно говоря, охвачена единым рынком,
который работает по принципу максимального
увеличения прибыли.

Вторым
основным элементом является наличие
ряда государственных структур с разной
степенью влияния внутри и вне отдельных
обществ. Эти государственные структуры
служат прежде всего тому, чтобы
“препятствовать” “свободному”
функционированию капиталистического
рынка и его попыткам улучшить
шансы одной или нескольких групп на
получение высоких доходов.

Третий
существенный элемент мировой
капиталистической экономики состоит,
по Уоллерстайну, в том, чтобы обеспечивать
присвоение результатов прибавочного
труда в такой системе эксплуатации,
которая охватывает не два класса, а три
ступени: с центральными
пространствами, полупериферией и
периферийными странами.
(Вопрос о том, какие страны и регионы
мира на основании каких критериев
относить к этим ступеням, порождает
трудноразрешимые историко-эмпирические
контроверзы.)

В то время,
следовательно, как европейский капитализм
после краха восточного блока создает
сегодня универсаль-

1.
Wallerstein I. Klassenanalyse
und Weltsystemanalyse,
in: R. Kreckel (Hg.), Soziale
Welt, Sonderband 2,
Gottingen 1983, S. 303.

ное
экономическое пространство — пространство
глобального рынка, — человечество
распадается на национальные государства
и идентичности со своим собственным
пониманием суверенитета и происхождения.
Одновременно в мировой системе происходит
умножение и обострение конфликтов, ибо
эта система порождает не только
неслыханные богатства, но и неслыханную
бедность. Образцы глобального неравенства
создаются в соответствии с принципом
тройного деления социального пространства
на центр, полупериферию и периферию —
деления мира, который интегрируется в
полную конфликтов мировую систему.

Периодически
возникающие кризисы ведут, по Уоллерстайну,
к процессам реструктурирования, которые
обостряют распределение власти и
неравенства. Одновременно растет уровень
противоречий в рамках мировой системы.
Уоллерстайн делает вывод о том, что
универсализация и углубление
капиталистической логики вызывают
сопротивление в мировом масштабе.

В
связи с этим он называет антизападную,
направленную против современного образа
жизни фундаменталистскую реакцию, а
также движения в защиту окружающей
среды и течения неонационализма.
Внутренняя логика мировой капиталистической
системы, следовательно, порождает как
интеграцию мира, так и его распад. На
кёстнеровский вопрос о позитивном
начале1. Уоллерстайн не находит ответа.
Он полагает, что в конце концов нас ждет
распад мировой системы.

1
Имеется в виду стихотворение немецкого
поэта-сатирика Эриха Кёстнера (1899—1974)
“Где же
позитивное начало, господин Кёстнер!”
(в переводе К. Богатырева), которое
начинается строфой: “Вы шлете мне
письма. И мне это лест-но.//Но в каждом
вопрос, как на страшном суде://»Где
все хорошее, Эрих Кёст-нер?»//А черт
его знает где!” — Прим.
перев.

Этот способ
аргументации (воспроизведенный здесь
только в крайне упрощенном виде)
характеризуется двумя признаками:
монокаузальностью и сугубо экономическим
подходом. Глобализация понимается
исключительно как институционализация
мирового рынка.

Против
этого можно выдвинуть по крайней мере
три критических возражения. Во-первых,
очевидны трудности историко-эмпирического
истолкования и верификации этой теории.
Во-вторых, глобализация начинается у
него с открытия Колумбом Америки и
покорения Нового Света, следовательно,
все остальное — лишь историческая
спецификация в конце XX века. Это означает,
что предлагаемый Уоллерстайном подход
не позволяет определить исторически
новое в транснациональных отношениях.

В-третьих,
он, вопреки всякой логике, пользуется
линейной
аргументацией.
Поставленный уже Марксом и Энгельсом
в Коммунистическом
манифесте
вопрос о том, не порождает ли мировой
рынок незаметно и невольно космополитические
конфликты
и идентичности, им не ставится и не
исследуется 1.

б) Постинтернациональная
политика: Розенау, Джилпин, Хелд.

С
национально-государственным образом
мышления порывает и Розенау; но не
благодаря тому, что на место анархии
национальных государств он ставит
мировую систему мирового рынка, а
благодаря различению двух фаз международной
политики. Глобализация в системе его
взглядов означает, что у человечества
за спиной осталось столетие междуна-

1.
Теорию мировой системы развил и разработал
Фолькер Борншир, см.: Bornschier
V./Trezzini
В. Jenseits
von
Dependem—versus
Modernisierungstheorie:
Differenverungsprozesse
in
der
Welfgeselischaft
und
ihre
Erklarung,
in:
Muller
H.-P.
(Hg.),
Weltsyslem
und
kulturelles
Erbe,
Berlin
1996, S.
53-79.

родной
политики, когда национальные государства
доминировали на международной арене,
монополизировали ее. Теперь начался
век постинтернациональной политики,
когда национально-государственные
органы вынуждены делить глобальную
арену и власть с интернациональными
организациями, транснациональными
концернами и транснациональными
социальными и политическими движениями.
Эмпирически это проявляется среди
прочего в том, что ряд интернациональных
организаций, включая организации
неправительственные (такие, как
“Гринпис”), достигли небывалого влияния,
и это влияние, судя по всему, будет
возрастать.

На
вопрос о том, не обманчиво ли впечатление,
что внешняя политика США идет другими
путями, следует другим концепциям,
американский государственный секретарь
по внешнеполитическим проблемам Тимоти
Вирт отвечает: “Изречение «мыслить
глобально, действовать локально» на
наших глазах становится реальностью.
Мы видим, как все большее значение
приобретают международные учреждения
и решения. Постепенно нарастает ощущение,
что народами можно управлять не только
на чисто национальном уровне, но и через
новые интернациональные институции.
Внешнеполитический истеблишмент
начинает мыслить в иных измерениях,
нежели измерения военной и экономической
власти, власти пули и доллара. Сегодня
возникают глобальные проблемы —
охватывающие весь мир программы
обеспечения прав человека и оказания
помощи беженцам, а также обуздание
коррупции и предупреждение экологических
катастроф. Эта глобальность изменяет
наше мышление”.

А
на вопрос, какую роль играют в его
концепциях граждане и гражданские
инициативы, он дал следующий ответ:
“Растущее влияние базисных инициатив
— второй, наряду с интернационализацией,
вызов существовавшей до сих пор
политической концепции. Ощущается очень
сильная тенденция к децентрализации
политики. Она возникает уже благодаря
одним только новым возможностям
коммуникации. Факс и Интернет все больше
становятся привычными вещами повседневного
пользования. Любой человек может
мгновенно связаться с другим человеком
в любой точке земного шара, не обращаясь
к помощи правительственных каналов или
дипломатов”1.

Переход
от национального столетия к столетию
постнациональному Розенау, в свою
очередь, обосновывает, во-первых,
интернациональной политической системой
и, во-вторых, тем, что моноцентрическая
структура власти соперничающих друг с
другом государств заменяется
полицентрическим распределением власти,
в котором конкурирует и кооперируется
друг с другом великое множество
транснациональных и национально-государственных
организаций и предприятий.

Таким
образом, существуют две арены глобальных
обществ: во-первых, это общество
государств,
в котором правила дипломатии и национальной
власти по-прежнему играют ключевую
роль; и во-вторых, это мир транснациональной
субполитики,
в котором задействованы такие разные
организации, как мультинациональные
концерны, “Гринпис”, “Эмнести
интернешнл”, но в то же время Всемирный
банк, НАТО, Европейский Союз и т. д.

Полицентрическая
мировая политика

Противоречие
между двойным
мировым обществом и теорией мировой
системы очевидно: на место экономически
управляемой системы мирового рынка
Розенау ставит полицен-

1
WirthT. Polifikstil
der Zukunft,
in: Die
Macht der Mutigen, Spiegel Special,
11/1995, S. 8.

трическую
мировую политику,
в которой не имеют исключительного
права голоса ни капитал, ни
национально-государственные правительства,
ни Организация Объединенных Наций, ни
Всемирный банк, ни “Гринпис”; все
они борются
за достижение своих целей, правда, с
разными шансами на успех.

Переход
от национально-государственной политики
к политике полицентрической возвращает
Розенау — в противоположность Уоллерстайну
— к технологическому
измерению глобализации и ее внутренней
динамики. В своих научно-политических
работах он каждый раз приходит к выводу,
что плотность и значение интернациональных
взаимозависимостей обретают новое
качество. На вопрос, почему это происходит,
он отвечает: благодаря колоссальному
и все еще не закончившемуся развитию
информационных и коммуникационных
технологий. “Именно технология, —
аргументирует Розенау, — устранила
географические и социальные пространства
с помощью сверхзвуковых самолетов,
компьютеров, спутников Земли и многих
других открытий, которые позволяют
сегодня все большему количеству людей,
идей и товаров быстрее и увереннее
преодолевать время и пространство, чем
когда бы то ни было. Резюмируя, можно
утверждать, что именно технология
усилила взаимозависимости между
локальными, национальными и
интернациональными обществами, причем
в масштабах, неведомых ни одной
исторической эпохе” 1.

Розенау,
таким образом, предлагает комбинацию
двух аргументов: появление информационных
обществ и обществ знания, а также
заложенное в них устранение расстояний
и границ как следствие умножения
транснацио-

1.
Rosenau J. Turbulance
in World Politics,
Brighton 1990, S. 17.

нальных
учреждений и организаций. Эта неизбежно
полицентрическая мировая политика¹
характеризует ситуацию, в которой:

— действуют
параллельно, сотрудничают или
противоборствуют такие транснациональные
организации, как Всемирный банк,
католическая церковь, Международное
объединение социологов, “Макдоналдс”,
“Фольксваген”, наркокартели, итальянская
мафия, а также новый Интернационал
неправительственных организаций;

— политическую
повестку дня определяют такие
транснациональные
проблемы,
как изменение климата, наркотики, СПИД,
этнические конфликты, финансовые
кризисы;

— к
волнениям в разных странах и на разных
континентах приводят благодаря
спутниковой телекоммуникации такие
транснациональные
события, как
первенство мира по футболу, война в
Персидском заливе, предвыборная борьба
в Америке или романы Салмана Рушди;

— возникают
транснациональные “общности”,
основанные, например, на религии (ислам),
на знании (эксперты), на стилях жизни
(поп, экология), на родстве (семьи), на
политической ориентации (движение за
сохранение окружающей среды, потребительский
бойкот и т. д.) и

— такие
транснациональные
структуры,
как формы трудовой и производственной
кооперации, банки, финансовые потоки,
научные технологии на всем пространстве
земного шара создают и стабилизируют
деловые и кризисные взаимосвязи.

Напротив,
понимание глобализации Джилпином
характеризуется, во-первых, скептическим
отношением к любой риторике обновления;
во-вторых, он занимает позицию, близ-

1.
Подробнее об этом см.: McGrew.
A
Global
Society?

кую
к ортодоксальной точке зрения на
международную политику и, так сказать,
аргументирует, исходя из внутренней
логики этой позиции. В то же время и
Джилпин видит, что национальные
государства сегодня больше, чем
когда-либо, привязаны, если не сказать
прикованы, друг к другу, и в будущем эти
связи только усилятся. В противоположность
Уоллерстайну и Розенау он, однако,
подчеркивает, что глобализация возникает
только при определенных условиях в
международной политике, что она является
продуктом “пермиссивного” глобального
порядка, т. е. такого порядка между
государствами, который позволяет
создавать, развивать и поддерживать
сеть взаимосвязей и взаимозависимостей
за рамками национально-государственных
авторитетов и между этими авторитетами.

Глобализация,
понимаемая как экспансия транснациональных
пространств и организаций, при таком
понимании остается, как это ни
парадоксально, зависимой от
национально-государственного авторитета,
точнее, от гегемониальной
власти.
Предпосылкой для глобализации является,
так сказать, молчаливое разрешение
со стороны национально-государственной
власти. Открытость, пермиссивность,
необходимая для того, чтобы обеспечить
развитие мирового рынка, мировых церквей,
международных концернов и многочисленных
неправительственных организаций,
считает Джилпин, может существовать и
процветать только под сенью соответственной
государственной концентрации власти.

С
этой точки зрения, защищающей примат
политики национального государства по
отношению к другим органам, глобализация
остается случайной,
т. е. уязвимой; а именно в том смысле, что
возникновение и развитие транснациональных
социальных пространств и акторов
предполагает гегемониальную структуру
власти и интернациональный политический
режим. Только это гарантирует в случае
необходимости открытость миропорядка.

“Моя
позиция состоит в следующем: чтобы
поддерживать существование либерального
международного рыночного строя, необходим
гегемон… Исторический опыт учит, что
там, где эта либеральная и одновременно
доминантная власть отсутствовала,
развитие интернациональных рыночных
и кооперативных отношений чрезвычайно
затруднялось или оказывалось невозможным
по одной простой причине: все было
чревато конфликтами. Развитие рынка и
его интегрирование в глобальную сеть
было бы невозможным без обеспечивающей
это развитие и способствующей ему
либеральной гегемониальной власти”¹.

Расчлененный,
скованный суверенитет

Теории
гегемониальной структуры власти как
условия глобализации может и должно
быть противопоставлено то, что лежащее
в ее основе понятие политического
суверенитета устаревает в ходе
глобализации. Это аргумент Дэвида Хелда.
Он показывает, как национально-государственная
политика благодаря международным
соглашениям, интернационализации
процессов принятия политических решений,
благодаря растущим зависимостям в
обеспечении безопасности (включая
далеко зашедшую интернационализацию
производства вооружений), а также
благодаря международному обращению
товаров и разделению труда теряет то,
что составляет ядро ее власти, — свой
суверенитет.

В ходе глобализации,
пишет Хелд, “возникает сложное
распределение условий и сил, которое
постоянно ограничивает

1.
GilpinR. The
Political Economy of International Relations,
Princeton 1987, S. 88und

85.

свободу
действий правительств и государств,
ставя пределы их собственной внутренней
политике, трансформируя условия принятия
политических решений, радикально изменяя
институциональные и организационные
предпосылки и контексты национальной
политики; меняются установленные законом
рамочные условия административной и
политической деятельности, в том смысле,
что теперь уже едва ли возможны
ответственность и вменяемость последствий
национально-государственной политики.
Если представить себе хотя бы только
эти последствия глобализации, то можно
считать оправданным утверждение, что
дееспособность государств в постоянно
усложняющемся международном окружении
урезает как государственную автономию
(в некоторых сферах радикально), так и
государственный суверенитет. Любая
теория национального суверенитета,
которая понимает суверенитет как
неустранимую и неделимую форму
общественной власти и силы, строится
на недооценке сложности ситуации.
Суверенитет сегодня следует понимать
и изучать как расчлененную власть,
расчлененную между целым рядом
национальных, региональных и
интернациональных акторов и являющуюся
— по причине этой имманентной
множественности — ограниченной и
скованной” 1.

в)
Мировое общество риска: экологическая
глобализация как принудительная
политизация

Если
задаться вопросом, какой политический
опыт связан с экологическим восприятием
кризиса, то наверняка можно натолкнуться
на многие ответы, в том числе и на
следующий:

1.
Held D. Demokratie,
Nationalstaat und die globale Weltordnung,
in: Beck U. (Hg.), Politik
der Globalisierung,
a. a. 0.

речь
идет о цивилизационном саморазрушении,
в котором виноваты не Бог, не боги или
природа, а человеческие решения и
промышленные успехи, которое порождается
самими ци-вилизационными притязаниями
на формы выражения и контроля. Другой
стороной этого опыта является хрупкость
цивилизации, которая — если взглянуть
на ситуацию с политической точки зрения
— способна порождать общую судьбу.
Слово “судьба” употреблено здесь к
месту в той мере, в какой все
мы можем столкнуться с последствиями
научно-промышленных решений; это же
слово окажется лишенным смысла, если
иметь в виду, что грозящие нам опасности
являются результатом решений, принятых
людьми.

Таким
образом, экологический шок способствует
созданию точно такого же опыта, какой
политологи соотносили с насилием во
время войн. Правда, с одной характерной
особенностью. Общность национальной
истории всегда сохранялась благодаря
диалектическому соотношению образов
врага. Кризисное экологическое сознание
в состоянии паники и истерии тоже может
обернуться взрывом насилия по отношению
к определенным группам людей и к их
делам. Но в то же время впервые появляется
возможность осознать общность судьбы,
которая — довольно парадоксальным
образом — вследствие беспредельности
возникающей угрозы пробуждает повседневное
космополитическое
сознание и, вероятно, даже делает
несущественной разницу между человеком,
животным и растением: общество возникает
в борьбе с опасностями; в борьбе с
глобальными опасностями создается
глобальное общество; но не только это
дает повод говорить о мировом обществе
риска¹.

1.
См.
об
этом:
Beck U. Risikogesellschaft,
a.a.O; Beck U., Gegengifte:
Die organisierte Unverantwortlichkeit,
Frankfurt/M. 1988.

То,
как постнациональная социальная
действительность воспринимается и
рассматривается названными выше
авторами, при всех разногласиях между
ними, в существенном моменте совпадает:
все они исходят из того, что и
транснациональные социальные пространства
возникают только вследствие интенционального
действия; или, другими словами, предполагают
наличие обусловленных определенной
целью действующих лиц и институций. Это
предположение опровергается теорией
мирового общества риска, которая говорит
о невозможности дальнейшей экстернализации
побочных последствий и опасностей,
являющихся следствием высокоразвитых
индустриальных обществ. Будучи конфликтами
риска, они ставят под сомнение всю
институциональную структуру. Благодаря
этому возникает понимание, что
транснациональные социальные пространства
могут загадочным, чреватым многочисленными
конфликтами образом создаваться “за
спиной людей” как следствие нежелательных,
оспариваемых,
вытесняемых
угроз.

На
это можно было бы возразить, что
осознаваться должны и непреднамеренные
последствия, если от них ждут воздействия
на политику. Отрицать этого нельзя. Но
политико-экономические и культурные
проблемы мирового общества риска можно
понять лишь в том случае, если признать,
что публично обсуждаемые опасности
представляют собой своего рода “негативную
валюту”. Это деньги, которые никому не
нужны, но они проникают повсюду, требуют
к себе внимания, вводят в заблуждение,
подрывают устои, ставят на голову то,
что, казалось бы, прочно стояло на ногах.

Обратимся
к недавней трагикомедии, произошедшей
в реальной действительности, — к истории
с коровьим бешенством в Европе, точнее,
к одному из аспектов этой истории. Кто
летом 1997 года заглядывал в меню в одном
из ресторанов верхнебаварской провинции,
защищенной от болезни, как утверждают,
британского происхождения многими
границами и обещанием политических
гарантий, тот задерживался взглядом на
фотографии улыбающегося крестьянина,
живущего в полном согласии со своими
коровами и своими детьми. Эта фотография
и намек, что бифштекс, который вы
собираетесь заказать, приготовлен из
мяса изображенных на снимке коров,
должны восстановить доверие, разрушенное
идущими отовсюду сообщениями о якобы
британском
происхождении этой болезни.

Существует
три вида глобальных опасностей 1.:
во-первых, это конфликты, связанные с
“пороками”, которые являются обратной
стороной “выгод”, т. е. вызванные
стремлением к обогащению технико-индустриальные
угрозы (такие, как озоновые дыры,
парниковый эффект, а также непредвиденные,
не принимаемые в расчет последствия
генной инженерии и ретрансплантационной
медицины).

Во-вторых,
это разрушение окружающей среды и
технико-индустриальные опасности,
обусловленные
бедностью.
Комиссия Брундтланд впервые указала
на то, что разрушение окружающей среды
— не только следствие развивающегося
модерна; напротив, существует тесная
связь между бедностью и разрушением
экологии. “Неравенство — важнейшая
проблема окружающей среды на планете;
одновременно оно и важнейшая проблема
развивающихся стран”².
Комплексный анализ условий жизни
населения, сокращения генетических и
энергетических ресурсов, функционирования
промышленности, питания и расселения
людей со всей очевидностью по

1.
Подробнее об этом см.: Beck
U.
Weltrisikogesellschaft,
in:
Jaeger
Carlo
С. (Hg.),
Umweltsoyologie,
Sonderheft
der
Kolner
Zeitschriftfur
Sovologie
und
Sozialpsychologie,
Opiaden
1996, S.
119-147.

²
United
Nations
1987, S.
6.

казывает,
что все это тесно взаимосвязано и не
может рассматриваться вне зависимости
друг от друга.

“Однако
между разрушением окружающей среды в
результате роста благосостояния и
разрушением окружающей среды в результате
распространения бедности, — пишет
Миха-эль Цюрн, — есть существенная
разница: если многие экологические
угрозы, вызванные стремлением к
обогащению, являются результатом
экстернализации издержек производства,
то применительно к разрушению окружающей
среды, обусловленному бедностью, речь
идет о саморазрушении бедных с побочными
последствиями и для богатых. Другими
словами: разрушение окружающей среды,
вызванное тягой к обогащению, распределяется
по планете равномерно, в то время как
обусловленные бедностью разрушения
накапливаются в первую очередь на местах
и приобретают интернациональный характер
только в форме побочных эффектов,
проявляющихся в среднесрочном режиме”
1..

Наиболее
известным примером данного явления
служит вырубка тропических лесов
(сегодня ежегодно вырубается 17 миллионов
гектаров джунглей); к другим примерам
относятся ядовитые отходы (в том числе
импортируемые) и устаревшие крупные
технологии (например, химической и
атомной промышленности), в будущем к
ним добавятся генная индустрия, а также
исследовательские лаборатории”
занимающиеся генной инженерией и
генетикой человека. Эти угрозы появляются
в контексте начинающихся и прекращающихся
процессов модернизации. Набирает силу
промышленность, обладающая технологическим
потенциалом разрушения окружающей
среды и жизни, тогда

1.
См.
об
этом:
Zurn M. Globule
Gefahrdungen und Internationale Kooperation,
in: Der
Burger imStaat,
45/1995, S. 51. Из
этого труда позаимствованы идеи и данные
настоящей типологии.

как
страны, где расположены соответствующие
предприятия, не располагают
институциональными и политическими
средствами для предотвращения возможных
разрушений.

Применительно
к угрозам, вызванным богатством и
бедностью, речь идет о “нормальных
опасностях”, которые чаще всего возникают
в результате отсутствия (в данной стране)
или использования непродуманных мер
обеспечения безопасности и таким образом
распространяются по всему миру. В-третьих,
угроза применения оружия
массового уничтожения (атомного,
биологического и химического), напротив,
связана с чрезвычайным положением во
время войны (в отличие от исходящей от
этого оружия потенциальной угрозы).
Опасность регионального или глобального
самоуничтожения ядерным, химическим
или биологическим оружием не устранена
и после прекращения конфронтации между
Востоком и Западом, скорее, она вырвалась
из-под контроля сверхдержав, попавших
в “патовую атомную ситуацию”.

К
опасностям военно-государственной
конфронтации добавляются опасности
(надвигающегося) фундаменталистского
терроризма и терроризма частных лиц. И
совсем нельзя исключать того, что в
будущем новым источником опасности
станет не только военно-государственное,
но и частное владение оружием массового
уничтожения и сложившийся на этой основе
(политический) потенциал угроз.

Различные
глобальные очаги опасности будут
дополнять друг друга и обостряться; это
означает, что в связи с взаимодействием
между разрушением экологии, войнами и
последствиями прерванной модернизации
встанет вопрос, в какой мере экологические
разрушения способствуют разжиганию
военных конфликтов — будь то вооруженные
стычки из-за жизненно необходимых
ресурсов (вода) или призывы экологических
фундаменталистов на Западе к применению
военной силы, чтобы предотвратить
разрушение окружающей среды (сходные,
например, с требованиями прекратить
вырубку тропических лесов)?

Нетрудно
себе представить, что страна, живущая
в растущей нищете, будет эксплуатировать
окружающую среду до последнего. В
отчаянии (или с целью политического
прикрытия отчаяния) она может попытаться
силой оружия захватить чужие ресурсы,
необходимые для выживания. Экологические
разрушения (например, наводнение в
Бангладеш) могут вызвать массовый исход
жителей, который тоже в состоянии
привести к военным конфликтам. Воюющие
страны на грани поражения также могут
прибегнуть к “последнему средству” —
уничтожению своих и чужих атомных и
химических предприятий, чтобы создать
угрозу уничтожения для приграничных
районов и крупных городов. Фантазии,
конструирующей чудовищные сценарии
взаимодействия различных источников
опасности, нет предела. Цюрн говорит о
“спирали разрушения”, последствия
которой можно приплюсовать к тому
великому кризису, в который вливаются
все другие кризисные явления.

Именно
это имеет в виду диагноз мирового
общества риска: перечисленные выше
глобальные угрозы делают шаткой несущую
конструкцию традиционных расчетов
безопасности; вредные последствия
утрачивают пространственно-временные
границы, обретают устойчивый глобальный
характер; ответственность за причиненный
ущерб уже нельзя возложить на определенные
инстанции — принцип причинно-следственной
связи теряет остроту различения, ущерб
больше невозможно компенсировать из
финансовых источников, бессмысленно
искать спасения от последствий наихудшего
варианта глобальной спирали уничтожения.
Стало быть, не существует и планов
выживания, если такой наихудший вариант
станет реальностью.

Уже
из этого ясно, что не существует глобальных
опасностей как таковых, что они, скорее,
перемешаны и до неузнаваемости нагружены
социальными, этническими и национальными
конфликтами, которые с особой силой
обрушились на мир после завершения
конфронтации между Востоком и Западом.
Так, в постсоветских республиках
безжалостный диагноз разрушения
окружающей среды сочетается с политической
критикой имперского использования
природных ресурсов. Защита “своей
земли” в этом смысле сопряжена с
притязаниями на использование природных
ресурсов и
с правом на
национальный суверенитет.

Дискуссия
о мировом обществе риска тоже может
привести к чрезмерно высокой оценке
относительной самостоятельности
экологических кризисов и приведению
их к монокаузальному и одномерному
знаменателю глобального общества. В
противоположность этому следует
подчеркивать специфику недобровольной
политизации
всех общественных сфер действия из-за
конфликтов риска.

Осознанные
опасности, по-видимому, разрушают
автоматизм принятия общественных
решений за плотно закрытыми дверьми.
То, что втайне от общественности
обсуждалось и принималось менеджерами
и учеными, должно теперь получать свое
оправдание с учетом последствий в острых
публичных дискуссиях. Там, где конкретные
законы развития раньше вступали в силу
как бы сами по себе, теперь появляются
ответственные лица, которые под давлением
общественности могут признать свои
ошибки и назвать упущенные альтернативы.
Подводя итог сказанному, можно утверждать,
что создающая опасности технократия
невольно производит противоядие от
собственных, пущенных на самотек дел:
опасности, которые вопреки утверждениям
ответственных лиц, что у них все под
контролем, осознаются общественностью,
открывают простор для политического
действия 1..

г)
Почему ложен тезис о макдоналдизации
мира: парадоксы культурной глобализации

Расширение
мирового рынка, доказывает, например,
Кевин Робине, имеет далеко идущие
последствия для культур, идентичностей
и стилей жизни².
Глобализация экономической активности
сопровождается волнами трансформации
в сфере культуры, процессом, который
называют “культурной глобализацией”.
При этом речь идет прежде всего и главным
образом о фабрикации символов культуры
— о процессе, который, кстати, наблюдается
уже давно. Некоторые из общественных
наук и часть общественности усвоили на
это явление точку зрения, которую можно
назвать конвергенцией
глобальной культуры.
Ключевое слово — макдоналдизация. Все
больше и больше пробивает себе дорогу
универсализация в смысле унификации
стилей жизни, символов культуры и
транснациональных норм поведения. В
нижнебаварской деревне точно так же
смотрят телесериал о жизни в Далласе,
носят джинсы и курят сигареты “Мальборо”
как знак “чистой, нетронутой природы”,
как и в Калькутте, Сингапуре или в
“бидонвилях” под Рио-де-Жанейро. Короче,
глобальная

1.’
Что эти шансы могут быть, хотя бы частично,
использованы в политической борьбе,
свидетельствует количество принятых
в этой области международных соглашений
и законов, которое в последние десять
лет сильно возросло; о шансах глобализации
снизу
см. с. 124-130, а о политизации из-за рисков
с. 172—177 наст. изд.

²
Robins К.
Tradition
und Translation: National Culture and its Global Context,
in:

Corner
J. and Harvey S. (Hg.), Enterprise
and Heritage.Crosscurrents of National Culture, London
1991,S. 28 ff.

индустрия
культуры во все в большей мере означает
конвергенцию
культурных символов и форм жизни.

Председатель
“Евродиснейленда” говорит: “Характерные
признаки Диснея имеют универсальное
значение. Попробуйте как-нибудь убедить
итальянского ребенка, что Тополино —
итальянское имя Микки-Мауса— родом из
Америки, и вы потерпите поражение”’.

С
этой точки зрения в основе дискурса о
мировом рынке лежит негативная утопия.
В той мере, в какой в мировой рынок
интегрируются последние ниши, возникает
единый
мир — но не как признание многообразия,
взаимной открытости, т. е.
плюралистическо-космополитической
природы представления о себе и других,
а, наоборот, как единый
товарный мир.
В этом мире локальные культуры и
идентичности утрачивают корни и
заменяются символами товарного мира,
взятыми из рекламного и имиджного
дизайна мультинациональных концернов.
Бытие
становится дизайном—
причем повсеместно.

Люди
суть то, что они покупают (или могут
купить). Этот закон культурной глобализации
имеет силу — так гласит аргумент — даже
там, где покупательная способность
приближается к нулю. Вместе с покупательной
способностью кончается социальное
бытие человека, которому угрожает
выпадение из общества. Исключение!—
гласит приговор тем, кто выпадает из
уравнения “бытие == дизайну”.

Концерны,
которые добиваются господства в
фабрикации универсальных культурных
символов, по-своему используют
беспредельный мир информационных
технологий, о котором мечтает, к примеру,
Розенау. Искусственные спутники позволяют
преодолевать все национальные и классовые
границы и

1.
Ebd.

насаждать
в сердца людей во всех уголках планеты
мишурный мир белой Америки. Остальное
делает логика экономической активности.

Глобализация,
понимаемая и форсируемая как экономическое
явление, сводит к минимуму расходы и
максимально увеличивает доходы. Даже
небольшие рыночные сегменты и
соответствующие им стили жизни и
потребительские привычки, распространяемые
по всем континентам, обещают заслужить
одобрение Уолл-стрит. Трансрегиональное
рыночное планирование в этом смысле
служит заклинанием в мире рекламы и
менеджмента глобальной индустрии
культуры. Глобализация открывает путь
бегства оттуда, где растут издержки
производства глобальных символов, и
обещает близкий рай для жаждущих высоких
доходов.

“Происходит
культурная и социальная революция,
являющаяся следствием экономической
глобализации, — говорит диктор “Си-эн-эн”.
— Служащий в Америке затронут этим в
той же мере, что и человек на улице Москвы
или менеджер в Токио. Это означает: то,
что мы делаем в Америке и для Америки,
имеет силу повсюду в мире. Наши новости
— это глобальные новости”.

Конец свободной,
бунтарской информации?

В
возникших на мировых рынках информации
настроениях легкой наживы, которые
привели и продолжают приводить к
небывалой концентрации капитала,
проницательные люди видят приближение
конца свободной, бунтарской информации.
Да и можно ли легкомысленно закрывать
глаза на эту угрозу?

“Глобальная
информационная инфраструктура опутывает
землю, словно паутина, — пишет Игнасио
Рамоне, — использует достижения цифрового
метода и содействует сведению в единую
сеть всех коммуникационных услуг. Она
помогает в первую очередь переплетению
трех технологических сфер — компьютерной,
телефонной и телевизионной, которые
объединяются в мультимедиа и Интернете.
В мире имеется 1,26 миллиарда телезрителей
(из которых более 200 миллионов пользуются
кабельным телевидением и около 60
миллионов имеют цифровые телеприемники),
690 миллионов владельцев телефонов, из
которых 80 миллионов имеют радиотелефоны,
и примерно 200 миллионов компьютеров, из
которых 30 миллионов присоединены к
Интернету. Предположительно в 2001 году
люди будут общаться больше по Интернету,
чем по телефону, количество пользователей
Интернета составит от 600 миллионов до
одного миллиарда человек, а Всемирная
паутина (World
Wide
Web)
будет включать в себя более 100 000
коммерческих сайтов. Оборот коммуникационной
индустрии, который в 1955 году составлял
около 1000 миллиардов долларов, за пять
лет может удвоиться и достичь примерно
десяти процентов от оборота всей мировой
экономики. Гиганты компьютерной,
телефонной и телевизионной отрасли
знают, что в будущем прибыли будут давать
новые “разведываемые области”, которые
открывает перед их ослепленными жадностью
глазами цифровая технология. При этом
они знают, что в будущем их территория
не будет защищена и что гиганты из
соседних секторов бросают на нее
разбойничьи взгляды. В сфере средств
массовой информации царит беспощадная
война. Кто занимался телефонным бизнесом,
рвется в телевизионный, и наоборот. Все
фирмы, занимающиеся информационной
связью, прежде всего те из них, которые
владеют сетью жизнеобеспечения
(электричество, телефон, вода, газ,
общества железнодорожного и автомобильного
сообщения и т. д.), пребывают в состоянии
эйфории и намерены обеспечить себе свою
часть мультимедийного пирога. Повсюду
в мире ведут борьбу конкуренты, гигантские
фирмы, ставшие новыми властителями
планеты:

AT&T,
господствующая на мировом рынке
телефонной связи, дуэт MCI
(вторая по величине телефонная сеть
Америки) и БТ (прежде “Бритиш телеком”),
“Спринт” (третий по величине оператор
телефонной связи в США), “Кейбл энд
Уай-релесс” (фирма, контролирующая
прежде всего “Телеком” Гонконга), “Белл
Атлантик”, “Найнекс”, “Ю.С.-Уэст”, TCI
(крупнейший распространитель кабельного
телевидения), NTT
(крупнейшее японское телефонное
общество), “Дисней” (фирма, купившая
радиокомпанию АВС), “Тайм Уорнер”
(которой принадлежит СТТ), “Ньюз корп.”,
IBM,
“Майкрософт” (господствующая на рынке
программного обеспечения), “Нетскейп”,
“Интел” и т.д. … Изменившаяся логика
этой мутации капитализма заключается
не в поисках союзников, а в захвате фирм
с целью обеспечить себе на рынке
перманентного и непредусматриваемого
заранее ускорения и невиданного успеха
у потребителей (как бум в сфере Интернета)
“ноу-хау” тех, кто уже успел закрепиться
на рынке… Для того, чтобы предлагаемые
инфраструктуры были полезны потребителю,
связь должна без помех, как ветер над
океанами, циркулировать по всему миру.
В этом причина, по которой США (первые
производители новых технологий и
резиденция важнейших фирм) с целью
глобализации своей экономики бросили
весь свой вес на чашу дерегулирования
ради достижения того, чтобы как можно
больше стран открыли свои границы для
“свободного потока информации”, т. е.
для гигантов американской индустрии
средств массовой коммуникации и
развлечения” 1.

1.
Le
Monde
diplomatique,
11. April
1997.

Гавайская телячья
колбаса: новое значение локального

Однако
журнал “Ле монд дипломатию”, из которого
взята эта цитата, сам является живым
опровержением мрачного взгляда на
вызванное развитием экономики и якобы
грозящее нам мировое господство
информатики. Этот остроумный журнал
левой ориентации тоже умело использует
возможности мирового информационного
рынка, выходит на многих языках и сумел
за последние годы (вопреки общей тенденции
в печатных изданиях) более чем удвоить
тираж (хотя исходный тираж в 100 000
экземпляров и доходы от рекламы за это
же время упали).

Распространенный
тезис о линеарно растущей конвергенции
культурной информации в ходе концентрации
капитала на мировых информационных
рынках упускает из вида теоретически
обоснованные и эмпирически изученные
cultural
theory
парадоксы и амбивалентности, или,
выражаясь старомодным языком, диалектику
культурной глобализации.

Роланд
Робертсон, один из отцов теории культурной
глобализации, не устает подчеркивать,
что глобализация всегда связана с
локализацией.
Работы по теории культуры (cultural
studies)
отвергают
образ закрытых отдельных обществ и
соответствующих им культурных пространств
и описывают имманентный “диалектический”
процесс культурной “глобализации”, в
котором одновременно
возможны и происходят противоположные
вещи. Основной
вывод гласит: глобализация не есть нечто
автоматическое и одностороннее,
одномерная глобализация — неиссякаемый
источник недоразумений в этом споре.
Напротив, при главенствующей роли
“g-word”
речь повсюду может идти о новом
усилении роли локального.

То,
что глобализация предполагает не только
де-локализа-цию, но и ре-локализацию,
вытекает уже из экономических расчетов.
“Глобально” в буквальном смысле слова
производить не может никто. Именно те
фирмы, что производят и продают свою
продукцию в глобальных масштабах,
вынуждены развивать локальные
связи, во-первых производя и совершенствуя
свой товар в конкретных локальных
условиях, и во-вторых изымая сырье для
своих глобальных символов
из локальных
культур, благодаря чему эти символы
получаются живыми, яркими и хорошо
продаются. “Глобально”, если перевести
это слово на нормальный язык, означает
“во многих местах одновременно”, т. е.
транслокально.

Неудивительно
поэтому, что такая глобально-локальная
взаимозависимость играет главную роль
в расчетах крупнейших концернов. Концерны
“Кока-кола” и “Сони” называют свою
стратегию “глобальной локализацией”.
Их руководители и менеджеры подчеркивают,
что применительно к глобализации речь
идет не о том, чтобы повсюду в мире
строить фабрики, а о том, чтобы стать
частью той или иной культуры.
Предпринимательская стратегия, значение
которой возрастает в ходе практической
глобализации, называется “локализмом”.

Можно
представить себе эти имманентные границы
линеарной культурной глобализации в
духе унификации мира на примере
макдоналдизации. Додуманная до конца
унифицированная культура, в которой, с
одной стороны, отмирают локальные
культуры, а с другой — все потребляют
(едят, спят, любят, одеваются, аргументируют,
мечтают и т. д.) по одной схеме, даже если
разделять все это в строгом соответствии
с доходами той или иной группы населения,
означала бы конец рынка, конец прибылей.
Сотрясаемый кризисами сбыта мировой
капитализм нуждается в локальном
многообразии и противоречивости, чтобы
выстоять в конкурентной борьбе, вводя
необходимые производственные и рыночные
инновации.

И
все же делокализация и релокализация
не означают автоматического возрождения
локального. Говоря по-баварски: спасение
при переходе в эру глобализации надо
искать не в панегириках “телячьей
колбасе”, пиву “Лёвен-брой” или фирме
“Ледерхозе”, выпускающей изделия из
кожи. Ибо при возрождении локального
колорита делокализация отступает на
задний план. Релокализацию, прошедшую,
так сказать, через бесконечную цепь
делокали-зации, нельзя приравнивать к
линеарному
традиционализму в
духе “поступай
как прежде”
и использовать в духе ограниченного
провинциализма. Ибо меняются условия,
в которых проявляется значение локального.

Взаимодействие
делокализации и релокализации наверняка
будет иметь разнообразные последствия,
но при этом нужно иметь в виду, что
локальные культуры больше не смогут
оправдывать свое существование,
утверждаться и обновляться в противостоянии
остальному миру. Место этого недальновидного,
по выражению Энтони Гидденса, обоснования
традиций традиционными средствами (он
называет его “фундаменталистским”)
занимает необходимость релокализации
лишенных унаследованных качеств традиций
в глобальном
контексте,
в транслокальном обмене, диалоге,
конфликте.

Короче
говоря, если удастся глобально разместить
и обновить локальные особенности,
произойдет ренессанс локального без
опоры на традицию. Переводя сказанное
на язык иронии по-баварски, если уж речь
зайдет о телячьей колбасе, то может
оказаться, что сделана она не в Баварии,
а на Гавайях.

д) Локализация:
Роланд Робертсон

Мы
видели, что глобализация в операционном
плане чаще всего ведет к интенсификации
взаимозависимостей
поверх национальных границ. Модель
разделенного мира на первом этапе
заменяется моделью транснациональных
взаимозависимостей. Роланд Робертсон
идет в этом направлении значительно
дальше 1. Он подчеркивает “размах и
глубину внедрения в повседневное
сознание
представлений о мире как целостной
величине”. Для Робертсона, таким образом,
настоящая
глобализация и глобализация, внедренная
в сознание средствами массовой информации,
— две стороны
одного и того же процесса. Тем самым
ключевым
вопросом глобализационной социологии
культуры является создание
культурно-символической рефлективности
глобализации. Новое conditio
humanitas,
условие человеческого существования,
заключается поэтому в пробуждении
внимания к глобализации, в осознании
этого явления и хрупкости данного
conditio
humanitas
на исходе XX века.

В
этом смысле глобализация нацелена не
только на “объективацию нарастающих
взаимозависимостей”. Подвергаться
изучению должно, скорее, то, как открывается
и воспроизводится горизонт мира в
транскультурной фабрикации чувственных
миров и символов культуры. Культурная
глобализация перечеркивает отождествление
национального государства с
национально-государственным обществом,
производя и сталкивая друг с другом
транскультурные формы коммуникации и
жизни, представления об ответственности
и этнической принадлежности, о том,
какими видят себя и других отдельные
группы и индивиды. Элизабет Бек-Гернсхайм
на

1.Robertson
R.
Globalivition,
London
1992.

глядно
продемонстрировала это на примере
транскультурных браков и семей. “Вопреки
самым разным оценкам, надеждам и опасениям
фактом является то, что чувство этнической
принадлежности в связи с развитием
общества и расселением людей все больше
усложняется. В век мобильности, массового
передвижения людей и переплетения
экономики растет число тех, кто живет
и работает с людьми других групп за
пределами местожительства своей
этнической группы; кто по разным причинам
(из-за нищеты, голода, преследований или
с целью получить образование и профессию,
а то и просто из любопытства) покидает
свою родину на более или менее длительное
время или даже навсегда; кто пересекает
государственные границы, рождается в
одном месте, вырастает в другом, женится
(или выходит замуж) и обзаводится детьми
в третьем. Применительно к США уже
сегодня можно сказать, что такое развитие,
«вполне вероятно, может стать новой
нормой жизни: количество бикультурных
семейных связей растет, и уже нередки
случаи, когда человек считается белым
азиатом или одновременно арабом и
евреем» (3. Шнайдер). В Германии такие
смешения встречаются реже, но и здесь
намечается очевидная тенденция к «более
пестрым» семейным отношениям. Возьмем,
к примеру, заключение браков. В 1960 году
вступавшие в брак в Федеративной
Республике Германии были почти
исключительно немцами. Только в каждом
25-м случае, выражаясь языком официальной
статистики, в акте бракосочетания
«участвовали иностранки и иностранцы»;
это значит, что по крайней мере один из
партнеров имел иностранный паспорт. А
в 1994 году уже каждый седьмой брак
заключался «между иностранцами или
с участием иностранцев», т. е. мужчина
или женщина, а то и оба вступающие в брак
были гражданами других государств.
Обратимся теперь к рождаемости. В 1960
году дети, рождавшиеся в Федеративной
Республике Германии, почти всегда имели
«чисто немецкое происхождение» в
смысле подданства; и только 1,3% новорожденных
имели иностранного отца или мать-иностранку.
Напротив, в 1994 году иностранного отца
или мать имели уже 18,8% детей, т. е.
практически каждый пятый ребенок
происходил из смешанного немецко-иностранного
или чисто иностранного брака. Что
касается этой — быстро растущей —
группы людей «транскультурной»
принадлежности, то встает вопрос, куда,
к какому обществу их относить — к нам,
к другим, к каким другим? Речь идет о
пестрых, подвижных, многократно смешанных
биографиях, которые не укладываются в
устоявшиеся категории. Это создает
сложные проблемы для властей при
определении гражданства и по вполне
понятным причинам (сложность вопроса)
ведет к неудачам и ошибкам” 1.

Юрген
Хабермас много лет назад говорил о
“новой необозримости”, Зигмунт Бауман
говорит о “конце однозначности”.
Локальное и глобальное, утверждает
Робертсон, не исключают друг друга².
Напротив: локальное нужно рассматривать
как аспект глобального. Глобализация,
помимо прочего, означает также стягивание,
столкновение локальных культур, которые
должны получить новое определение в
этом “clash
of
localities”
(столкновении локальностей). Робертсон
предлагает заменить центральное понятие
культурной глобализации понятием
“локализация” — совмещением слов
“глобализация” и “локализация”.

Синтетическое
слово “локализация” одновременно
содержит в себе притязание cultural
theory
на признание абсурдным

1.
Beck-Gernsheim Е.
Schwarze
Juden und griechische Deutsche,
in: Beck U. (Hg.), Perspektiven
der Weltgesellschaft,
a. a. 0.

²
Robertson R. Globalization,
in: Featherstone M. u.a. (Hg.), Global
Modernities,
London 1995.

представления,
будто современный мир, его кризисы и
прорывы можно понять без проникновения
в смысл событий, которые описываются с
помощью ключевых слов “politics
of
culture,
cultural
capital,
cultural
difference,
cultural
homogenity,
ethnicity,
race
and
gender”
(культурная политика, культурный капитал,
культурные различия, культурная
гомогенность, этническая, расовая и
половая принадлежность)’.

Не
будет преувеличением сказать, что линия,
которая отделяет новейшую, ориентированную
на культуру “социологию глобализации”
от, например, прежних установок теории
мировой системы (World
system
theory),
проходит именно здесь и именно таким
образом. Тщательно выверенная аксиома,
отделяющая зерна от плевел, гласит:
“глобальную культуру” следует
рассматривать не
статически,
а только как случайный
и диалектический
процесс
(несводимый к внешне однозначной логике
капитала в рамках
экономической науки) — по
образцу “глокализации”, который
позволяет воспринимать и расшифровывать
противоречивые элементы в
их единстве. В
этом смысле можно говорить о парадоксах
“глокальных” культур.

Важен
методическо-прагматический аспект этой
аксиомы. Глобализация — на первый взгляд
нечто громадное, внешнее, что надвигается
и в конце концов подавляет все остальное,
— воспринимается в конкретных мелких
проявлениях, на местах, на собственной
жизни, в символах культуры, отмеченных
знаком “глокального”.

Это
можно выразить и по-другому: социология
глобализации эмпирически
возможна и
необходима только и исключительно как
глокальное исследование культуры
(индустрии, социального неравенства,
техники, политики). Но что озна-

1.
Ebd,
S.
145.

чает
в контексте cultural
theory
снова внезапно всплывшее слово
“диалектический”, от которого строгая
научная мысль однажды уже отказалась?
Что имеется в виду под “парадоксами”
культурной глобализации, если воспринимать
и исследовать их как поток
(flow)?’

Универсализм и
партикуляризм

По
этой причине не существует никакого
противоречия между объединением и
унификацией институций, символов и
манер поведения (например, “Макдоналдс”,
голубые джинсы, демократия, информационная
технология, банки, права человека и т.
д.) и новым подчеркиванием значения,
новым изобретением и даже защитой
“локальных культур” (ислами-зация,
ренационализация, немецкая поп-культура,
североафриканское Раи, африканский
карнавал в Лондоне или гавайская телячья
колбаса). Если обратиться к правам
человека, например, то, по всей вероятности,
остается в силе то, что эти права,
во-первых, практически во всех культурах
выступают в качестве универсальных
прав и, во-вторых, как таковые они зачастую
толкуются и представляются по-разному,
в зависимости от контекста.

Связи и фрагментации

Глобализация
порождает связи (и подталкивает к ним).
На это следует указать в том контексте
дискуссии, в котором. глобализация
(ложно) понимается и девальвируется,
когда почти приравнивается по значению
с фрагментацией. Возникают транснациональные,
трансконтинентальные “общнос-

1.
Подробнее об этом см.: McGrew.
A
Global
Society?
A.
a.
0.

ти”
(значение этого слова нужно бы определить
заново’), которые разделяют то, что до
сих пор часто представлялось и
представляется незыблемым единством,
— географическое и социальное
сосуществование и сотрудничество, но
в то же время создают новые социальные
взаимосвязи. Эта новая логика, ведущая
к сосуществованию и сотрудничеству в
разных географических местах, практикуется
как в транснациональных концернах (чьи
правления расположены в Сингапуре, а
продукция производится в виде комплектующих
по всей Европе), так и в транснациональных
“общностях” (мексиканские американцы,
американские мексиканцы, “семьи”,
“этнические субкультуры” — воображаемая
Африка и т. д.).

По
этой же причине верно и то, что глобализация
фрагментирует;
не только подрывается информационный
и налоговый суверенитет государства и
тем самым его авторитет, не только могут
распадаться местные общины. В условиях
глокальной культуры в крайнем случае
возможен и такой вариант, когда разрушается
непосредственное соседство, но в то же
время крепнет “соседство” транснациональное
(что допустимо, но отнюдь не обязательно).

Централизация
и децентрализация

Многие
совершенно односторонне рассматривают
глобализацию как процесс концентрации
и централизации — капитала, власти,
информации, знаний, богатства, решений
и т. д.; и они часто приводят в пользу
своей точки зрения убедительные
аргументы. Но при этом упускается из
виду, что та же самая динамика порождает
и децентрали-

1.
Речь идет об одном из ключевых терминов
социологии — “Gemeinschaft”,
— введенном
в оборот Ф. Теннисом. Определяя его,
Теннис говорил об общностях (или
сообществах) по крови, по местоположению
и по духу. — Прим.
ред.

зацию.
Локальные, точнее, транслокальные
общности укрепляют влияние на формирование
своих социальных пространств, но также
и в соответствующих локальных, т.е.
национальных контекстах.

Национальные
государства могут изолировать себя
изнутри. Но с тем же успехом они могут
проявлять активность во внешней сфере
и заново определять и формировать свою
политику в глобальных масштабах взаимных
переплетений, диалогов и конфликтов.
Это же касается акторов действия на
всех уровнях и промежуточных ступенях
социальной жизни — от профсоюзов,
церквей и потребительских ассоциаций
вплоть до отдельных лиц.

Конфликт и его
разрешение

Глокальный
мир нетрудно представить себе как мир,
распадающийся на конфликты. Видение
“войны культур” в известном смысле
еще находится в детском возрасте (при
всей присущей этому видению склонности
к ужасам). Ибо глокализация означает
еще и то, что конфликт (все еще предполагающий
наличие минимального уровня интеграции)
заменяется “дисфликтом” и т. д. Надо
помнить о возможном расколе мира в
результате утраты в будущем покупательской
способности большинством населения,
т.е. о бразилизации
мира¹.

Но
эта вполне вероятная перспектива на
будущее должна быть исследована на
предмет того, почему в ней односторонне
выпячиваются эти и только эти аспекты
возможного развития. Ибо хотя эти мрачные
виды на будущее и нельзя скрывать или
приукрашивать, вне поля зрения остается
то обстоятельство, что глокализация
производит новые, неиз-

1. См. об этом с. 268
наст. изд. (перспективы).

вестные
ранее “общности”, простирающиеся от
Микки-Мауса, кока-колы через символику
отравленных и умирающих животных (снимки
измазанных нефтью морских чаек и
детенышей тюленей) вплоть до первых
признаков активности мировой
общественности, забавным образом
проявляющейся в транснациональном
бойкоте фирмы “Шелл”.

Не
так давно Фукуяма возвестил о “конце
истории”. Говард Перлмуттер прав, когда,
парируя этот тезис, говорит о начале
истории глобальной
цивилизации’. В ней глобализация обретает
рефлексивный
характер и тем самым исторически новое
качество, которое, как уже говорилось,
оправдывает понятие “мирового общества”.
Ибо предпосылкой его возникновения
является осознание
общей судьбы,
которая проявляется в совершенно
невероятной близости отдаленного удела
безграничного мира.

Экскурс: два
способа различения

Я
предлагаю (в том числе и для прояснения
понятия “диалектика”) отличать
эксклюзивный
способ различения от инклюзивного.
Эксклюзивные различения следуют логике
“или — или”. В их проекте мир выглядит
как сосуществование и соподчинение
отдельных миров, в которых идентичности
и принадлежности исключают друг друга.
Каждый неожиданный случай рассматривается
как чрезвычайный. Он раздражает, шокирует,
ведет к вытеснению или к активности,
восстанавливающей порядок.

Инклюзивные
различения дают совсем иной образ
“порядка”. Нестандартные случаи, не
укладывающиеся в привыч-

1.
Perlmutter H.V. On
the Rocky Road to the First Global Civilization,
in: A. King (Hg.), Culture,
Globaliwtion and the World System,
London 1991, S. 902.

ные
категории, здесь не исключение, а правило.
Если это оказывается шокирующим, то
только потому, что благодаря пестрой
картине инклюзивных различений ставится
под сомнение “естественность”
эксклюзивной модели мира.

Преимущество
инклюзивного различения заключается
прежде всего в том, что оно делает
возможным другое, более подвижное, если
угодно, кооперативное понятие “границы”;

Границы
в этом случае возникают не путем
исключения, а благодаря особым образом
закрепленным формам “двойной инклюзии”.
Кто-то принимает участие в очень многих
различных кругах и тем
самым себя
ограничивает. (С социологической точки
зрения является само собой разумеющимся,
что это не единственный, а один из
возможных в будущем способов мыслить
границы и пробивать границы.) В рамках
инклюзивных различений границы, таким
образом, мыслятся подвижными, что делает
возможным взаимное переплетение
лояльностей.

В
парадигме эксклюзивного различения
глобализация мыслится лишь как предельный
случай, когда взрывается все. Глобализация
представляется высшей точкой развития,
которая снимает все различия и ставит
на их место неразличимое. Отсюда следует,
что это огромное целое, вероятно, еще
можно окинуть единым взглядом. Однако
ясно, что этот взгляд будет страдать
чрезмерной широтой и даже может дробиться.

Наоборот,
в пользу парадигмы инклюзивного
различения можно привести прежде всего
прагматический исследовательский
аргумент, который заключается в том,
что так и
только так глобальность поддается
социологическому изучению.
Неизвестное ранее пересечение мира и
личности, попадающее в поле зрения при
таком подходе, выступает новым обоснованием
социологии, так как без социологии оно
не может быть понято и изучено
теоретическо-эмпирическим путем; тем
более его нельзя использовать в сфере
политики. Опора на инклюзивное различение
получает, таким образом, статус
эмпирической
рабочей гипотезы.
Эта гипотеза должна найти подтверждение
в полном неожиданностей исследовании
неизвестного мирового общества, в
котором мы живем. То, что в мышлении по
принципу “или — или” логически
допускается, должно быть раскрыто и
освещено эмпирическим путем;

должны
быть освещены “инклюзивные” формы
жизни, биографии, конфликтов, власти,
неравенства и государственности мирового
общества 1. Но и инклюзивные различения
могут и должны четко
определяться. Перефразируя Бенна:

нечеткое
мышление и неспособность различать еще
не являются теорией рефлексивной
модернизации.

е) Власть
воображаемой возможной жизни: Архун
Аппадураи

Точка
зрения Робертсона и теория “глокальных”
культур получили развитие в работах А.
Аппадураи, который теоре-

1.
Это деление на эксклюзивный и инклюзивный
способы различения имеет западное,
европоцентристское происхождение или
же оно претендует на всеобщность? Многое
говорит за то, что представление о
мировом обществе, функционирующем по
принципу “не только, но и”, предложил
Запад, чтобы обозначить и подчеркнуть
положение западных метрополий или
западного образа жизни относительно
ставшего глобальным мира. Если
руководствоваться
государственно-религиозно-культурным
принципом “или — или”, то, как пишет
Дж. Фридман, этот воображаемый мир может
показаться оскорбительным и агрессивным,
и ответ на него будет таким же. Когда
культурное пространство унифицируется
по схеме “или — или”, — гегемониальной
властью или в форме гегемониального
мышления и изучения, — тогда макароны
(снова) будут отождествляться с
итальянцами, а из многообразия диалектов
возникнет “родной национальный язык”;
это означает, что культурная дифференциация
и многообразие будут постепенно сведены
к различению между правильным и ложным,
между нормой и отклонением от нормы
(См. об этом: Fridman
J.
Cultural
Logics
on
the
Global
System,
in:
Theory,
Culture
and
Society,
5, Special
Issue
on
Postmodernism,
1988, S.
458).

тически
обосновывает относительную
автономию,
самостоятельность и внутреннюю логику
этой глокальной культурной экономики.
В этой связи Аппадураи среди прочего
говорит об ethnoscapes;
под этим он подразумевает “ландшафты
личностей”, определяющих характер
неспокойного, меняющегося мира, в котором
мы живем; это туристы, иммигранты,
беженцы, эмигранты, иностранные рабочие
и другие подвижные люди или группы
людей. От них и их физико-географической
неуспокоенности исходят существенные
импульсы^ ведущие к изменению политики
внутри наций и между нациями; но они
лишь одна из ипостасей глобальной
культуры. Наряду с ethnoscapes
Аппадураи называет и описывает:

— Technoscapes:
не признающее государственных границ
движение технологий — развитых и
устаревших, механических и информационных;

— Financescapes:
движение громадных денежных сумм через
валютные рынки, национальные биржи и
спекулятивные сделки с огромной
скоростью, минуя национальные преграды;

— Mediascapes:
распределение возможностей производства
и передачи электронных картинок;

— Ideoscapes:
образование цепи образов (картинок),
часто в связи с государственными или
оппозиционными идеологиями и идеями,
коренящимися в эпохе Просвещения’.

Как
показывает Аппадураи, эти потоки и
ландшафты электронных образов ставят
под вопрос и традиционное различение
между центром и периферией. Они являются
строительными блоками
“воображаемых
миров”, которым люди и группы людей
повсюду придают разное значение,
обмениваются ими и живут в них. “На
политической карте границы государств
остаются такими же четкими, как и
прежде… (Но) из всех сил, работающих над
их устранением, вероятно, самыми упорными
являются информационные потоки — по
ним идет информация, которая раньше
была монополией правительств… Монополия
на знание о том, что происходит в мире,
давала правительствам возможность
оглуплять людей, вести их в ложном
направлении, контролировать их…
Сегодня… люди повсюду в состоянии сами
добывать из всех уголков мира ту
информацию, которую им хочется иметь”.
Возникающие глокальные культуры часто
уже никак не привязаны к определенному
месту и времени. Они существуют вне
определенного контекста и представляют
собой “смесь несовместимых компонентов,
заимствованных отовсюду и ниоткуда,
свалившихся с полной конфликтов
современной (постмодернистской) колесницы
глобальной коммуникационной системы”
1.

Что
все это значит? Воображение обретает
все большую власть над повседневной
жизнью людей, отвечает Аппадураи².
Все больше людей во многих уголках
планеты настойчивее мечтают и размышляют
о расширении “возможностей” жизни,
чем это делалось до сих пор. Главный
источник этой перемены — средства
массовой информации, постоянно
поставляющие пестрые картинки такой
“возможной” жизни. Таким образом
создается впечатление виртуальной
близости к символическим фигурам,
насаждаемым средствами массовой
информации. Люди видят и оценивают свою
жизнь, свое положение, свои надежды и
разочарования сквозь призму “возможных”
жизней, которые беспрерывно тиражирует
и пропагандирует “телевидение”.

1.’
Ebd.

²
См.
об
этом:
Appadurai A. Globale
Landschaften,
a. a. 0.

Аппадураи
утверждает, что даже безнадежные
жизненные ситуации, которые заставляют
людей жить в жесточайших, недостойных
человека условиях (детский труд,
бездомные, живущие на свалках больших
городов), таким образом, используются
в зловещей игре фабрикуемых индустрией
культуры воображаемых картин. Обнищание
разбивается и, быть может, даже удваивается
при столкновении со сверкающими формами
возможных жизней, которыми манит
вездесущая и яркая реклама.

Эта
новая власть глобальной виртуальной
индустрии означает, что локальные формы
жизни взрываются и заполняются
“образцами”, фабрикуемыми где-то там,
далеко за пределами конкретного
социального и пространственного
существования. Собственная жизнь и
возможные жизни, таким образом, впадают
в противоречие, по крайней мере,
ироническое. Ибо, как уже говорилось,
даже обнищание возникает и оказывается
под властью рынка виртуальных жизней,
остается включенным в глобальный
кругооборот картин и образцов, которые
получают широкое распространение
благодаря содействию (активному и
пассивному) экономики культуры.

ж) Глобализованное
богатство, локализованная бедность:
Зигмунт Бауман

Подведем
итог сказанному: вышколенные cultural
theory
англосаксонские наблюдатели глобальных
процессов отказались от того, что можно
было бы назвать “макдоналдизацией”
мира. Они пришли к выводу, что глобализация
не влечет за собой неизбежной унификации
культуры; массовое производство символов
культуры и культурной информации не
ведет к возникновению “глобальной
культуры”. Формирующиеся глокальные
варианты следует воспринимать, скорее,
как

1.
Appadurai
A.
Globale
Landschaften,
in:
Beck
U.
(Hg.),
Perspekfiven
der
Weltgesellschaft,
а. а. О. См.
об этом также: Lash/Urry
J.
Globale
Kulturinduslrien
Frankfurt/M.
1998, Кар. Х.

бросающееся
в глаза двойственное “мнимое представление
о возможной жизни”, которое открывает
простор для многообразных комбинаций
и из которого можно составить самые
разные, сильно отличающиеся друг от
друга коллекции собственных жизней и
групповых идентичностей.

“Из
глобальной пряжи, — пишет Зигмунт
Бауман, — выделяются культурные символы
и ткутся разнообразные идентичности.
Локальная индустрия самодифференциации
становится (глобальным) признаком
последних десятилетий XX
века… Глобальные рынки сбыта
потребительских товаров и информации
делают неизбежным выбор того, что
подлежит поглощению. Чтобы подготовить
новые символы для угасших или пробуждающихся
к жизни, изобретаемых заново и всего
лишь постулируемых идентичностей,
приемы и способы этого выбора определяются
на локальном или коммунальном уровне.
Общность,
заново открытая романтическими
поклонниками этой формы объединения
людей (новую угрозу для нее они видят в
мрачных, лишенных корней, безличных
силах, порождаемых на сей раз глобальным
обществом), —
это не противоядие от глобализации, а
одно из ее неизбежных глобальных
последствий, одновременно продукт и
условие”.

Чтобы
довести до конца эту аргументацию в
пользу развития глобализации по ее
“собственной” логике, зададимся
вопросом о центральных, тревожных,
вытекающих из глобального неравенства
последствиях этого процесса. 3. Бауман
описывает эти последствия. Глобально-локальная
взаимозависимость не только открывает
возможности для новых, ана-литико-эмпирических
способов исследования транслокальных
культур и жизненных миров, не только
побуждает к ним; она, утверждает Бауман,
раскалывает складывающееся на наших
глазах мировое общество. Глобализация
и локализация, следовательно, — не
только два момента, две ипостаси одного
и того же явления. Они в то же время и
движущие силы; формы выражения новой
поляризации
и стратификации жителей планеты на
глобальных богачей и локальных бедняков.

“Глобализация
и локализация могут быть двумя сторонами
одной медали, но две части населения
планеты живут на разных сторонах и видят
лишь одну сторону — точно так же, как
люди на Земле видят и наблюдают лишь
одну сторону Луны. Одни могут жить на
всей планете, другие прочно привязаны
к определенному месту… Глокализация
являет собой в первую очередь новое
распределение привилегий и бесправия,
богатства и бедности, перспектив и
безнадежности, силы и бессилия, свободы
и закабаления. Можно сказать, что
гло-кализация есть процесс новой
всемирной стратификации,
в ходе которой выстраивается новая,
охватывающая весь мир и самовоспроизводящаяся
социокультурная иерархия. Различия и
коммунальные идентичности, двигающие
вперед и делающие “неизбежной”
глобализацию рынков и информации,
порождают не разнообразных, а одних и
тех же партнеров. То, что для одних —
свобода выбора, для других — не знающая
пощады судьба. Поскольку число этих
других неудержимо растет и поскольку
они все глубже погружаются в отчаяние,
вызванное бесперспективностью
существования, то можно с полным правом
утверждать, что глокализация есть не
только концентрация капитала, финансов
и всевозможных ресурсов, дающих свободу
выбора и эффективного действия, но и в
первую очередь концентрация
свободы действий. ..
Свобода (действий и прежде всего движения
капитала) есть та теплица, в которой
богатство растет быстрее, чем когда-либо
до этого; но если богатство приумножается,
оно будет больше давать и другим, говорят
утешители. Однако бедняки планеты, новые
и старые, наследственные и порожденные
компьютером, вряд ли узнают свое отчаянное
положение в этом фольклоре. Прежние
богачи нуждались в бедняках, чтобы
разбогатеть и оставаться богатыми.
Теперь они в бедняках больше нуждаются.
…С незапамятных времен конфликт между
бедностью и богатством означал пожизненную
взаимную зависимость. Теперь это уже
далеко не так. Трудно себе представить,
о чем могли бы договариваться новые
“глобализованные” богачи и новые
“глобализованные” бедняки, почему у
них возникнет необходимость идти на
компромиссы и какой modus
coexistendi
они будут готовы искать. …Находящиеся
на разных полюсах возникающей иерархии,
на ее верхних и Нижних этажах миры резко
отличаются и все больше отгораживаются
друг от друга — как дороги, которыми
пользуются богатые жители современных
городов и которые старательно обходят
«no
go
areas»,
«территории, закрытые для прохода».

Если
для первого
мира, мира
богатых и состоятельных, пространство
утратило свои ограничительные свойства
и легко пересекается как в действительности,
так и виртуально, то для второго
мира, мира
бедных, «структурно излишних»,
реальное пространство сужается все
быстрее.

Навязчивость,
с которой средства массовой информации
изображают завоевание пространства и
“виртуальное преодоление” расстояний,
недостижимые в не-виртуальной
действительности, делает это отчуждение
еще более болезненным. Сужающееся
пространство отменяет ход времени;
жители первого мира обитают в вечном
настоящем,
они переживают цепь эпизодов, строго
отделенных как от их будущего, так и от
их прошлого; эти люди постоянно чем-то
заняты, у них всегда «нет времени»,
они растягивают каждое мгновение, время
для них заполнено «до краев».

Люди,
вынужденные жить во втором
настоящем, согнуты и придавлены грузом
изобильного, лишнего
времени, которое они ничем не могут
заполнить. В их времени «никогда
ничего не происходит». Они не
«контролируют» время — но и время
не контролирует их, как контролировало
когда-то их предков, подчиненных
обезличенному ритму фабричного труда.
Они могут лишь убивать время, а оно в
свою очередь медленно убивает их самих.

Обитатели
первого мира живут во времени,
пространство для них ничего не значит,
поскольку любые расстояния легко ими
преодолеваются. Их жизненный опыт Жан
Бодрийяр запечатлел в своей картине
«гиперреальности», в которой
виртуальное и реальное уже неразличимы,
ибо то и другое в одинаковой мере обладает
«объективностью», «внешним
существованием» и «карающей силой»
— качествами, которые Эмиль Дюркгейм
назвал признаками «реальности’1.

Обитатели
второго мира живут в пространстве —
оно гнетущее, несокрушимое, неприкасаемое
и прочно связывает время, выводит его
из-под контроля жителей. Их время ничем
не заполнено. Структуру, «расписание»
имеет только виртуальное, телевизионное
время. Остальное время течет монотонно,
приходит и уходит, не предъявляет никаких
требований и не оставляет видимых
следов. Его осадок проявляется внезапно,
без предупреждения, когда его не ждут.
Нематериальное время не имеет власти
над «чересчур реальным пространством»,
в которое отброшены обитатели второго
мира.

Богачи,
которые случайно оказались действующими
лицами на политической сцене и обладают
большинством ресурсов и громадной
властью, уже не нуждаются в бедняках
для спасения своих душ (в существование
которых они не верят и

1.
Речь идет об определении “социального
факта” в работе Дюркгейма “Правила
социологического метода”. — Прим. ред.

потому
не считают нужным о них заботиться), для
того, чтобы разбогатеть и остаться
богатыми (что, по их мнению, было бы куда
проще, если бы не требование делиться
с бедными частью своего богатства).

Бедные
— не чада божьи, которым надо оказывать
избавительную благотворительную помощь.
Они не резервная армия, которую нужно
держать наготове для возвращения в
производство ценностей. Они не потребители,
их не нужно соблазнять и убеждать в том,
что при росте производства наступит и
их черед богатеть. Они бесполезны с
любой точки зрения; бродяги— это всего
лишь уродливые карикатуры на туристов,
а кому понравится собственное искаженное
изображение?” 1.

Новое
в глобальной эре состоит в том, что
утрачивается взаимосвязь между бедностью
и богатством, причем, как считает Бауман,
происходит это по причине глобализации,
которая раскалывает население планеты
на глобализованных богатых, которые
преодолевают пространство и не имеют
времени, и локализованных бедных, которые
привязаны к определенному пространству
и вынуждены убивать время, так как не
знают, что с ним делать.

Между
теми, кто выиграл от глобализации, и
теми, кто от нее проиграл, в будущем не
может быть ни единства,
ни взаимной
зависимости,
считает Бауман. Бросающееся в глаза
следствие этого процесса — распадение
диалектики “господин — слуга”; более
того, разрывается связь, делавшая не
только необходимой, но и возможной
солидарность. Эти лежавшие до сих пор
в основе всех форм исторического
неравенства отношения зависимости или
сострадания перестают действо-

1.
Bauman Z. Schwache
Staalen, Globalisierung und die Spaltung der Weltgesellschaft,
in: Beck U. (Hg.), Kinder
der Freiheit,
a. a. 0., S. 323-331.

вать
в “нигде” мирового общества. Поэтому
слово “глокализация” — это еще и
эвфемизм. Оно выводит из поля зрения
тот факт, что за
пределами
единства и зависимости возникают
обстоятельства, которые мы не можем
назвать и на которые у нас нет ответа.

з) Капитал без
труда

Два
момента делают не столь фаталистическим
важный аргумент Баумана о том, что
глокализация ведет к поляризации
бедности и богатства. В известной мере
он упускает из виду то, на чем сам же и
настаивает. Во всяком случае, в своей
исследовательской
перспективе, в своем взгляде на будущее
он соединяет
то, что, если следовать его собственному
методу изложения, в трансгосударственном
мировом обществе неотвратимо распадается:
minima
moralia,
рамки, в которых бедных можно рассматривать
как наших
бедных, а богатых как наших
богатых.

Кроме
того, Бауман путает одно с другим: рамки
национального государства уже не
являются той системой координат, в
которой профилируется противоречие
между бесконечно богатыми и бесконечно
бедными. Но это не значит, что такой
системы вообще
нет.

С
одной стороны, нельзя исключить, что в
результате сформируется “всемирная
гражданская солидарность” (Ю. Хабермас),
которая наверняка будет обладать меньшей
связующей способностью, нежели сложившая
в Европе в течение одного — двух столетий
“государственно-гражданская солидарность”.
С другой стороны, мировое общество не
только подчиняет себе выстроенные и
контролируемые по национально-государственному
принципу communities
(общности), но и создает новые связи
между внешне разделенными мира ми,
причем как “где-то там”, так и на местах,
в малом, в нашей собственной жизни.

Если
следовать логике Аппадураи, то можно
даже усомниться в главном — в том,
действительно ли производство “возможных
жизней” во Втором модерне, охватывающее
в буквальном смысле слова как самых
богатых, так и самых бедных, позволяет
исключать возникновение групп 1.

Первый
мир присутствует в третьем и четвертом,
точно так же как третий и четвертый
присутствуют в первом. Центр и периферия
не распадаются на отделенные друг от
друга континенты, а присутствуют как
там, так и тут в различных противоречащих
друг другу конфликтных количественных
соотношениях. Возникшая невозможность
выделить бедных из единого целого
проявляется в Рио-де-Жанейро, где с
наступлением ночи бездомные вступают
во “владение” улицами роскошных
кварталов.

Однако
и вопрос, почему и каким образом
глобализация разрушает минимальную
общность между богатыми и бедными, не
получает у Баумана достаточного
освещения. Поэтому мы подхватываем и
по-новому формулируем его в настоящей
книге: действительно ли в обществе труда
исчезает труд?²

“Будущее
труда выглядит на нашем предприятии
следующим образом, — сказал представитель
компании БМВ и провел круто идущую вниз
линию, начинающуюся 1970 годом и
заканчивающуюся в 2000 году на нулевой
отметке. — Это, разумеется, преувеличение,
— добавил он, — и таким образом
представлять дело общественности
нельзя. Но производитель-

1.
См. об этом рассуждения о транснациональном
гражданском обществе, о возможности и
необходимости транскультурной критики
на с. 117 и след. наст. изд.

²
Этот вопрос еще в 60-е гг. поднимала X.
Арендт в своей книге Vita
Activa;
см. об этом также: Matthes
J.
Krise
derArbeitsgesellschaft?,
Frankfurt/M.
1984, где опубликованы выступления
социологов на Бамбергской конференции.

ность
растет в таких масштабах, что мы в
состоянии производить все больше
автомобилей, затрачивая на это все
меньше труда. Чтобы сохранить занятость
хотя бы на нынешнем уровне, нам пришлось
бы непомерно расширять рынки сбыта.
Шанс сохранить имеющиеся рабочие места
останется только в том случае, если мы
будем продавать БМВ во всех уголках
планеты”.

Капитализм
упраздняет труд. Безработица уже не
периферийное явление, она затрагивает
потенциально всех — и демократию как
форму жизни в том числе 1. Но глобальный
капитализм, снимающий с себя ответственность
за занятость и демократию, тем самым
подрывает собственную легитимность.
Не дожидаясь, пока новый Маркс разбудит
Запад, необходимо использовать давно
назревшие идеи и модели для создания
измененного варианта общественного
договора. Следует заново обосновать
будущее демократии по ту сторону общества
труда.

К
примеру, в Великобритании, слывущей по
части занятости землей обетованной,
полный рабочий день (в классическом
смысле) занята лишь треть трудоспособного
населения (в Германии все еще более 60
процентов). Еще двадцать лет тому назад
этот показатель в обеих странах составлял
более 80 процентов. Считающийся лекарством
от безработицы гибкий рабочий режим
лишь прикрыл и запустил болезнь, но не
излечил ее. Напротив, растет все —
безработица и не поддающаяся строгому
учету частичная занятость, негарантирован
-ность трудовых отношений и скрытые
рабочие резервы. Мы стремительно
приближаемся к капитализму без труда
— причем во всех постиндустриальных
странах мира.

1.
См.
об
этом:
Kapstein E.B. Arbeiter
und Weltwirtschaft,
in: Beck U. (Hg.), Politik
der Globalisierung,
a. a. 0.

Три
мифа мешают осмыслить в публичных
дебатах истинное положение вещей.
Во-первых, миф о непрозрачности,
необозримости: все-де и без того слишком
сложно; во-вторых, миф о сфере услуг:
предстоящий подъем общества услуг якобы
должен спасти общество труда; в-третьих,
миф о расходах: стоит только предельно
снизить расходы на оплату труда, и
безработица рассосется сама по себе.

Что
все взаимосвязано (хотя и слабо) и потому
непрозрачно, несомненно подтверждается
развитием рынка труда в условиях
глобализации. Но, как показывают
результаты международных сравнительных
лонгитюдных исследований, инициированных
и проведенных Комиссией по проблемам
будущего, это не исключает утверждений
об общих тенденциях’. Судя по этим
результатам, фактор труда для многих
поколений постоянно возрастал. И только
с середины 70-х годов наступает перелом.
С тех пор повсюду наблюдается сокращение
занятости, как непосредственное,
проявляющееся в масштабах безработицы
(например, в Германии), так и замаскированное
все более разрастающимися “разнообразными
формами занятости” (как в США или
Великобритании). Спрос на труд падает,
предложение труда растет (в том числе
и вследствие глобализации). Оба показателя
растущего сокращения рабочих мест —
безработица и ненормированный труд —
достигли критической отметки.

Речь
давно уже идет не о перераспределении
труда, а о перераспределении
безработицы —
в том числе и в виде новых смешанных
форм безработицы и занятости, поскольку
они официально относятся к “(полной)
занятости” (ограниченный рабочий день,
сокращенный рабочий день и т. д.). Это

1.
Kommission fur Zukunftsfragen, Entwicklung
von Erwerbstatigkeit in Deutschland und anderen fru
hindustrialisierten Landem,
Teil
I,
Bonn, Oktober 1996.

касается
прежде всего оазисов занятости, США и
Великобритании, где те, что живут в серой
зоне между работой и ее отсутствием и
вынуждены обходиться мизерной заработной
платой, давно составляют большинство.

Многие
пытаются закрыть глаза на то, что с
каждым кризисом похлебка в обществе
труда становится все ниже и что крупные,
растущие части населения и без того
имеют ненадежные “рабочие местечки”,
которые просто не могут надолго обеспечить
приличные условия существования.

Политики,
институции мыслят в фиктивных понятиях
полной занятости, да и мы сами поступаем
точно так же. Даже денежные фонды
строительных кооперативов и страховые
общества принимают решения, исходя из
того, что “занятые” люди имеют постоянный
доход. Стремительно распространяющаяся
модель “не… и не” — не безработный и
не имеющий твердого дохода — не
укладывается в этот стереотип.

Молодые
матери оставляют свои рабочие места
ради ухода за детьми. Однако трехфазовая
модель, которой они следуют, больше не
действует. Третья фаза — возвращение
на рабочее место, когда дети подрастают,
предполагает иллюзию полной занятости.
Мы жалуемся на “массовую безработицу”
и при этом забываем, что состояние полной
занятости в течение всей жизни, вплоть
до выхода на пенсию, является естественным
состоянием взрослого человека. В этом
смысле именно ГДР была обществом труда.
Теперь же о новых федеральных землях
приходится говорить как о территории,
охваченной массовой безработицей.

Многие
верят, надеются и уповают на то, что от
злого дракона безработицы нас спасет
общество услуг. Это миф о сфере
услуг. Будущее
подтвердит (или не подтвердит), верны
ли эти расчеты. Разумеется, будут
создаваться рабочие места. Но сначала
придется пожертвовать традиционно
надежными центрами занятости в пользу
еще только набирающей силу волны
автоматизации. Например, Телебанкинг
приведет к закрытию многих филиалов
банковской сети; Телеком благодаря
своим технологиям намерен сократить
около 60000 рабочих мест; могут исчезнуть
целые профессиональные группы, например
секретари-машинистки.

Даже
если и будут появляться новые рабочие
места, в век информации их легко можно
перенести в любую другую страну. Многие
фирмы переводят целые управленческие
отделы в страны с низкой оплатой труда;
последний пример: “Америкэн экспресс”
выбрал для этой цели Южную Индию.

В
противовес пророкам информационного
общества, предсказывающим изобилие
высокооплачиваемых рабочих мест в том
числе для людей с невысоким уровнем
образования, отрезвляющая правда гласит,
что даже многочисленные рабочие места
могут превратиться в низкооплачиваемое
занятие по обработке данных. Рядовые
информационной экономики, пишет
исследователь народного хозяйства и
бывший министр труда в администрации
Клинтона Роберт Рейг, — это орды
обработчиков данных, сидящих в задних
комнатах перед компьютерами, связанными
с банками данных всего мира.

Но
главной иллюзией текущей дискуссии
является миф
о расходах.
Все больше и больше людей разделяют
воинствующее убеждение, что только
радикальное снижение стоимости труда
и заработной платы в состоянии справиться
с безработицей. Ярким примером этого
служит “американский путь”. Но если
сравнить США и Германию, то выяснится,
что “бум занятости” в США касается
далеко не всех. Рабочие места для
высококвалифицированных работников,
и без того хорошо оплачиваемые, появляются
в США столь же редко (2,6%), как и в стране
самых высоких зарплат — Германии
(статистические данные OECD
за апрель 1996 года). Различие заключается
лишь в росте количества низкооплачиваемых
рабочих мест для неквалифицированных
рабочих. Для американского бума занятости
характерен путь мелких
услуг, но
этот путь предполагает среди прочего
политику открытых дверей для иммигрантов.
Выпускника средней школы из Мюнхена
можно, конечно, заставить резать спаржу
в какой-нибудь нижнебаварской деревне
— к великому прискорбию самой спаржи
и тех, кто ее выращивает. Ибо он не
обладает ни умением, ни мотивацией
польского рабочего, для которого резка
спаржи означает социальный подъем.

К
безрадостной стороне американского
бума занятости следует отнести и то,
что доходы рабочих, составляющих нижнюю
десятую часть иерархии, с 1979 по 1989 год
снова упали на 16 процентов. Правда, с
1989 по 1997 год эту тенденцию к снижению
зарплаты working
poor,
низкооплачиваемых работников, удалось
остановить — но ведь нельзя и дальше
сокращать размер зарплаты тому, кто и
без того едва сводит концы с концами.
Но и доходы большинства американских
рабочих, принадлежащих к среднему
классу, продолжают размываться: с 1989
года они снова сократились на 5 процентов.
Впервые мы имеем дело с подъемом
экономики, сопровождаемым одновременно
“полной занятостью” и снижением
реальных доходов среднего класса’. “Билл
Клинтон молодец, — говорит один, — он
создал миллионы новых рабочих мест”.
“Да, — отвечает другой, —я работаю в
трех местах и не в состоянии прокормить
семью”. А у нас все еще (!) видят проблему
в том, что люди, получающие, скажем, семь
марок в час, спят ночью в картонных
коробках. Но и сравнение производительности
труда оказывается не в пользу американских
“решений”. В
США
за
последние
20 лет
она
выросла

1.
KrugerA.B. It’s
Timeto Worry about Stagnation of Wages,
in: International
Herald Tribune, 1.8.
1997,S.8.

в
среднем только на 25 процентов, в то время
как в Германии на 100 процентов. “Как
только это немцам удается? — спросил
недавно один американский коллега. —
Они работают меньше других, а производят
больше”.

Именно
в этом и проявляется новый закон
производительности глобального
капитализма в информационную эпоху.
Все меньшее количество высокообразованных
работников, способных заменить друг
друга в любом месте планеты, может
производить все больше товаров и услуг.
Рост экономики больше не сопровождается
снижением безработицы, наоборот, он
предполагает сокращение рабочих мест
—jobless
growth,
т. е. рост безработицы. Однако не следует
заблуждаться: основанный только на
собственности капитализм, который
нацелен на получение все более высоких
прибылей и тем самым препятствует росту
занятости, развитию социального
государства и демократии, разрушает
собственную легитимность. Когда растут
доходы действующих в глобальных масштабах
предприятий, это означает, что предприятия
отнимают у дорогостоящего государства
как рабочие места, так и налоговые
поступления и взваливают бремя
ответственности за безработицу и
развитую цивилизацию на других. Два
хронических бедняка — общество и частные
лица, пока еще занятые в производстве,
должны финансировать то, чем заодно с
удовольствием пользуются и богатые, —
“роскошь” Второго модерна: высокоразвитые
школы и университеты, функционирующие
системы сообщения, охрану природы,
надежные автострады, многообразие
городской жизни.

Когда
глобальный капитализм в высокоразвитых
странах разрушает ценностное ядро
общества труда, то заодно разрушается
и исторический союз между капитализмом,
социальным государством и демократией.
Демократия зародилась в Европе и США
как “рабочая демократия” — в том
смысле, что демократия покоится на
участии в трудовой деятельности. Чтобы
наполнить жизнью политические свободы,
гражданин должен тем или иным способом
зарабатывать себе на жизнь. Труд всегда
лежал в основе не только личного, но и
политического существования. Речь,
таким образом, идет не только
о миллионах безработных. И не только о
социальном государстве, о борьбе с
бедностью или о восстановлении
справедливости. Речь идет о всех нас.
Речь идет о политической свободе и
демократии в Европе.

Западное
сопряжение капитализма с основными
политическими, социальными и экономическими
правами — не “социальное благодеяние”,
которое, если не позволяют средства,
можно и урезать. Способный амортизировать
социальную напряженность капитализм
явился скорее ответом на опыт фашизма
и вызов коммунизма. Он — дело прикладного
Просвещения. А Просвещение основано на
понимании, что только те люди, которые
имеют жилье, надежную работу и,
следовательно, материально обеспеченное
будущее, являются или могут стать
гражданами, способными усвоить
демократические правила поведения и
наполнить демократию жизнью. Простая
истина гласит: политической свободы не
бывает без материальной безопасности.
Стало быть, не бывает и демократии, и
тогда всем угрожают новые и старые
тоталитарные режимы и идеологии.

Но
лишает капитализм легитимности не то,
что он производит все больше с меньшими
затратами труда, а то, что он блокирует
инициативу, направленную на выработку
нового Общественного договора. Тот, кто
сегодня задумывается над проблемой
безработицы, не имеет права оказаться
пленником устаревших понятий о “втором
рынке труда”, о “наступлении эпохи
частичной занятости”, о так называемой
“работе, не подлежащей страхованию”
или о сохранении содержания в случае
болезни, а должен задаться вопросом:
возможна ли демократия без гарантий,
которые дает общество труда? То, что
представляется закатом и распадом,
должно быть пересмотрено и положено в
основу новых идей и моделей, которым
государство, экономика и общество
открывают путь в XXI век 1.

1.См. об этом часть
IV наст. изд. “Ответы на глобализацию”,
с. 243 и след.

V

Транснациональное
гражданское общество: как возникает
космополитический взгляд на вещи.

Бек, Ульрих — Что такое глобализация? : Ошибки глобализма-ответы на глобализацию

---

Подборка по базе: примерные ответы11.docx, имо сессия ответы[1].docx, Теория систем Ответы КР.docx, Тесты ответы.docx, физмка ответы.docx, История МО. Ответы на вопросы семинаров..docx, ???? Ответы.Технологии и системы искусственного интеллекта.pdf, 5 ЗАДАНИЕ обществознание ОГЭ (картинки) ОТВЕТЫ.docx, Экономика организ ответы.doc, Итоговая атестация ответы.rtf

---

УЛЬРИХ БЕК

ЧТО ТАКОЕ ГЛОБАЛИЗАЦИЯ?

ОШИБКИ ГЛОБАЛИЗМА — ОТВЕТЫ НА ГЛОБАЛИЗАЦИЮ.
Перевод с немецкого А. Григорьева и В. Седельника

Москва. 2001
Содержание
Предисловие. Перевод В. Седельника

Часть первая ВВЕДЕНИЕ (Главы I— IV перевод В. Седельника)

I. Виртуальные налогоплательщики

II. Национальное государство между мировой экономикой и индивидуализацией утрачивает свой суверенитет: что делать?

III. Шок глобализации: запоздалая дискуссия

Часть вторая

ЧТО ИМЕЕТ В ВИДУ ГЛОБАЛИЗАЦИЯ? ИЗМЕРЕНИЯ, КОНТРОВЕРЗЫ, ДЕФИНИЦИИ

IV. Открытие мирового горизонта: к социологии глобализации

1. Социология как интеллектуальная дисципли­нирующая сила: контейнерная теория общества

2. Транснациональные социальные пространства

3. Логики, измерения, последствия глобализации

а) Капиталистическая мировая система: Уоллерстайн

б) Постинтернациональная политика: Розенау, Джилпин, Хелд

в) Мировое общество риска: экологическая

глобализация как принудительная политизация

г) Почему ложен тезис о макдоналдизации мира: парадоксы культурной глобализации

д) Глокализация: Роланд Робертсон

е) Власть воображаемой возможной жизни: Архун Аппадураи

ж) Глобализованное богатство, локализованная бедность: Зигмунт Бауман

з) Капитал без труда

(Главы V—VIII перевод А. Григорьева)

V. Транснациональное гражданское общество:

как возникает космополитический взгляд на вещи

1. Промежуточные итоги: “методологический национализм” и его опровержение

2. Символически инсценированный массовый бойкот:инициативы граждан мира и глобальная субполитика.

3. Полигамия в плане местожительства: полилокальный брак с несколькими местожительстваыи открывает ворота глобализации в частной жизни

4. Возможна ли межкультурная критика?

а) “Мудрость, полная плутоватой шутливости”

б) Контекстуальный универсализм

VI. Контуры мирового общества: конкурирующие перспективы

1. Третьи культуры или глобальное гражданское общество?

2. Космополитическая демократия

3. Капиталистическое мировое общество

4. Мировое общество риска: клетка модерна открывается

5. Мировое общество как недемократически легитимированная политика

6. Перспективы: транснациональное государство

Часть третья ЗАБЛУЖДЕНИЯ ГЛОБАЛИЗМА

1. Метафизика мирового рынка

2. Так называемая свободная мировая торговля.

3. В области экономики мы имеем дело (еще) с интернационализацией, а не глобализацией

4. Драматургия риска

5. Отсутствие политики как революция

6. Миф о линейности

7. Критика катастрофического мышления

8. Черный протекционизм

9. Зеленый протекционизм

10. Красный протекционизм

Часть четвертая ОТВЕТЫ НА ВЫЗОВ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

1. Международное сотрудничество

2. Транснациональное государство или

“инклюзивный суверенитет”

3. Участие в капитале

4. Переориентация образовательной политики

5. Являются ли транснациональные предприниматели не-демократичными, анти-демократичными?

6. Союз за гражданский труд

7. Что придет на смену нации, экспортирующей “Фольксваген”? Новые культурные, политические и экономические целеполагания

8. Экспериментальные культуры, нишевые рынки и общественное самообновление

9. Общественные предприниматели, трудящиеся-для-себя

10. Общественный договор против эксклюзии?

VII. Европа как ответ на глобализацию

VIII. Перспективы. Гибель a la carte: бразилизация Европы
Рекомендуемая литература
ПОСЛЕСЛОВИЕ

А. Филиппов. Печальная глобализация: локальное без границ, глобальное без места
Предисловие

Цель этой книги — дать вразумительные и четкие ответы на нерешенные пока вопросы, возникшие в ходе дискуссии о гло­бализации, показать неоднозначность этой дискуссии, рас­плывчатость используемых в ней понятий, ее (часто неразли­чаемые) измерения, помочь избежать ошибок в толковании этого явления, но в первую очередь открыть путь для полити­ческих ответов на вызов глобализации. В центре, таким обра­зом, оказывается простой, но нелегкий для ответа двойной вопрос: что имеется в виду под глобализацией и где искать политическое решение проблемы?

В связи с этим исследованием возникли два тома материа­лов дискуссии, в которых на примере “классических” и новых текстов представлены различные ответвления темы, резуль­таты споров и разногласия по поводу глобализации:

— политика глобализации,

— перспективы мирового общества — контроверзы, кон­фликты, парадоксы.

Я начал работу над этими томами два года назад. Их завер­шение стало возможным благодаря стипендии, которую мне предоставил Кардиффский университет в Уэльсе (Distinguished Research Professorship) и которой я воспользовался в течение зимнего семестра 1995/96 года. Эта книга не была бы написа­на без чрезвычайно плодотворных дискуссий, в которых уча­ствовали Барбара Адам, Мартин Олброу, Йорг Дюрршмидт, Энтони Гидденс, Дэвид Хелд, Скотт Лэш, Джон Томпсон, Робин Уайт-Гров, Хелен Уилкинсон, Брайен Уинн и многие дру­гие, но прежде всего, как всегда, — Элизабет Бек-Гернсхайм. Всем им я выражаю свою сердечную признательность.
Часть первая

ВВЕДЕНИЕ
Виртуальные налогоплательщики

В мирном крахе берлинской стены и закате советской импе­рии многие увидели начало конца политики как таковой, пола­гая, что наступила эпоха по ту сторону социализма и капита­лизма, утопии и эмансипации. Но шло время, и радостные декларации прощания с политикой все больше сбавляли тон. Ибо непременно возникающее сегодня в любой публичной дис­куссии пугающее слово “глобализация” говорит не столько о закате политики, сколько о том, что политическое вырывается за категориальные рамки национального государства и даже из ролевой схемы того, что считалось “политическим” и “не-политическим” действием. На какой бы содержательный аспект ни указывала новая риторика глобализации (экономика, рын­ки, борьба за рабочие места, производство, товары и услуги, финансовые потоки, информация, стили жизни), в каждом слу­чае бросаются в глаза политические последствия, вызванные к жизни действием механизмов экономического риска глобализа­ции: институты индустриального общества, до того как бы пол­ностью закрытые для политики, могут “дать трещину” и от­крыться для политического вмешательства. Предпосылки социального государства и пенсионной системы, социального обеспечения и коммунальной политики, функционирования инфраструктуры, организованная сила профсоюзов, межпро­изводственная система переговоров по вопросам тарифной ав­тономии, так же как государственные расходы, налоговая сис­тема и “справедливое налогообложение” — все плавится под палящим солнцем глобализации и отливается в формы, делаю­щие возможным (как предполагается) политическое воздействие. Реагировать, тем или иным образом отвечать на это дол­жны все действующие лица общества, причем ответы будут да­ваться не по старой типичной схеме (деление на правых и ле­вых) политического поведения 1.

Можно сказать так: то, что для рабочего движения в XIX веке было вопросом классовой борьбы, для транснацио­нальных предприятий на рубеже XX—XXI столетий стало во­просом глобализации. С тем, однако, существенным разли­чием, что рабочее движение выступало как оппозиционная сила, в то время как глобальные предприятия до настоящего времени действуют без (транснационального) оппонента.

Почему глобализация означает политизацию? Потому что приведение в действие механизма глобализации позволяет предпринимателям и их объединениям отвоевать у демокра­тически организованного капитализма свободу действий, сдерживаемую политикой социального государства. Глобали­зация делает возможным то, что, по-видимому, всегда скрыт­но присутствовало в капитализме, но на стадии его укроще­ния социальным демократическим государством оставалось замаскированным: предприятия, особенно работающие в гло­бальном масштабе, играют ключевую роль не только в орга­низации экономики, но и общества в целом — хотя бы уже “только” потому, что они в состоянии отнимать у общества его материальные ресурсы (капитал, налоги, рабочие места).

Функционирующая в глобальных масштабах экономика подрывает основы национальной экономии и национальных государств. Тем самым открывается путь субполитизации со­вершенно нового размаха и с непредсказуемыми последствия­ми. Речь идет о том, чтобы в новом раунде борьбы элегантно
1. См. об этом: Giddens A. JenseitsvonLinksundRechts, Frankfurt/M. 1997. — Здесь и далее прим. автора.
отодвинуть старого противника по имени “труд” на запасной путь истории; но также — и прежде всего — о том, чтобы одно­временно заявить о расторжении договора с “идеальным со­вокупным капитализмом”, как Маркс называл государство;

т. е. чтобы избавиться от пут труда и государства, как они сло­жились в XIX и XX веках.

“Все сословное, все стародавнее, все окостеневшее и заско­рузлое испарилось”, — заявлял Маркс уже в Коммунистичес­ком манифесте, не скрывая ликования по поводу заложенного в капитализме революционного потенциала. “Сословной” теперь стала социально-государственная и профсоюзная орга­низация труда, а “окостеневшими и застывшими” оказались бюрократические контрольные установки и налоговые огра­ничения (национального) государства. При этом эффектив­ность и элегантность обосновываются совершенно новыми измерениями “политики объективной необходимости” гло­бализации.

Повсюду утверждают, будто бы не интересы предприятий, а “глобализация” делает необходимыми мучительные разры­вы и надломы. Под давлением “законов” глобализации ради достижения определенной цели якобы нужно действовать в направлении, противоположном движению к цели; к приме­ру, чтобы обеспечить людей работой там, где они живут, ра­бочие места необходимо радикально упразднять или перево­дить в другие местности. Именно потому, что занятость в сфере труда может и должна сокращаться во имя повышения прибыли, нынешняя политика превращается в свою проти­воположность. Кто подстегивает экономический рост, тот в конечном итоге плодит безработицу. Кто понижает налоги, чтобы повысить шансы на получение дохода, тот, вероятно, тоже порождает безработицу. Необходимо подвергнуть науч­ному изучению и критическому осмыслению политические и общественные парадоксы транснациональной экономики, которая заманивает обещаниями “упразднить инвестицион­ные препоны” (читай: упразднить экологическое, профсоюз­ное, социально-государственное, налоговое регулирование) во имя все большего сокращения рабочих мест и одновремен­но дальнейшего роста производства и доходов.

Это означает, что введение в действие механизма глобали­зации несет в себе фактор угрозы, т. е. политика глобализа­ции нацелена на избавление не только от профсоюзных, но и от национально-государственных ограничений, она имеет целью ослабление национально-государственной политики. Риторика занимающих важные посты представителей эконо­мики против политики социального государства предельно ясна. В конечном итоге речь идет о том, чтобы предельно уменьшить возложенные на государство задачи и сократить государственный аппарат, осуществить мечту анархического рынка — утопию минимального государства. При этом проис­ходит довольно парадоксальная вещь: глобализация нередко влечет за собой денационализацию.

Многие не понимают, что глобализация представляет опасность не только для профсоюзов, но и для политики как таковой, для государства. Представители разных поли­тических партий, пораженные и восхищенные глобализа­цией, “размягчающей государственные и общественные институты”, только начинают смутно догадываться, что они, по словам старика Маркса, обречены стать своими собственными “могильщиками”. Я, по крайней мере, с не­вольной иронией смотрю на то, как некоторые политики требуют рынка, рынка, как можно больше рынка и явно не замечают, что тем самым они умерщвляют свой собствен­ный жизненный нерв, перекрывают кран, из которого те­кут деньги и властные полномочия. Видели ли вы когда-нибудь подобное бездумно-радостное театральное пред­ставление публичного самоубийства?

На чем строится новая власть и могущество транснацио­нальных предприятий? Из чего рождается, каким образом прирастает их стратегический потенциал?

Он рождается из вторжения в материальные жизненные артерии современных национально-государственных образо­ваний, вторжения, которое происходит без революции, без изменения законодательной базы и тем более конституции, а только в процессе нормального функционирования, так ска­зать, в business as usual, обычной деловой активности.

Во-первых, предприятия могут экспортировать рабочие места туда, где расходы по найму рабочей силы и налоги са­мые низкие.

Во-вторых, они в состоянии (на основе создания инфор­мационно-технической близости и соседства в любой точке планеты) благодаря разделению труда таким образом рассре­доточивать производство продуктов и оказание услуг в раз­ных местах мира, что национальная принадлежность фирм способна только вводить в заблуждение.

В-третьих, они в состоянии сталкивать лбами нацио­нальные государства и таким образом устраивать глобальные закулисные торги в поисках мест с самыми низкими налога­ми и самой благоприятной инфраструктурой; они могут так­же “наказывать” национальные государства, если сочтут их слишком “дорогими” или “враждебно относящимися к инве­стициям”.

Наконец, в-четвертых, они могут в произведенных и кон­тролируемых ими дебрях глобального производства самосто­ятельно определять место для инвестиций, для производства, для уплаты налогов и для жительства и противопоставлять их друг другу. В результате капитаны бизнеса могут жить в самых красивых местах, а налоги платить там, где они самые низкие.

И все это, разумеется, без обращения в парламент или кон­сультации с ним, без решения правительства, без изменения в законодательстве; для этого не нужна даже публичная дис­куссия. Это дает право ввести понятие “субполитика”1 — не как (теоретическую) возможность заговора, а как дополни­тельный шанс для деятельности и узурпации власти за рамка­ми политической системы, шанс, который во все большей мере получают предприятия, действующие на всем простран­стве мирового общества. Баланс власти нарушается, договор о распределении полномочий Первого модерна индустри­ального общества расторгается и — без участия правительств и парламентов, общественности и судов — переписывается в пользу самостоятельного управления экономической деятель­ностью самого собой. Переход к еще не выторгованной, но, во всяком случае, заново переписывающей правила игры в обществе политике глобализации произошел незаметно, в нормальном режиме, в ходе разворачивающейся своим чере­дом модернизации.

Национальное государство есть государство территориаль­ное, его власть зиждется на связи с определенной местностью (контроль над членством, издание действующих законов, за­щита границ и т. д.). Мировое общество, которое образова­лось в процессе глобализации во многих сферах, а не в одной только экономической, ослабляет, ставит под сомнение мо­гущество национального государства, вдоль и поперек про­низывая его территориальные границы множеством разно­образных, не связанных с определенной территорией
1. Подробнее о понятии “субполитика” см.: Beck U. DieErfmdungdesPolitischen, Frankfurt/M. 1993, Кар. V, S. 149-171.
социальных зависимостей, рыночных отношений, сетью ком­муникаций, несхожими нравами и обычаями населения. Это проявляется во всех важнейших сферах, на которых держит­ся национально-государственный авторитет: в налоговой по­литике, в высших полномочиях полицейского аппарата, во внешней политике, в области военной безопасности. Для при­мера рассмотрим внимательнее налоговую политику.

Взимание налогов — не просто один из принципов автори­тета национального государств, а его главный принцип. Суве­ренное распоряжение налогами связано с контролем за хо­зяйственной деятельностью в пределах определенной терри­тории. Но расширение возможностей хозяйствования в рамках мирового общества делает эту предпосылку все более фиктивной. Предприятия могут производить продукцию в одной стране, платить налоги в другой, а требовать государ­ственных субсидий в форме мероприятий по созданию инфра­структуры — в третьей. Обладающие богатством частные лица стали мобильнее, изобретательнее в поисках и использовании лазеек в законодательстве национального государства; те, кто располагает пользующимися спросом знаниями, могут ис­пользовать их там, где им будет выгоднее; наконец, бедные могут уехать туда, где, как они думают, в кисельных берегах текут молочные реки. Напротив, попытки национальных го­сударств отгородиться от этих процессов сталкиваются с про­тиворечиями: чтобы выдержать глобальную конкурентную борьбу, отдельным государствам приходится привлекать ка­питал, людей и знания.

Гладиаторы экономического роста, обхаживаемые полити­ками, подрывают авторитет государства, когда ратуют за уве­личение производства и одновременно уводят у государства налоги. Пикантность ситуации заключается в том, что имен­но самые богатые становятся виртуальными налогоплательщикоми, и их богатство не в последнюю очередь покоится на вир­туозной ориентации в виртуальном мире. Они подрывают (чаще всего) легальными, но нелегитимными способами бла­госостояние демократического общества, возможностями ко­торого пользуются.

Журнал “Фортуне”, который регулярно публикует список пятисот крупнейших предприятий мира, добившихся наи­больших успехов, с ликованием возвещает, что они “преодо­лели границы ради завоевания новых рынков и подавления локальной конкуренции. Чем больше стран, тем выше доход. Доходы крупнейших пятисот предприятий выросли на 15%, а их оборотные средства только на 11%” 1.

“Доходы ползут вверх, рабочие места сокращаются, — пи­шет «Шпигель», — экономическое чудо особого рода отпуги­вает нацию. На предприятия проникло новое поколение ру­ководителей концернов — приверженцев культа акции по американскому образцу. Самое фатальное заключается в том, что биржа поощряет этих губителей рабочих мест”².

Предприниматели открыли философский камень богат­ства. Новая магическая формула гласит: капитализм без тру­да плюс капитализм без налогов. Поступления от налогов с кор­пораций и налогов на доходы предприятий упали с 1989 по 1993 год на 18,6%; их доля в общих налоговых сборах государ­ства уменьшилась почти наполовину. “Социальная система нуждается в перестройке, для нее должна быть создана новая база, — аргументирует Андре Горц. — Но в ходе этой пере­стройки — не демонтажа — следовало бы спросить себя, по-
1. Fortune, New York, 5. 8.1966, цит. по: Frederic F. Clairmont, EndloseProfile, endlicheWelt, inLemondedoplomatique, 11.April 1997, S.I; там же приводятся данные транс­национального развития.

² DerSpiegel, 12/1997, S. 92—105; там же приводятся данные о многократном рос­те доходов на фоне драматического сокращения занятости.
чему создается впечатление, что она не финансируется. Стра­ны Европейского Союза (ЕС) за последние двадцать лет ста­ли богаче на 50—70%. Рост экономики значительно превышал рост населения. И все же ЕС насчитывает сегодня двадцать миллионов безработных, пятьдесят миллионов бедных и пять миллионов бездомных. Куда же девалось дополнительное бо­гатство? Известно, что в США рост экономики обогатил толь­ко десять процентов населения. Эти десять процентов полу­чили девяносто шесть процентов дополнительных доходов. В Европе дела обстояли не столь удручающе, но и не намного лучше.

В Германии доходы предприятий выросли с 1979 года на девяносто процентов, зарплата — на шесть процентов. По­ступления с подоходного налога за последние десять лет уд­воились; налоги с корпораций уменьшились наполовину и составляют всего лишь тринадцать процентов общих на­логовых сборов. В 1980 году они составляли двадцать пять процентов; в 1960-м— даже тридцать пять. Останься они на уровне двадцати пяти процентов, государство получало бы в последние годы дополнительно 86 миллиардов марок ежегодно.

Подобное же развитие наблюдается и в других государствах. Большинство транснациональных фирм, таких, как “Сименс” или БМВ, больше не платят налоги внутри страны… Если в этой сфере ничего не изменится… то люди вряд ли станут по­корно взирать на то, как сокращаются их пенсии, заработная плата, услуги социального характера” 1.

Транснациональные организации превосходят самих себя рекордными доходами — и массовым сокращением рабочих мест. В конце хозяйственного года правления одно за другим
1. Интервью Андре Горцав “Франкфурте альгемайне цайтунг” от 1. 8. 1997, с. 1.
сообщают о фантастических прибылях. А в это время поли­тики, в обязанности которых входит оправдание скандально­го роста массовой безработицы, настаивают на дальнейшем понижении налогового бремени в чаще всего тщетной надеж­де, что дополнительное богатство богачей даст хотя бы немно­го новых рабочих мест.

Как следствие этого накапливаются конфликты — в том числе и в хозяйственной сфере, а именно между виртуальны­ми и реальными налогоплательщиками. В то время как транс­национальные корпорации в состоянии уклоняться от нало­гообложения в рамках национального государства, малым и средним предприятиям, создающим большую часть рабочих мест, приходится истекать кровью под прессом перестроив­шейся налоговой бюрократии. Словно в насмешку, история распорядилась таким образом, что именно те, кто оказывает­ся в проигрыше от глобализации, в дальнейшем должны будут оплачивать всё, социальное государство и функционирующую демократию, в то время как оказавшиеся в выигрыше полу­чают сказочные прибыли и уклоняются от ответственности за грядущие судьбы демократии.

Но и противоречия “капитализма без труда” дают о себе знать. Менеджеры мультинациональных концернов перево­дят свои правления в Южную Индию, а своих детей посыла­ют учиться в лучшие европейские университеты, финанси­руемые национальными государствами. Им и в голову не приходит перебраться жить туда, где они создают рабочие места и платят низкие налоги. Сами они, как чем-то само со­бой разумеющимся, пользуются дорогостоящими основны­ми политическими, социальными и гражданскими правами, общественное финансирование которых ими же и торпеди­руется. Они ходят в театры. Наслаждаются природой и ланд­шафтами, уход за которыми требует больших денег. Околачиваются в еще относительно свободных от насилия и кри­минала метрополиях Европы. Но своей ориентированной на прибыль политикой они вносят существенный вклад в разру­шение этих европейских форм жизни. Позволительно спро­сить, где будут жить они или их дети, когда государства и де­мократия в Европе лишатся финансирования?

Что хорошо для “Дойче банк”, давно уже нехорошо для Германии. Транснациональные корпорации выходят из на­ционально-государственных рамок и де-факто расторгают договор о лояльности с институтами национального госу­дарства. По этой причине падает внутренний уровень соци­альной интеграции соответствующих стран, и падает тем ниже, чем больше он обосновывался чисто экономическими факторами. В этот коварный водоворот попадают прежде все­го благоденствующие социальные государства: им приходит­ся выплачивать кодифицированные пособия постоянно рас­тущему числу безработных (их около пяти миллионов в одной только Германии), причем число это увеличивается по мере утраты государствами контроля над налогами, ибо у трансна­циональных предприятий в их игре за право размещать про­изводство по своему усмотрению на руках оказались одни только козыри. Эти предприятия дотируются многократно: во-первых, оптимизируя мероприятия по созданию инфра­структуры, во-вторых, собирая дотации, в-третьих, уменьшая до минимума налоги и, в-четвертых, экстернализируя расхо­ды по содержанию безработных.

Водоворот, тянущий вниз социальное государство, прояв­ляет себя не только убывающими ресурсами при скачкооб­разно растущих расходах, но и отсутствием средств для его умиротворения, в то время как пропасть между бедными и богатыми становится все шире. Поскольку национально-го­сударственные рамки утрачивают свою обязательность, те, кто выигрывает от глобализации, и те, кто от нее проигрывает, оказываются, так сказать, сидящими за разными столами. Новые богатые больше не нуждаются в новых бедных. До­биться какого-то равновесия между ними трудно хотя бы уже потому, что отсутствуют рамки общности, в которых можно было бы локализовать и урегулировать этот выходящий за границы национального государства конфликт1.

Не составляет труда представить себе, как логика конфлик­та капиталистической игры с нулевой суммой² заявляет о себе все острее, в то время как средства умиротворения сокраща­ются и оказываются недостаточными для того, чтобы при фор­сированном экономическом подъеме возникали условия для роста общественного пирога.

Так проявила свою ненадежность модель Первого, нацио­нально-государственного модерна, задуманного и осуществ­ленного на принципе единства культурной идентичности (“народ”), пространства и государства; при этом пока не про­сматривается идея нового единства человечества, планеты Земля и мирового государства или хотя бы желания такого единства.
1. См. об этом с. 102 и след. наст. изд.

² В теории игр эта игра, в которой выигрыш одного участника в точности равен проигрышу другого. — Прим. ред.
II

Национальное государство между мировой экономикой и индивидуализацией утрачивает свой суверенитет: что делать?

Вывод витает в воздухе: проект модерна, по всей видимос­ти, провалился.

Первыми свидетельство о смерти притязаниям науки на разум и рационализм с радостным энтузиазмом выдали фи­лософы постмодернизма. То, что выдает себя за универсализм западного Просвещения и прав человека, есть не что иное, как голос “мертвых, старых, белых мужчин”, которые подав­ляют права этнических, религиозных и сексуальных мень­шинств, возводя в абсолют свой партийный “метарассказ”¹.

Столетняя тенденция к индивидуализации, утверждают далее постмодернисты, привела к ослаблению социальных связей, к утрате обществом коллективного самосознания и, следовательно, способности к политическому действию. По­иски политических ответов на судьбоносные вопросы о буду­щем лишились субъекта и локализации в пространстве.

Экономическая глобализация лишь завершает в этой мрач­ной перспективе то, что постмодернизм готовил в интеллек­туальной сфере, а индивидуализация в политической — рас­пад модерна. Диагноз звучит так: капитализм не нуждается в труде и плодит безработицу. В результате распадается исто­рический союз между рыночной экономикой, социальным
1 Немецкому термину Metaerahlung соответствует французский metarecit. Прим. ред.
государством и демократией, который до сих пор сплачивал и узаконивал национально-государственный проект модер­на. С этой точки зрения неолибералы являются ликвидатора­ми западной цивилизации — даже если они выдают себя за ее реформаторов. Их модернизация, если иметь в виду социальное государство, демократию и общество, ведет к смерти.

Но упадок начинается в голове. Фатализм — болезнь, в том числе и болезнь языка. Прежде чем бросаться с Эйфелевой башни, не мешало бы сходить к логопеду. “Понятия стали пустыми, они больше не захватывают, не проясняют, не вдохновляют. Серая пелена, нависшая над миром… возможно, объясняется и тем, что слова заплесневели”¹. То, что представ­ляется распадом, могло бы, если бы удалось преодолеть ортодоксальность взглядов, приведших к краху Первый модерн, стать началом превращения во Второй модерн².
1. BeckU. Vater der Freiheit, in: ders., (Hg.), Kinder der Freiheit, Frankfurt/M. 1977, S.377 f.

² Pater semper insertus. По поводу “Второго модерна” в прессе задним числом раз­горелся спор об авторстве. Но отсутствие начитанности и неумение правильно цитировать — еще не основание для подозрений в неоригинальности. “На пути к Второму модерну” — так формулируется название издаваемой мной.серии. “На пути к другому модерну” — так звучит подзаголовок моей книги “Общество рис­ка”, вышедшей в 1986 году в издательстве Suhrkamp. Там тоже делается различие между “простой” и “рефлексивной модернизацией”, “первым” и “вторым модер-. ном” — как и во всех книгах, появившихся после этого. Книга “Изобретение по­литического” (вышла в 1993 году в издательстве Suhrkamp) должна была назы­ваться сначала “По ту сторону правой и левой ориентации”, а потом “Второй модерн”; по разным причинам от этих названий пришлось отказаться. Впрочем, значение, которое придается тому или иному понятию, играет, наверно, не та­кую уж важную роль. Между понятиями “второй модерн” и “другой модерн” су­ществует близость и в содержательном отношении. Темы книжной серии — индивидуализация, экологический кризис, общество без работы, даже глобали­зация — были центральными темами уже в “Обществе риска”. Догадываюсь, ка­ким будет очередной упрек: “Так, значит, ничего нового!..” Если и есть понятий­ное родство, то со словосочетанием “незавершенный модерн”, предложенным Юргеном Хабермасом. См.: Habermas J. JenseUs des Nationalstaats?w. Beck U. (Hg.), Politik der Globalisierung, Frankfurt/M. 1997.
В книге “Дети свободы” я попытался показать, что с так на­зываемым “распадом ценностей”, по-видимому, приходит ко­нец коллективной ортодоксии политической деятельности, а не политической деятельности как таковой. Социально-мо­ральная среда блекнет, но параллельно с этим вырабатыва­ются основы жизненного мира для всемирного республикан-ства, в центре которого свобода отдельного человека.

Разумеется, выступать против мощного мирового рынка нелегко. Это можно делать только при условии, что будет раз­рушено сложившееся в головах людей представление о все­могуществе этого рынка, которое подавляет способность к действию. Против этого мегапризрака, что бродит по Европе, мне хочется в своей книге пустить в ход камнемет разли­чения — различения между глобализмом, с одной стороны, и глобальностью и глобализацией, с другой. Это различение имеет целью разрушить территориальную ортодоксию политичес­кого и общественного, сложившуюся в проекте Первого мо­дерна, привязанном к национальному государству, и получив­шую статус категориально-институционального абсолюта.

Глобализмом я называю понимание того, что мировой ры­нок вытесняет или подменяет политическую деятельность, для меня это идеология господства мирового рынка, идеология неолиберализма. Она действует по монокаузальному, чисто экономическому принципу, сводит многомерность глобали­зации только к одному, хозяйственному измерению, которое мыслится к тому же линеарно, и обсуждает другие аспекты глобализации — экологический, культурный, политический, общественно-цивилизационный, — если вообще дело дохо­дит до обсуждения, только ставя их в подчинение главенству­ющему измерению мирового рынка. Само собой разумеется, при этом не следует отрицать или преуменьшать центральную роль глобализации, в том числе в выборе и восприятии акторов хозяйственной деятельности. Идеологическое ядро глобализма заключается, скорее, в том, что здесь ликвидируется основополагающее различение Первого модерна, а именно различение между политикой и экономикой. Главная задача политики — определять правовые, социальные и экологичес­кие рамочные условия, в которых хозяйственная деятельность вообще становится общественно возможной и узаконенной, выпадает из поля зрения или утаивается. Глобализм позволя­ет управлять таким сложным образованием, как Германия, — т. е. государством, обществом, культурой, внешней полити­кой — как простым предприятием. В этом смысле можно го­ворить об империализме экономической составляющей, бла­годаря чему предприятия требуют для себя таких рамочных условий, в которых они могут добиваться своих целей с опти­мальным успехом.

Странность здесь в том, что таким образом понимаемый глобализм подчиняет своему влиянию и своих оппонентов. Существует не только утверждающий, но и отрицающий гло­бализм, который, будучи уверенным в неотвратимом господ­стве мирового рынка, спасается в различных формах протек­ционизма:

черные протекционисты оплакивают распад ценностей и ослабление национального начала, но, противореча самим себе, занимаются неолиберальным разрушением националь­ного государства;

зеленые протекционисты видят в национальном государстве отмирающий политический биотоп, защищающий экологи­ческие стандарты от вторжения мирового рынка и поэтому, в свою очередь, нуждающийся в защите;

красные протекционисты уже на всякий случай стряхивают со своих одежд пыль классовой борьбы; глобализация для них — всего лишь подтверждение их “правоты”. Они радост­но отмечают праздник возрождения марксизма. Но это уто­пическая, слепая правота.

От этих ловушек глобализма следует отличать то, что я — следуя за англосаксонской дискуссией — называю глобально­стью и глобализацией.

Под глобальностью понимается то, что мы давно уже живем в мировом обществе, в том смысле, что представление о зам­кнутых пространствах превратилось в фикцию. Ни одна стра­на или группа стран не может отгородиться друг от друга. Раз­личные формы экономического, культурного, политического взаимодействия сталкиваются друг с другом, поэтому само собой разумеющиеся вещи, в том числе и самоочевидности западной модели, приходится оправдывать заново. “Мировое общество” имеет в виду общность социальных отношений, которые не могут интегрироваться в национально-государ­ственную политику или определяться ею. При этом ключе­вую роль играет (инсценированная национальными средства­ми массовой информации) самоидентификация, в результате чего под мировым обществом (в узком смысле) — тут я пред­лагаю операционный (и политически релевантный) крите­рий — понимается воспринимаемое, рефлексивное мировое об­щество. Вопрос о том, в какой мере оно существует на самом деле (по теореме Томаса, согласно которой то, что люди счита­ют реальным, и становится реальностью), эмпирически обора­чивается другим вопросом: как и в какой мере люди и культуры мира воспринимают себя во взаимном переплетении своих раз­личий и в какой мере это самовосприятие в рамках мирового общества становится существенным фактором поведения’.

“Мир” в словосочетании “мировое общество” означает, следовательно, различия, многообразие, а “общество” — не-ин-
1. См. об этом на с. 73 и след., 89 и след., 124-139, 156-163 наст. изд.
тегрированность, поэтому (вместе с М. Олброу) мировое об­щество можно понимать как многообразие без единства. А это предполагает — как будет показано в настоящей книге — очень разные по своей сути вещи: транснациональные формы про­изводства и конкуренцию на рынке труда, глобальную отчет­ность в средствах информации и транснациональный поку­пательский бойкот, транснациональные формы жизни, воспринимаемые как “глобальные” кризисы и войны, исполь­зование атома в военных и мирных целях, разрушение при­роды и т. д.

Напротив, глобализация имеет в виду процессы, в которых национальные государства и их суверенитет вплетаются в пау­тину транснациональных акторов и подчиняются их властным возможностям, их ориентации и идентичности.

Существенным признаком различения между Первым и Вторым модерном является невозможность устранить уже возникшую глобальность. Это означает, что рядом друг с дру­гом существуют различные собственные логики экологиче­ской, культурной, экономической, политической и обще­ственно-гражданской глобализации, несводимые друг к другу и не копирующие друг друга, а поддающиеся расшифровке и пониманию только с учетом их взаимозависимостей. Легко предположить, что именно благодаря этому открывается воз­можность и простор для политического действия. Почему? Потому что только так можно выйти из подчинения деполитизированному глобализму, только при появляющемся в пер­спективе условии многомерной глобальности лопается и раз­летается на куски принудительная идеология глобализма. Что же не позволяет устранить глобальность? Восемь причин, сра­зу обозначу их в кратких тезисах:

1. Расширение географии и нарастающая плотность кон­тактов в сфере международной торговли, глобальное

переплетение финансовых рынков, увеличивающаяся мощь транснациональных концернов.

2. Продолжающаяся информационная и коммуникацион­но-технологическая революция.

3. Повсеместно выдвигаемые требования соблюдения прав человека, т. е. принцип демократии (на словах).

4. Изобразительные потоки охватившей весь мир индуст­рии культуры.

5. Постинтернациональная, полицентрическая мировая политика — наряду с правительствами существуют транс­национальные акторы, могущество и количество кото­рых постоянно растут (концерны, неправительственные организации, Организация Объединенных Наций).

6. Вопросы глобальной нищеты.

7. Проблемы глобального разрушения окружающей среды.

8. Проблемы транскультурных конфликтов на местах.

В этих условиях новое значение приобретает социология — как исследование того, что значит человеческая жизнь в за­падне, в которую превратился мир. Глобальность отражает то обстоятельство, что отныне все, что происходит на нашей пла­нете, несводимо к локально ограниченному событию, что все изобретения, победы и катастрофы касаются всего мира и что мы должны нашу жизнь и наши действия, наши организации и институции подвергнуть реориентации и реорганизации в соответствии с осью “локальное — глобальное”. Глобальность, понимаемая таким образом, означает новое положение Вто­рого модерна. Это понятие одновременно сводит воедино важнейшие причины, по которым стандартные ответы Пер­вого модерна становятся противоречивыми и непригодными для Второго модерна, поэтому политика Второго модерна дол­жна быть заново определена и обоснована. В отличие от понятия глобальности глобализация есть, вы­ражаясь старомодным языком, диалектический процесс, ко­торый создает транснациональные социальные связи и про­странства, обесценивает локальные культуры и способствует возникновению третьих культур. “Немножко того, немнож­ко этого — вот путь, каким приходит в мир новое” (Салман Рушди). В этой сложной системе отношений можно по-но­вому ставить вопросы о масштабах и границах глобализации, имея в виду прежде всего три параметра:

во-первых, расширение в пространстве;

во-вторых, стабильность во времени;

и, в-третьих, плотность транснациональных сетей связи, отношений и телевизионных потоков.

В этом понятийном контексте можно поставить и следую­щий вопрос: в чем заключается историческая особенность нынешней глобализации и ее парадоксов в определенных местах (например, в сравнении с развивающейся уже со вре­мен колониализма “мировой капиталистической системой”, о которой говорит Иммануэль Уоллерстайн)?’

Особенность процесса глобализации заключается сегодня (и, возможно, будет заключаться в будущем) в устанавливае­мых эмпирическим путем расширении, плотности и стабиль­ности взаимодействующих регионально-глобальных сетей связи и их массмедиалъной самоидентификации, а также социальных пространств и их телевизионных потоков на культурном, по­литическом, хозяйственном, военном и экономическом уровнях². Мировое сообщество — не меганациональное сообщество, вбирающее в себя и ликвидирующее все национальные об-
1. Об И. Уоллерстайне см. с. 62—66 наст. изд.

² Это подчеркивает группа ученых под руководством Хелда Д. DieGlobalisierungderWirtschaft, in: Beck U. (Hg.), PolitikderGlobalisierung, a. a. 0.
щества, а отмеченный многообразием и не поддающийся ин­теграции мировой горизонт, который открывается тогда, ког­да он создается и сохраняется в коммуникации и действии.

Люди, скептически относящиеся к глобализации, спросят: что тут нового? И ответят: ничего действительно важного. Но они не правы ни в историческом, ни в эмпирическом, ни в теоретическом отношении. Новы не только повседневная жизнь и действия, перешагнувшие национально-государ­ственные границы и покрывшие государства плотной сетью взаимных зависимостей и обязанностей; нова и “непривязанность к определенному месту” общности, труда и капита­ла; новы также осознаваемые угрозы экологии и связанные с этим арены действия; ново не поддающееся разграниче­нию восприятие транскультурных “других” в собственной жизни со всеми противоречащими друг другу достоверны­ми фактами; нов уровень циркуляции “глобальной инду­стрии культуры” (Скотт Лэш/Джон Урри); новы и увели­чившееся количество европейских государств, и могуще­ство транснациональных акторов, институций и договоров; наконец, нов размах экономической концентрации, кото­рый, правда, притормаживается новой, не признающей го­сударственных границ конкуренцией.

Под глобализацией, таким образом, подразумевается и отсутствие всемирного государства. Точнее: наличие миро­вого общества без всемирного государства и без всемирного пра­вительства. Речь идет о расширении глобально дезорганизо­ванного капитализма. Ибо не существует насаждающей гегемонию власти и интернационального режима — ни в эко­номическом, ни в политическом смысле.

В горизонте этого различения наше сочинение делится в дальнейшем на три части. Во второй части, названной “Что имеет в виду глобализация?”, кратко описываются и сопоставляются многозначность, амбивалентность и парадоксы глобальности и глобализации в общественном, экономичес­ком, политическом, экологическом и культурном плане.

Как будет показано в третьей части, озаглавленной “Заблу­ждения глобализма”, игровое пространство, примат полити­ческого аспекта могут быть снова завоеваны только в процес­се решительной критики глобализма.

В четвертой части — “Ответы на вызов глобализации” — для мозгового штурма публичного в качестве противоядия от на­ступившего паралича политики намечаются десять отправных точек, которые помогут ответить на политические вызовы гло­бальной эпохи.

Заключение представляет собой опыт предсказания в духе Кассандры: что произойдет, если ничего не произойдет, — бразилизация Европы.
Шок глобализации: запоздалая дискуссия

Дискуссия о глобализации достигла нашей страны и по­трясла ее с опозданием. В Великобритании, к примеру, о “g-word”, слове, начинающемся на “г”, вот уже более десяти лет ведут оживленные и плодотворные споры все политиче­ские партии с участием ученых- экономистов, социологов, по­литологов и историков. Тем неожиданнее оказался шок гло­бализации в Германии.

Одна из причин этого шока состоит в том, что, по преоб­ладающему у нас мнению, глобализация односторонне свя­зывается в первую очередь с уменьшением рабочих мест для местного населения и их перемещением в страны с низкой оплатой труда — и это в то время, когда общество, несмотря на непрекращающийся экономический рост и стремительно повышающиеся прибыли транснациональных концернов, терзает массовая безработица, напоминающая безработицу в Веймарской республике.

Наряду с этим можно назвать еще четыре причины поли­тического шока, вызванного глобализацией и охватившего Центральную Европу, Францию, Австрию, Швейцарию, Ита­лию и особенно Германию.

Во-первых, страны и общества с первичным экономическим самосознанием — “национализм немецкой марки”, “экспорти­рующая нация” — чувствуют себя особенно ущемленными и подвергаемыми опасности со стороны надвигающейся якобы извне глобализации — этим детищем мирового рынка.

Во-вторых, социальные государства, такие, как Франция и Германия, относятся, в отличие от США и Великобритании, к странам, проигрывающим от процесса глобализации. Они попали в затруднительное положение из-за социальной политики в эпоху экономического глобализма: развитие эко­номики уходит из-под национально-государственного кон­троля, в то время как социальные последствия этого процес­са — безработица, миграция, нищета — накапливаются в системе национального социального государства.

В-третьих, глобализация до основания потрясает самоиден­тификацию гомогенного, закрытого, замыкающегося на себя национально-государственного пространства, называемого Федеративная Республика Германия. Великобритания, на­против, была мировой империей, и глобализация для нее — лишь приятное воспоминание о прошлом. Правда, Германия тоже давно уже представляет собой глобальное пространство, в котором сталкиваются культуры мира и их противоречия. Но эта реальность до сих пор была затемнена господствую­щим представлением о себе как о в значительной мере гомо­генной нации. Все это выяснилось в ходе дебатов о глобали­зации. Ибо глобализация, как уже говорилось, означает прежде всего денационализацию — эрозию, но и возможную трансформацию национального государства в государство транснациональное.

Шок глобализации как шок денационализации ставит под сомнение не только ключевые категории послевоенной иден­тичности немцев, корпоративную “Германию как модель” с ее специфической социальной системой. Этот опыт и вызов, в-четвертых, плохо согласуется в конечном счете с теми спор­ными проблемами, которые были вызваны объединением двух Германий. Ведь драма объединения (кое в чем напоми­нающая супружескую драму) обернулась тем, что немцы ста­ли заниматься собой и задаваться вопросом, что осталось от “немецкой” общности после полувековой жизни врозь и ка­кие элементы этой общности заслуживают того, чтобы иден­тифицировать себя с ними? И в ту фазу, когда у немцев при­шла пора посмотреть на самих себя и задать себе вопросы, вдруг врывается сообщение о глобализации: национальное го­сударство утрачивает, сверх запланированных уступок ком­петенции в рамках общего европейского рынка, суверенитет и субстанцию, причем во всех сферах — финансовых ресур­сов, политической и экономической свободы действий, ин­формационной и культурной политики, повседневной иден­тификации граждан. Вопрос о том, как могут возникать “транснациональные государства” в ответ на глобализацию 1, что это означает в экономическом, военном, политическом и культурном отношении, обсуждается только в форме кратких тезисов.

Если в угаре удивительного 1989 года еще считалось, что “срастается все, что по сути едино” (Вилли Брандт), то теперь в ходе дискуссии о глобализации ее участники приходят к вы­воду, что в основе этих надежд — и последующего разочаро­вания в них — лежит устаревшее представление о националь­но-государственной идиллии. Если унаследованная модель национального государства вообще имеет шанс выжить в новой структуре власти, порожденной мировым рынком и транснациональными акторами и движениями, то только в том случае, если процесс глобализации станет критерием на­циональной политики во всех сферах (экономика, право, ар­мия и т. д.)

Признать это не дано отдельным людям или общественным и политическим организациям по их собственному усмотре­нию. Новая ситуация, сложившаяся в мировом обществе, в результате которой становится фикцией представление о
1 См. об этом с. 188-198 и 228-236 наст. изд.
“национальном” продукте, национальных фирмах, нацио­нальной индустрии (и даже о национальных спортивных со­юзах), вынуждает под угрозой наказания в виде экономи­ческого, политического и культурного упадка с пониманием отнестись к возможностям, идеологиям, парадоксам и исте­риям эры глобализации. Но прежде всего к новой расстанов­ке сил, от которой зависят все — кто в большей, кто в мень­шей степени. Другими словами: глобализация есть неустранимое условие человеческой деятельности в конце XX века.

В связи с этим должны быть заново осмыслены основы Первого модерна. Что значит толерантность? Какое содержа­ние вкладывается в понятие “права человека”, которые, в от­личие от культуры, должны быть одинаковыми для всех? Кто гарантирует права человека в постнационально-государствен­ном мире? Как спасти, как реформировать перед лицом обо­стряющейся глобальной нищеты и сужающегося рынка тру­да социальные гарантии, которые до сих пор в значительной части были заботой национальных государств? Вспыхнут ли в результате разрушения национальных государств новые ре­лигиозные войны, чреватые экологическими катастрофами? Или же мы движемся навстречу миру без насилия, который после триумфа мирового рынка придет к отказу от войн? Быть может, мы даже стоим на пороге второго Просвещения?

Все это всплывает в ходе дебатов о глобализации, но никто не знает, не может знать, как ответить на затрагивающие ос­новы цивилизации вопросы, как преодолеть противоречия между бедностью и богатством, между этническими образо­ваниями, между континентами и религиями с их крайне за­путанной, полной насилия историей.

Существенным признаком различия между Первым и Вто­рым модерном является, как уже говорилось, необратимость достигнутой глобальности. Это означает: мы живем в много­мерном, полицентричном, контингентном, политическом мировом обществе, в котором транснациональные и нацио­нально-государственные акторы играют друг с другом в кош­ки-мышки. Глобальность и глобализация подразумевают, ста­ло быть, также следующее: немировое государство. Точнее: мировое общество без мирового государства и без мирового пра­вительства. Возникает глобально дезорганизованный капи­тализм [1], ибо не существует никакой гегемонистской власти и никакого международного режима — ни экономического, ни политического.

Эту непростую фактуру глобальности следует четко отли­чать от новой простоты глобализма, понимаемого как всепро­никающее, всеизменяющее господство мирового рынка. И де­ло не в том, чтобы демонизировать деятельность (мировой) экономики. Напротив, необходимо разоблачить проповедо­вавшиеся в неолиберальной идеологии глобализма примат и диктат мирового рынка для всех — для всех измерений обще­ства, — вскрыв то, чем они являются: раздутый до гигантских масштабов устаревший экономизм, подновление метафизи­ки истории, социальная революция сверху, прикидывающая­ся неполитической. Блеск в глазах неолиберальных «улучшателей мира/мирового рынка» может нагнать страх [2]. Далее будут «подняты на вилы» следующие десять заблуждений гло­бализма:

1. Метафизика мирового рынка.

2. Так называемая свободная мировая торговля. 

3. В области экономики мы имеем дело (еще) с интерна­ционализацией, а не глобализацией.

4. Драматургия риска.

5. Отсутствие политики как революция.

6. Миф о линейности.

7. Критика катастрофического мышления.

8. Черный протекционизм.

9. Зеленый протекционизм.

10. Красный протекционизм.

Ниже этим ловушкам для ума будут противопоставлены десять ответов на глобализацию.

1.   Метафизика мирового рынка

Глобализм редуцирует новую сложность глобальности и глобализации к одному — экономическому — измерению, ко­торое к тому же мыслится линейно как непрерывное расши­рение всякого рода зависимости от мирового рынка. Все ос­тальные измерения — экологическая глобализация, культурная глобализация, полицентрическая политика, возникновение транснациональных пространств и идентичностей — тематизируются (если это вообще делается) только в предположе­нии о доминировании экономической глобализации. Миро­вое общество, таким образом, урезается и фальсифицируется, оказываясь мировым рыночным обществом. В этом смысле неолиберальный глобализм есть форма проявления одномер­ных типов мышления и действий, разновидность монокаузалъного взгляда на мир, т. е. экономизма. Привлекательность и опасность этой далеко не новой метафизики истории миро­вого рынка проистекают из одного и того же источника: из стремления, даже зуда к простоте, чтобы сориентироваться в мире, ставшем необозримым.

В какой мере эта метафизика мирового рынка ослепляет, можно показать на примере споров вокруг реформы пенсион­ного обеспечения в Германии. Здесь пенсии — и это поражает британцев и американцев, — несмотря на всю бюрократию и критику ее, являются частью живой, практикуемой солидарно­сти. И когда теперь неолибералы в экономике и политике дока­зывают, что это экономически неразумно, поскольку эти же деньги можно было бы с гораздо большей отдачей разместить в пенсионных фондах частной экономической сферы, то они лишний раз подтверждают, что смыслят в политической куль­туре столько же, сколько глухой в музыке. Ведь пенсиями, во-первых, обеспечивают и тех, кто не делает отчислений в пенси­онный фонд, например иждивенцев — членов семьи (жена, дети), — а во-вторых, в расходах участвуют (и здесь конкретно проявляется солидарность) работодатели.

Пенсии — это элемент антикапитализма в социал-демо­кратическом сердце германского капитализма, причем эле­мент нерыночной логики, который был проведен в виде го­сударственного закона Бисмарком и который-то и сделал возможным капитализм; они-то и создали прочный фунда­мент демократии после Второй мировой войны.

Коварство разговоров о пенсии как «коллективной прину­дительной системе» (Вольфганг Шойбле) заключается в том, что в них шельмуется и приносится в жертву часть социаль­ной солидарности, причем со стороны тех, кто в иных случа­ях не жалеет носовых платков, публично оплакивая утрату общности между людьми.

2. Так называемая свободная мировая торговля

Глобализм поет гимн свободной мировой торговли. Утвер­ждается, что глобализированная экономика лучше всего при­годна для того, чтобы поднять во всем мире уровень благосо­стояния и тем самым ликвидировать неудовлетворительное положение в социальной сфере. Говорится, что даже в охране окружающей среды можно достигнуть прогресса благодаря свободной торговле, поскольку давление конкуренции яко­бы способствует бережному отношению к ресурсам, побуж­дает к деликатному обращению с природой.

При этом старательно обходится тот момент, что мы жи­вем в мире, весьма далеком от модели свободной торговли а-ля Давид Рикардо, опирающейся на сравнительные выгоды/ издержки. Высокий уровень безработицы в так называемом третьем мире и в посткоммунистических странах Европы вынуж­дает правительства этих стран вести экономическую полити­ку, ориентированную на экспорт, — в ущерб социальным и экологическим стандартам. Благодаря низкой заработной плате, зачастую убогим условиям труда и «зонам, свободным от профсоюзов», эти страны конкурируют друг с другом и с богатыми западными странами в стремлении привлечь зару­бежный капитал.

Утверждение, что мировая торговля обостряет конкуренцию и ведет к снижению затрат, отчего в конечном итоге выигрыва­ют все, на редкость цинично. Замалчивается тот факт, что су­ществуют два вида снижения затрат: повышенная экономич­ность (более совершенные технологии, организация и т. п.) или нарушение достойных человека условий труда и производства. Разумеется, при этом навар здесь с точки зрения экономики и организации производства больше, но только за счет отката к позднему варианту транснационального пиратства.

3. В области экономики мы имеем дело (еще) с интернационализацией,   а   не   глобализацией

Глобализм не только путает многомерную глобализацию с одномерной экономической глобализацией. Одновременно экономическая глобализация смешивается с интернациона­лизацией экономики. Экономические показатели свидетель­ствуют, что, строго говоря, в регионах мировой экономики речь (еще?) может идти не о глобализации, но об интернацио­нализации. Можно зафиксировать укрепление транснацио­нальных торговых и промышленных связей внутри опреде­ленных мировых регионов и между ними — это касается Америки, Азии и Европы. Подтверждением служит то, что торговля и зарубежные инвестиции развиваются все еще меж­ду этими тремя крупными экономическими блоками мира, почему и говорят о триадизации мировой экономики. Для Германии это помимо прочего означает, что — вплоть до се­годняшнего дня! — конкуренция (за счет низкой заработной платы) со стороны государств бывшего Восточного блока или азиатских стран существует в статистически незначительных масштабах (около 10 %).

«В результате глобализации рынков и интернационализа­ции производства в Германии преимущественно трудоемкие отрасли промышленности и неквалифицированные рабочие попадают под пресс конкуренции в мировой экономике. Кон­кретно это означает, что дело дошло до снижения спроса на низкоквалифицированную рабочую силу благодаря перемеще­нию производства за границу в форме оптимизации заработ­ной платы и прямых инвестиций, а также увеличения импорта. Произошедшая за последние сто лет внутриэкономическая трансформация, которая ведет к прогрессирующей замене труда капиталом и знанием, усиливается за счет развития мировой

экономики. Но в будущем следует ожидать повышения кон­курентного давления на капитало- и наукоемкие отрасли про­мышленности, а также на высококвалифицированных рабо­чих, пороговые страны и страны Центральной и Восточной Европы, поскольку в результате прогрессирующего уменьше­ния экономического отставания они выступят как дополни­тельные конкуренты странам ранней индустриализации в со­ответствующих отраслях производства. Как, в таком случае, в ходе роста глобальных рынков и интернационального произ­водства будет развиваться спрос на высококвалифицирован­ных рабочих в Германии, в настоящее время неясно» [3].

Обращает на себя внимание тот факт, что внешняя торгов­ля Германии все еще ориентируется в основном на западные промышленно развитые страны. «Германия осуществляет внешнюю торговлю преимущественно с западными промыш­ленно развитыми странами. В 1993 году 77,29 % ее экспорта и 77,81 % ее импорта приходились на этот регион. В рамках этой группы стран наибольшая часть прямых инвестиций прихо­дилась на страны ЕС. Налицо сильная ориентация германской внешней торговли на Европу. Это связано, во-первых, с гео­графической близостью этих стран, а во-вторых, и это реша­ющий фактор, с эффектом внутреннего рынка ЕС, который дискриминирует возможных кандидатов из третьих стран. Крупнейшим внешнеторговым партнером западных про­мышленно развитых стран за пределами ЕС являются США, на которые в 1993 году приходилось 7,01 % импорта и 7,27 % экспорта.

На типичные страны с дешевой рабочей силой в Африке, Америке и Азии, а также на реформирующиеся страны и страны с государственной монополией на внешнюю торговлю в 1993 году приходилось около 20 % немецкой внешней тор­говли. Из этой группы стран Германия получила в 1993 году 22,14 % своего импорта, а поставила туда в рамках экспорта 22,44 %. Внешнеторговая структура показывает, что герман­ская экономика, опиравшаяся на поддержку внутреннего рынка ЕС, опиралась как раз на рынки с минимальными воз­можностями роста, тогда как экспорт в растущие рынки Юго-Восточной Азии и Южной Америки, напротив, был, скорее, скромным…

В будущем можно ожидать, что давление импорта усилится в сфере и капитало- и наукоемкой продукции. Как конкуренты выступят здесь прежде всего пороговые страны, а также страны Центральной и Восточной Европы. Это будет относиться в пер­вую очередь к «мобильным производствам Шумпетера [4]», т. е. таким отраслям промышленности, в которых легко можно от­делить научные исследования от производства. Сюда относит­ся химическая и резиновая промышленность, производство офисной аппаратуры, вычислительной техники и электротех­нического оборудования. В то время как научные исследова­ния в этих областях осуществляются в промышленно развитых странах, производство располагается в пороговых странах, осо­бенно если продукция легко стандартизуется».

4. Драматургия риска

В измерении экономической глобализации — в отличие от всех других измерений — свою доказательную силу для исторически информированного взгляда теряет даже такой ко­зырь, как новизна [5]. Так, например, Макс Вебер в 1894 году в работе «Хозяйства аргентинских колонистов» обсуждает воп­росы, которые волнуют нас сегодня, как новые. «В конечном счете мировая экономика, как ее представляет учение о сво­бодной торговле, без мирового государства и полного вырав­нивания культурного уровня человечества, является утопией; путь туда далек. Поскольку мы еще и сейчас находимся в са­мом начале такого пути, мы будем действовать в интересах дальнейшего развития, если старые древесные стволы, из ко­торых будущие поколения, возможно, сообща сколотят ког­да-нибудь здание хозяйственного и культурного сообщества человечества, — исторически данные национальные эконо­мические единицы, — не будем пытаться слишком поспешно срубить и распилить для будущей постройки, но будем беречь их и ухаживать за ними в их данном от природы состоянии. — Для нации, конечно, полезно есть дешевый хлеб, но не в том случае, когда это происходит за счет будущих поколений» [6]. Но и противоположное требование: посадить короля, Рынок, на трон общественных отношений, — вовсе не такое уж и но­вое. Даже у его критики — длинная борода. Куда ни посмот­ришь, везде повторения повторений [7].

Свое могущество глобализм лишь на ничтожную долю чер­пает из того, что происходит в действительности. В большей мере потенциал могущества глобализма создается инсценированной угрозой: всем правит сослагательное наклонение — «могло бы быть», «должно бы быть», «если, то».

Таким образом, перед нами разновидность общества рис­ка, которому транснациональные предприятия и обязаны своей властью и могуществом. Не «фактический ущерб» осу­ществившейся экономической глобализации, скажем, из-за полного перемещения рабочих мест в страны с дешевой ра­бочей силой, но в первую очередь угроза этого, публичные разговоры об этом разжигают страхи, внушают опасения и в конце концов даже вынуждают профсоюзных контрагентов совершить в собственной режиссуре то, чего требует «инвес­тиционная готовность», чтобы избежать худшего. Семанти­ческая гегемония, публично разжигаемая идеология глобализ­ма есть источник власти и могущества, из которого предпри­ниматели берут свой стратегический потенциал.

5. Отсутствие политики как революция

Глобализм — это мыслительный вирус, который за по­следнее время поразил все партии, все редакции, все ин­ституты. Не то, что люди должны действовать экономичес­ки, является его догматом, но то, что все и всё — политика, наука, культура — должны подчиняться примату экономи­ческого. В этом неолиберальный глобализм напоминает своего заклятого врага — марксизм. Да, он является воз­рождением марксизма как идеологии менеджмента. Так сказать, «Нью эйдж». Своего рода «движение пробужде­ния», чьи апостолы и пророки, однако, не раздают брошю­рок на выходах из метро, но возвещают спасение мира, обретаемое в духе рынка.

Поэтому неолиберальный глобализм представляет собой в высшей степени политическое поведение, которое, однако, подает себя как полностью аполитичное. Отсутствие политики как революция! Согласно этой идеологии, люди не действуют, но осуществляют законы мирового рынка, которые — увы — вынуждают минимизировать (социаль­ное) государство и демократию.

Однако тот, кто верит, что глобализация подразумевает исполнение законов мирового рынка, которые должны быть осуществлены так, а не иначе, тот заблуждается. Экономи­ческая глобализация как таковая не есть механизм, не есть нечто самодвижущееся, это всецело политический проект, причем проект транснациональных акторов, институтов и совещательных коалиций — Всемирного банка, Всемирной торговой организации (ВТО), Организации по экономи­ческому сотрудничеству и развитию, мультинациональных предприятий, а также других международных организаций, которые проводят неолиберальную экономическую поли­тику.

Итак, вопрос формулируется следующим образом: кто есть акторы неолиберального глобализма? А также: что та­кое политические альтернативы? Кто определяет междуна­родные договоры и организации (например, в рамках ВТО) — мировой порядок конкуренции или что-то другое? Находят ли туда доступ минимальные стандарты социаль­ного и экологического труда и производства, достойные че­ловека? Только на словах или как действительные стиму­лы? Какое влияние оказывает при этом политика, нацио­нальная и на уровне ЕС? Какой курс берет внешняя экономическая политика ЕС? А какой — политика разви­тия, аграрная политика? Кто попадает в число проигравших от глобализации? Как выглядят будущие модели внутрен­него и межъевропейского рынка труда? Как должна регули­роваться конкуренция с соседними странами на юге и востоке, а также между регионами/странами Европы? Как дви­жутся потоки капитала? Какое влияние на все эти процессы может иметь, могла бы иметь, должна бы иметь (трансна­циональная политика, каковы перспективы этого влияния? Иными словами, каким образом можно заменить пугало глобализма политикой! [8]

Уже сейчас можно заметить, что растущая группа про­игравших от глобализации не улавливается сетью полити­ческого восприятия.

Ни одна партия в США и Европе еще не поняла, насколь­ко велика, например, приватная экономическая неуверен­ность в жизни служащих — в центре политического спект­ра возникает гигантская дыра. Эти актуальные или потен­циальные проигравшие от глобализации в средних и высших этажах профессиональной иерархии уже не бьют­ся за лучшие места работы и более высокие доходы, за га­рантии стабильности для их более или менее скромного благополучия. Они ощущают себя брошенными и обману­тыми как «правой» политикой, поскольку она работает на глобализацию и на тех, кто выигрывает от нее, так и «ле­выми» программами. Ибо люди, которые опасаются за свое экономическое будущее, не нуждаются, как считает Эдвард Литвак, в политических партиях, «которые хотят обложить ненадежный доход более высокими налогами, чтобы по­мочь тем, кто не работает».

6. Миф о линейности

«Возврат в прошлое предлагает мрачную перспективу ретрайбализации больших частей человечества в результате войны и кровопролития», — пророчит Бенджамин Р. Барбер, а настроенная в духе культур-пессимизма запад­ная интеллигенция согласно кивает — «балканизация на­циональных государств, в которых культура выступает про­тив культуры, народ против народа, племя против племени, своего рода джихад против любого рода взаимозависимо­сти, сотрудничества и взаимных уступок: против техноло­гии, против поп-культуры, против мировых рынков.

Порыв в будущее подогревается напирающими вперед экономическими, технологическими и экологическими си­лами, которые требуют интеграции и унификации, людей повсюду увлекают быстрой музыкой, быстрыми компью­терами и быстрой едой («фаст фуд») — все эти MTV, «Ма­кинтош» и «Макдоналдс», а страны впихивают в гомоген­ную мировую культуру, в «Мак-мир» (McWorld), живущий благодаря коммуникации, информации, развлечениям и коммерции. Зажатая между Диснейлендом и Вавилоном, планета внезапно распадается и одновременно соединяет­ся, пусть и с неохотой» [9].

Редко случается, чтобы мыслительный стереотип был бы так основательно опровергнут, как этот миф о линейнос­ти [10]. Глобализация повсюду приводила также к появлению нового смысла локального. Выражение «глобальная культу­ра» все равно вводит в заблуждение. Возникают трансна­циональные, транслокальные культуры или, соответствен­но, социальные пространства и «ландшафты», об этом свидетельствуют:

— туристский бум;

— возникновение небольших транснациональных миров эк­спертов, которые едва ли привязаны к определенным местам;

— растущее число международных институтов, агентур, групп, движений, которые вмешиваются во все возможные и невозможные дела;

— утверждение небольшого числа общепринятых языков (английский, испанский).

Тот, кто перед лицом этих (вышеизложенных) аргументов и результатов исследований все еще находится в плену мифа о линейности и разделяет тезис о культурной конвергенции как непосредственном следствии экономической унифика­ции, — попросту невежественный человек.

7. Критика катастрофического мышления

Большинство людей убеждены — Ханна Арендт сформули­ровала это еще в 60-х годах, — что если из общества наемного труда уйдет наемный труд, то это «кризис» или просто «ката­строфа». Что бы ни представлялось аборигенам общества тру­да, это — если смотреть с птичьего полета исторической пер­спективы — также фантастика. Многие поколения и эпохи мечтали о том, как бы окончательно сбросить ярмо труда или ослабить его тем, что все большее богатство производилось бы со все меньшими затратами труда. Вот мы теперь и достигли этого, но никому не ведомо, как быть с этой ситуацией.

В методическом плане это означает, что при переходе от Первого модерна ко Второму мы имеем дело с трансфор­мацией основ, изменением формы, прорывом в неведомый мир глобальности, а не с «катастрофой» или «кризисом», если понятие кризиса по сути подразумевает, что мы мо­жем возвратиться в status quo ante, при условии что будут приняты «правильные» (читай «обычные») меры.

Массовая безработица, которая сотрясает Европу, так­же не является «кризисом», поскольку возврат к полной занятости представляет собой фикцию. Это и не «катаст­рофа», поскольку замена труда частично или полностью ав­томатизированным производством — если правильно его использовать — могла бы открыть эпохальные шансы для свободы. Эти шансы, однако, должны быть раскрыты в противоположность старому мышлению, их надо полити­чески использовать, придать им форму. Для этого нам тре­буется публичный мозговой штурм, политическо-институциональная фантазия. Только так может быть сформулирован вопрос: как возможна демократия по ту сторону фикции общества полной занятости — и дан ответ на него [11].

Неолиберальный глобализм не только сеет страх и ужас, он парализует политически. Если ничего нельзя сделать, тогда в конце концов остается лишь одно: отгородиться от всех, выпустить колючки, ощетиниться. Зараженные мыс­лительным вирусом глобализма протекционистские аргу­менты и идеологии, проповедующие реакцию, приобре­тают влияние во всех партиях. По видимости против, а на самом деле в плену глобализма формируется гигантская черно-красно-зеленая коалиция протекционизма, которая с противоположными целями защищает старый (боевой) порядок от наседающих реальностей и мерзостей Второго модерна.

8.   Черный   протекционизм

Черные протекционисты запутываются в особом проти­воречии: они преклоняются перед национальным государством и демонтируют его посредством неолиберальной идеологии крестоносцев свободного мирового рынка.

Но черный протекционизм — не только пойманное за руку противоречие консервативного мышления и поведения: с од­ной стороны, утверждаются ценности нации (семья, религия, общность, община и т. п.), а с другой — в неолиберальном мис­сионерском задоре раскручивается экономическая динами­ка, которая подрывает и уничтожает эти консервативные цен­ности. Те, кто все больше урезает социальное государство, должны иметь в виду, что при этом подрывается фундамент «социальных гражданских прав» (Т.М. Маршалл), а с ним и политическая свобода.

И наконец, неолиберальная стратегия глобализма проти­воречива сама по себе. Она терпит крах, когда ее универсали­зируют (когда она мыслится универсализированной). «По­пытка создать рабочие места путем относительного повыше­ния собственной производительности — до известной степени безусловно легитимна. Но в такой стране, как Федеративная Республика Германия, — ввиду сохраняющегося в ней пре­вышения экспорта промышленных товаров над импортом — начиная с какого-то момента эта попытка является крайне со­мнительным предприятием. Полная занятость в соответствии с этим зависела бы от готовности других стран смириться с еще более высоким дефицитом внешнеторгового баланса.

Этой стратегии тем самым полагаются политические пре­делы, к тому же она и без того работает вхолостую из-за даль­нейшей ревальвации собственной валюты, обусловленной превышением экспорта над импортом. Однако полностью бессмысленным дело становится тогда, когда борьба за наивысшую производительность труда между наиболее промышленно развитыми странами ведется преимуще­ственно в форме снижения (побочных) затрат на заработную плату. Дело в том, что эта безумная гонка может в кон­це концов привести к тому, что всеобщий спрос на рынках с мощной покупательной способностью будет снижаться и пирог, который нужно делить, в результате уменьшится, тогда как собственная доля в пироге останется прежней» [12].

9.   Зеленый   протекционизм

Зеленые протекционисты воспринимают национальное государство как находящийся под угрозой вымирания поли­тический биотоп, который защищает экологические стандар­ты от вмешательств мирового рынка, и потому — как и нахо­дящаяся под угрозой природа — нуждается в защите.

«Эко-протекционистская политика, которая хотела бы от­стыковать рынки со строгими экологическими регламентациями от рынков с регламентациями менее строгими, может рассматриваться как контрпродуктивная. Она защищает про­мышленность, экологические стандарты которой относитель­но независимы от стандартов, принятых в странах с менее развитой экономикой, и препятствует распространению бо­лее высоких стандартов в регионах с неразвитым экологичес­ким сознанием, т. е. там, где она с экологической точки зре­ния исключительно необходима.

Кроме того, экономические затраты, которые возника­ли бы, если бы подобная политика расстыковки стала бы всеобщей, катастрофически высоки. Они породили бы эко­номические кризисы в таких размерах, которые на продол­жительное время сделали бы осуществление всякой эколо­гической политики невозможным.

Чтобы предупредить возможные недоразумения, заметим: несомненно, некоторые из современных транснациональных производственных цепочек с экологической точки зрения представляют собой просто катастрофу. Крабы из Северного моря, которые по пути в Марокко обрабатываются (чистят­ся), в Польше упаковываются, а в Гамбурге попадают на ры­нок, — пример хищнического подхода к экологии. Но с этим нельзя бороться принятием протекционистских мер. В этом случае необходим соответствующий налог на энергопотребление, который отражал бы реальные транспортные затраты.

Поскольку важнейшие экологические проблемы действи­тельно стали глобальными, в мире, полностью фрагментированном социально и политически, не было бы никакой на­дежды на решение этих проблем. Положение в самом деле настолько серьезное, что вызывает скепсис. Однако без ми­ровых экономических и политических переплетений, кото­рые в итоге насаждают и ужесточают эко-политические рег­ламентации, ситуация выглядела бы еще хуже».

Иными словами, зеленый протекционизм, во-первых, про­тиворечит глобальности экологического кризиса, а во-вторых, лишает себя политического рычага, позволяющего мыслить локально, а действовать глобально.

При этом зеленые в интеллектуальном и политическом от­ношении выигрывают от глобализации, ведь экологические вопросы — равно как и ответы на них — должны мыслиться как глобальные. Но из-за своего легкомысленного антимодернизма, пристрастия к провинциальному и опасений утра­тить вместе с национальным государством бюрократический рычаг для проведения экологической политики многие зеле­ные политики мешают сами себе.

10.   Красный   протекционизм

Красные протекционисты на всякий случай выбивают пыль из костюмов классовой борьбы; для них «глобализа­ция» означает одно: «мы же говорили». На дворе просто марксистская пасха: празднуют новое «воскресение». Од­нако речь идет об утопической слепоте, выдающей желае­мое за действительное.

Нет сомнений в том, что политика социального ком­промисса и социальной ответственности в век глобализа­ции оказывается между молотом и наковальней. Если не снижать социальные затраты и (побочные) затраты на зар­плату, будет расти число безработных; но без новых рабо­чих мест может рухнуть вся система социальных гарантий, построенная на наемном труде. Если теперь объемы наем­ного труда (измеряемые в рабочих часах на одного работа­ющего) снижаются — не (только) из-за возможностей экс­порта рабочих мест на некогда Дальний, а теперь вполне близкий Восток, в грозные уже по прозвищу «страны-тигры», но прежде всего из-за «скачкообразно» выросшей про­изводительности сохранившегося остаточного труда [13], — то социальная политика, которая всецело рассчитывает на наемный труд, попадает, мягко выражаясь, в логическую западню.

Многие поэтому хватаются за радикальное противоядие, предлагая отбросить всю альтернативу, которая порожда­ет эту болезненную ситуацию, т. е. ликвидировать миро­вую торговлю (читай — капитализм) и государство всеобщего благоденствия, социальное государство. Последнее выбрасывается на свалку истории как отменяемый глоба­лизацией компромисс [14].

Более мягкий вариант левой ностальгии по социальному государству упускает из виду, что кризис социальных сис­тем не носит конъюнктурного характера. Подходит к кон­цу целая эпоха, столетие, которое началось с социальных законов Бисмарка и, как казалось, в последней трети XX века для одного поколения действительно решило ве­ликую задачу: большинству людей на основе участия в на­емном труде можно обеспечить жизнь в свободе и безопас­ности.

Это решение «социального вопроса», в свою очередь, становится социальной проблемой. Но это означает: кто вообще хочет что-то изменить, должен быть «несправедли­вым», урезать, отвергать запросы, поощрять собственную инициативу и, таким образом, призывать к другой логике, другой морали социальной политики.

Новый порядок социальной помощи в Германии, напри­мер, необходим, поскольку прежняя форма во все большей мере оказывается неспособной дать гарантии от массовых рисков продолжительной безработицы. Более правильным и важным шагом реформы была бы минимальная гаран­тия, ориентированная на потребности, также в виде базо­вого гарантирования от массовых рисков, совместно обес­печиваемая коммунальными общинами, землями и феде­ральными властями.

Модели этого существуют, даже такие, которые помога­ют снижать затраты, не увеличивая нужду. Однако подобные стратегии «рефлексивной модернизации» социальной помощи — впрочем, как и многие другие — терпят крах (все еще) из-за структурного консерватизма во всех партиях, из-за отсутствия воли к реформам в политике и обществе.

Из книги: Бек У. Что такое глобализация? Ошибки глобализма — ответы на глобализацию. — М.: Прогресс-Традиция, 2001. — 304с.

Пер. с нем. А. Григорьева, В. Седельника

Примечания

[1] LashS. /UrryJ., а. а. О.

[2] Слишком мало уделяется внимания тому факту, что за последнее время в международном масштабе развернулась острая критика менеджмента изнутри, объектами ко­торой стали «экономический кошмар» (Forrester V. L Horreur uconomique, Paris 1996), «колдуны» ( Micklethwait J./Wooldridge A. Witch-Doctors, New York 1996), как «неправ­ления мысли, в котором мысль отсутствует» (Sur J. Une alternative аи management: La mise en expression Paris 1996), для которого все становится деньгами (Kuttner К.. Everything for Sale. New York 1997). См. подведение итогов этого в: Nigsch О. Von der Sotiologie zum Management. UndwiederzttMck?, in: Sozfale Welt, Heft 4, 1997.

[3] Komission fit Zukunftsfragen, Bericht II: ErwerbstMi^ceit in Deutschland: Entwicklung, Ursachen undMafinahmen. Bonn 1997, S. 111.

[4] Шумпетер, Йозеф Алоис (1883—1950), австрийско-американский экономист. — Прим. перев.

[5] См. об этом: Hirst P., Thompson G. Globalisierung?In: Beck U. (Hg.), Politik der

Globalisierung, a. a. O.

[6] Weber Max, 1993 (1894). Aigentinische Kobnistenwirtschaften, in: ders., Landarbeiterfrage,

Nationalstaat und Volkswirtschaftspolitik. Schriften undReden 1892—1899. Tubingen (Max

Weber Gesamtausgabe. Abt. I, Band 4, 1. Halbband), S. 303.

[7] Подытожил это Гидценс: Giddens A. Jenseits von Links undRechts, a. a. O., Kapitel I,S. 47-83.

[8] Об этом ниже — в разделе «Ответы на вызов глобализации».

[10] См. в наст. изд. с. 81-88.

[11]  См. ниже «Союз за гражданский труд», с. 243 и след. наст. изд.

[12] Ziirn М. Schwarz-Rot-Grtin-Braun: Reaktionsweisen aufDenationalisierung, in: Beck U. (Hg.), Politikder Globalisierung, a. a. O.

[13] Restarbeit — остаточный труд или остаточная занятость. В борьбе с безработицей предприятия сокращают рабочий день, а на оставшееся время нанимают других работников. — Прим. перев. См.: Der Bericht der Kommission fur Zukunftsfragen von 1996. S. 5; а также в наст, изд., с. 107—116.

[14]  См., например: The Golden Age of Capitalism, ed. by Maiglin Stephen A. and Schor Juliet B. Oxford, 1990; или Altvater E. /Mahnkopf B. Grenzen der Gbbalisierung, a. a. O. По поводу критики см. подробно в: Ziirn M., а. а. О.