«Культура.РФ» — гуманитарный просветительский проект, посвященный культуре России. Мы рассказываем об интересных и значимых событиях и людях в истории литературы, архитектуры, музыки, кино, театра, а также о народных традициях и памятниках нашей природы в формате просветительских статей, заметок, интервью, тестов, новостей и в любых современных интернет-форматах.
- О проекте
- Открытые данные
Есть ценностей незыблемая ска́ла
Над скучными ошибками веков.
Неправильно наложена опала
На автора возвышенных стихов.
И вслед за тем, как жалкий Сумароков
Пролепетал заученную роль,
Как царский посох в скинии пророков,
У нас цвела торжественная боль.
Что делать вам в театре полуслова
И полумаск, герои и цари?
И для меня явленье Озерова
Последний луч трагической зари.
- Следующий стих → Согрей других теплом улыбки
- Предыдущий стих → Александр Полежаев — Ночь на Кубани
Читать стих поэта Осип Мандельштам — Есть ценностей незыблемая скала на сайте РуСтих: лучшие, красивые стихотворения русских и зарубежных поэтов классиков о любви, природе, жизни, Родине для детей и взрослых.
Текст: Дмитрий Шеваров
Фото: ru.wikipedia.org
Есть ценностей незыблемая скала
Над скучными ошибками веков.
Неправильно наложена опала
На автора возвышенных стихов.
<…>
Что делать вам в театре полуслова
И полумаск, герои и цари?
И для меня явленье Озерова —
Последний луч трагической зари.
Осип Мандельштам, 1914
В русской литературе есть такие старинные полузабытые имена, о которых вспоминают лишь по круглым датам, почитая скорее легенду о писателе, чем самого писателя. Так мы недавно отдали юбилейную дань Ивану Андреевичу Крылову. Но вот его ровеснику и доброму приятелю Владиславу Александровичу Озерову не помогла даже круглая (250 лет!) дата.
В Петербурге, где в начале ХIХ века в трагедиях Озерова блистали великие Екатерина Семенова и Алексей Яковлев, где император после спектакля вручал драматургу драгоценный перстень, а театральная публика носила его на руках, — там о нем забыли.
В Тверской губернии, где в усадьбе Борки родился и умер Владислав Озеров, о выдающемся земляке помнят, но никаких средств на юбилей нет. Мало того: озеровская родовая усадьба нуждается в срочной реставрации, а надгробие Озерова на сельском кладбище разрушается.
В советское время в Борках был богатый колхоз «Путь Ильича» и в усадьбе Озерова председатель колхоза открыл картинную галерею. Одним из тех художников, кто помогал тогда создавать уникальную деревенскую галерею, был великий художник Борис Диодоров. Именно от него я узнал о 250-летии Озерова. Борис Аркадьевич рассказал мне, как уже несколько недель всем напоминает о юбилее первого русского драматурга — от властей Зубцовского района, где находятся Борки, до телеканала «Культура».
«Я прошу: люди, вспомните Озерова! — с горечью рассказывает мне 85-летний художник. — Но у всех какие-то отговорки. Вот хочу позвонить Никите Михалкову — ведь в тех местах жили его предки…»
Неподалеку от озеровских Борков — село Погорелое Городище, где Борис Диодоров открыл музей …Пушкина. На создание музея «Дорога к Пушкину» мастер отдал свою премию, полученную в прошлом году из рук президента за выдающийся вклад в развитие отечественного и мирового искусства иллюстрации.
Предполагается, что в Погорелом Городище Пушкин побывал в 1826 году, разыскивая жалованную грамоту царя Михаила Федоровича. После этого поэт написал Н. Раевскому: «Мой предок был всем, чем угодно, даже поджигателем, как это доказывается грамотой, которую я нашел в Погорелом Городище…»
Возможно, Пушкин заезжал и в Борки на могилу Владислава Озерова, который умер в 1816 году, за четыре года до этого лишившись рассудка. Озеров неизлечимо заболел осенью 1812 года, узнав о сдаче Москвы французам.
Такая впечатлительность, такая хрупкость души кажется нам сейчас странной, но именно ей мы обязаны стремительным взлетом русской словесности в годы царствования Александра I. За какие-то десять лет русская муза и русское слово проделали тот путь, на который у европейских литераторов ушли столетия.
Полный душевного здоровья Пушкин явился, быть может, еще и потому, что русской словесности без остатка отдали себя такие душевно тонкие и хрупкие поэты как Владислав Озеров и Константин Батюшков.
Кстати, они очень симпатизировали друг другу. Батюшков называл Озерова «нашим Эвридипом», Орфеем, «печальным соловьем», «любимцем Мельпомены», посвящал ему стихи и скорбел о болезни Владислава Александровича, не ведая еще, что та же хворь сразит и его. «Русская Мельпомена, — писал Батюшков, — оплакивает еще своего любимца, столь ужасно отторженного от Парнаса, от всего человечества! Есть люди, которые завидуют дарованию! Великое дарование и великое страдание — почти одно и то же…»
Озеров и Батюшков воспитали в публике ту восприимчивость, без которой и Пушкин не был бы услышан. Вот как один из современников вспоминает о генеральной репетиции в 1808 году пьесы Озерова «Дмитрий Донской»: «Действие, производимое трагедиею на душу, невообразимо. Стоя у кулисы, я плакал, как ребенок, да и не я один: мне показалось, что и сам Яковлев в некоторых местах своей роли как будто захлебывался и глотал слезы…»
Фрагменты из трагедии Озерова «Эдип в Афинах» ставили во всех театрах России, даже в усадебных. В 1827 году в домашнем театре у Олениных в Приютино Антигону играла Анна Оленина, в которую тогда был влюблен Пушкин. Оленина не приняла его предложение руки и сердца, и Пушкин стал как-то холоден к Озерову, считая его бесконечно устаревшим. С этим категорически не соглашался Вяземский. Петр Андреевич до конца своих дней знал наизусть многие монологи из трагедий Озерова, а особенно часто твердил вот эти строки:
И тени в облаках печальны и безмолвны,
С вечерней тишиной, при уклоненьи дня
По холмам странствуют, искав вотще меня.
Я удалился вас, и оных мест священных,
За волны шумные, в страну иноплеменных,
Куда меня влекла могущая любовь.
Но вы не сетуйте: она и вашу кровь
В весенний возраст дней, как огнь, воспламеняла;
Улыбка красоты и вас равно пленяла.
Вы были счастливы; но я!..
Дорога к Пушкину и Озерову
До усадьбы Владислава Озерова в Борках и музея «Дорога к Пушкину» можно добраться на автобусе Москва — Зубцов от автостанции Северные Ворота (метро Ховрино). На машине из Москвы: по Новорижскому шоссе до Зубцова 200 км.
Текст: Дмитрий Шеваров
Фото: ru.wikipedia.org
Есть ценностей незыблемая скала
Над скучными ошибками веков.
Неправильно наложена опала
На автора возвышенных стихов.
<…>
Что делать вам в театре полуслова
И полумаск, герои и цари?
И для меня явленье Озерова —
Последний луч трагической зари.
Осип Мандельштам, 1914
В русской литературе есть такие старинные полузабытые имена, о которых вспоминают лишь по круглым датам, почитая скорее легенду о писателе, чем самого писателя. Так мы недавно отдали юбилейную дань Ивану Андреевичу Крылову. Но вот его ровеснику и доброму приятелю Владиславу Александровичу Озерову не помогла даже круглая (250 лет!) дата.
В Петербурге, где в начале ХIХ века в трагедиях Озерова блистали великие Екатерина Семенова и Алексей Яковлев, где император после спектакля вручал драматургу драгоценный перстень, а театральная публика носила его на руках, — там о нем забыли.
В Тверской губернии, где в усадьбе Борки родился и умер Владислав Озеров, о выдающемся земляке помнят, но никаких средств на юбилей нет. Мало того: озеровская родовая усадьба нуждается в срочной реставрации, а надгробие Озерова на сельском кладбище разрушается.
В советское время в Борках был богатый колхоз «Путь Ильича» и в усадьбе Озерова председатель колхоза открыл картинную галерею. Одним из тех художников, кто помогал тогда создавать уникальную деревенскую галерею, был великий художник Борис Диодоров. Именно от него я узнал о 250-летии Озерова. Борис Аркадьевич рассказал мне, как уже несколько недель всем напоминает о юбилее первого русского драматурга — от властей Зубцовского района, где находятся Борки, до телеканала «Культура».
«Я прошу: люди, вспомните Озерова! — с горечью рассказывает мне 85-летний художник. — Но у всех какие-то отговорки. Вот хочу позвонить Никите Михалкову — ведь в тех местах жили его предки…»
Неподалеку от озеровских Борков — село Погорелое Городище, где Борис Диодоров открыл музей …Пушкина. На создание музея «Дорога к Пушкину» мастер отдал свою премию, полученную в прошлом году из рук президента за выдающийся вклад в развитие отечественного и мирового искусства иллюстрации.
Предполагается, что в Погорелом Городище Пушкин побывал в 1826 году, разыскивая жалованную грамоту царя Михаила Федоровича. После этого поэт написал Н. Раевскому: «Мой предок был всем, чем угодно, даже поджигателем, как это доказывается грамотой, которую я нашел в Погорелом Городище…»
Возможно, Пушкин заезжал и в Борки на могилу Владислава Озерова, который умер в 1816 году, за четыре года до этого лишившись рассудка. Озеров неизлечимо заболел осенью 1812 года, узнав о сдаче Москвы французам.
Такая впечатлительность, такая хрупкость души кажется нам сейчас странной, но именно ей мы обязаны стремительным взлетом русской словесности в годы царствования Александра I. За какие-то десять лет русская муза и русское слово проделали тот путь, на который у европейских литераторов ушли столетия.
Полный душевного здоровья Пушкин явился, быть может, еще и потому, что русской словесности без остатка отдали себя такие душевно тонкие и хрупкие поэты как Владислав Озеров и Константин Батюшков.
Кстати, они очень симпатизировали друг другу. Батюшков называл Озерова «нашим Эвридипом», Орфеем, «печальным соловьем», «любимцем Мельпомены», посвящал ему стихи и скорбел о болезни Владислава Александровича, не ведая еще, что та же хворь сразит и его. «Русская Мельпомена, — писал Батюшков, — оплакивает еще своего любимца, столь ужасно отторженного от Парнаса, от всего человечества! Есть люди, которые завидуют дарованию! Великое дарование и великое страдание — почти одно и то же…»
Озеров и Батюшков воспитали в публике ту восприимчивость, без которой и Пушкин не был бы услышан. Вот как один из современников вспоминает о генеральной репетиции в 1808 году пьесы Озерова «Дмитрий Донской»: «Действие, производимое трагедиею на душу, невообразимо. Стоя у кулисы, я плакал, как ребенок, да и не я один: мне показалось, что и сам Яковлев в некоторых местах своей роли как будто захлебывался и глотал слезы…»
Фрагменты из трагедии Озерова «Эдип в Афинах» ставили во всех театрах России, даже в усадебных. В 1827 году в домашнем театре у Олениных в Приютино Антигону играла Анна Оленина, в которую тогда был влюблен Пушкин. Оленина не приняла его предложение руки и сердца, и Пушкин стал как-то холоден к Озерову, считая его бесконечно устаревшим. С этим категорически не соглашался Вяземский. Петр Андреевич до конца своих дней знал наизусть многие монологи из трагедий Озерова, а особенно часто твердил вот эти строки:
И тени в облаках печальны и безмолвны,
С вечерней тишиной, при уклоненьи дня
По холмам странствуют, искав вотще меня.
Я удалился вас, и оных мест священных,
За волны шумные, в страну иноплеменных,
Куда меня влекла могущая любовь.
Но вы не сетуйте: она и вашу кровь
В весенний возраст дней, как огнь, воспламеняла;
Улыбка красоты и вас равно пленяла.
Вы были счастливы; но я!..
Дорога к Пушкину и Озерову
До усадьбы Владислава Озерова в Борках и музея «Дорога к Пушкину» можно добраться на автобусе Москва — Зубцов от автостанции Северные Ворота (метро Ховрино). На машине из Москвы: по Новорижскому шоссе до Зубцова 200 км.
Осип Мандельштам 📜 Есть ценностей незыблемая скала
Есть ценностей незыблемая ска?ла
Над скучными ошибками веков.
Неправильно наложена опала
На автора возвышенных стихов.
И вслед за тем, как жалкий Сумароков
Пролепетал заученную роль,
Как царский посох в скинии пророков,
У нас цвела торжественная боль.
Что делать вам в театре полуслова
И полумаск, герои и цари?
И для меня явленье Озерова
Последний луч трагической зари.
Как вам это стихотворение?
Смотреть видео
Заказать анализ стиха
Читать похожие стихотворения
Анализ стихотворения
Вот что нашлось на YouTube по этому запросу
Ничего не понимаю в стихах
49.06%
Сам(а) бы сделал(а), но нет нормальной инструкции
20.46%
Нет времени, нужно другим заниматься
30.48%
Также вы можете заказть анализ стихотворения у нас, заполнив форму.
Другие произведения автора
Другие стихи русских поэтов
Николай Глазков 📜 Поговорка
Почему народ России, Отличающийся силой, Проявляющий сноровку, Вдруг придумал поговорку: «Дураков работа любит»?Ведь пословица Не …
Все стихи Александра Правикова
- Алфавит знаком
- Берут их под руки, кладут на берегу
- В Спас-Клепиках кафе «Хемингуэй»
- Вальс «Весенний сон»
- Влупил апрель прямой наводкой
- Вот выйдет новый фильм Уэса Андерсона
- Если даже ты случайно
- Есть ценностей незыблемая скала
- Замкадные мышки-норушки
- Колода карт приходит в азарт
- Куст в маске кота
- Мне кажется, самое трудное в христианстве
- Нет никаких счастливых концов
- Она расстёгивает пальто
- Пакуют птицы вещи
- Патерсон
- Практически в каждой сваре
- Прекрасны ваши фото детские
- Приглашает мальчик
- Самураи говорили
- Снег понаехал и развалился
- Спящего растолкай, говорит Заратустра
- Такой высоты сугробы
- У короля было три сына
- Фродо и Сэм на камне среди огня
- Я ещё немного поброжу
* * *
Алфавит знаком,
Но буквы слиплись то ли в жаб,
То ли пауком
В глазах зажмуренных дрожат.
Так и проживёшь,
Как предназначено тебе ‒
между МБОУ СОШ
и ГАУЗ МО ХЦКБ.
Тело в мире букв,
Будь осторожен, как Улисс:
Твой корабль ФГУП
С УФМС-ом заждались,
С ними же УФСИН,
И спорят, кто страшней урод.
Господи, спаси,
Подай нам наш насущный МРОТ.
* * *
Берут их под руки, кладут на берегу.
Как тех чудесных рыб, которых
Считал евангелист – не мог и не могу
Понять, зачем – но что их
сто, пятьдесят и три – запомнил навсегда.
Число – уже почти что имя.
И с мёртвых сходит жалость, как вода,
Ещё пока они с живыми.
А мы стоим, как у глухой стены,
Как у покинутой квартиры.
С единственной надеждой, что не зря
когда-то были сочтены
сто пятьдесят три пескаря,
Песок на берегу и в небе дыры.
* * *
В Спас-Клепиках кафе «Хемингуэй» –
Конкретная деталь, как любит Рома.
Ну хорошо, и что мне делать с ней
В шести (примерно так) часах от дома?
Когда дорога песенно длинна,
Когда читать устал и связь не пашет,
Тогда и начинаешь из окна
Выглядывать – чего тебе покажут.
Смешных названий слипшийся петит,
Пыль наравне с машинами летит
В автобусном окне
Вдоль нескончаемых обочин,
Которые не знают обо мне
И о себе-то, кажется, не очень.
Ленивый путешественник домой,
По капле выдави или с бензином смой
Привычку рифмовать от скуки.
Тебе углей наклали в голову и в руки
Не для того.
Не знаю для чего.
Вальс «Весенний сон»
Пока я ждал, каким кино
Порадует весна,
Крылатый бык зашёл в окно ‒
И больше нет окна.
И даже не пойму я чот,
Что вместе с ним зашло,
Пока по улице течёт
Оконное стекло.
И бык меня толкает в дверь,
Но двери тоже нет.
Я говорю: «Ты чо как зверь?» ‒
А он мычит в ответ.
И я вываливаюсь вон,
И кружится со мной
Крылатый май, крылатый клён,
Крылатый перегной.
* * *
Влупил апрель прямой наводкой,
И в парке тополь задрожал,
Как руки-ноги у того, кто
Из поликлиники сбежал.
А воздух синий, как бахилы,
В которых до метро идёт он.
А в детстве был довольно милым,
А вырос полным идиотом.
* * *
Вот выйдет новый фильм Уэса Андерсона,
Вот настанет лето
или наоборот зима.
Глупо жить будущим, но в конце концов это ‒
Небольшая цена,
Чтобы удержаться в рамках ума
Когда в мониторе такие пейзажи…
Когда купил себе лыжи,
А вместо снега вода,
Глупо надеяться выжить
Без глупостей. А без обнимашек ‒
Вообще никуда.
* * *
Если даже ты случайно
Смысл жизни потерял,
Помни, это не реально,
Это просто сериал.
Если ты устал рубиться
Со злодеями уже,
Помни, это сценаристы
Нагнетают напряже…
Зомби брякают костями,
Наркоманы жрут стекло,
Криптоинопланетяне
Улыбаются тепло.
Ты бежишь по бездорожью,
Ни хренища не видать…
Сценаристы, надо всё же
Вкус и меру соблюдать!
* * *
«Есть ценностей незыблемая скала
Над скучными ошибками веков» ‒
Атолл. Его веками создавала
Колония полипов-чудаков.
Никто из них не думал о постройке,
Свистя своё, печатаясь, резвясь
И, каждый в предназначенные сроки,
Деталью организма становясь.
Навряд ли рады этому, на равных
В единой вивлиофике слились
Полип-анахорет, полип-державник,
Полип-укроп, полип-сепаратист.
* * *
Замкадные мышки-норушки
Ещё с темноты заняты:
Продышишь окошко наружу,
А там уже чьи-то следы.
Ледок под ногами майора,
Ведущего в школу дитя,
Стал серый уже, а не чёрный.
Потягивается, блестя.
* * *
Колода карт приходит в азарт,
Когда с человеком столкнутся.
Бычат валеты (у них пистолеты),
Шестёрки визжат и рвутся.
Радость у дам течёт по мордам,
Гордые короли
Глядят на взятого из земли,
Как на взятого из земли.
И человек видит: дело табак,
Так и помрёшь небритым.
И он тогда говорит им так,
Разбитой губой говорит им:
«Колода карт, вы колода карт,
Вы просто колода карт ‒
Мозги из картона, глазки из краски,,,
Но знаете, pieces of art,
Вы сделаны так прелестно, что, честно,
Вы сделаны так искусно, что грустно
Было бы вас порвать,
И всё-таки … ох, вашу мать…»
И он с улыбкой в разбитом рту
Отправляется в дальний путь,
А своре червей говорят ‒ Ату! ‒
На другого кого-нибудь.
Я знаю, что это заведено
Не нами и что продлится,
Видимо, ещё долго, но
Скорей бы уже Алиса.
* * *
Куст в маске кота,
Кот в маске куста.
Ветер срывает с вечера кепку,
А под ней пустота,
Полная первой травы,
Тополиной листвы.
Конец апреля, идёт Страстная –
Мимо идёт, увы.
Хочешь ‒ лицо умой
Распустившейся тьмой.
Как же после дождя она пахнет –
Господи Боже мой!
* * *
Мне кажется, самое трудное в христианстве –
Понять, что оно не когда-то, а вот сейчас.
Ты со смешным чудаком только что за рюмкой ругался,
И ты там, где был, а он – где Корчак и газ.
Старый поэт Авзоний пишет Павлину:
Ладно рабы, но как ты, образованный человек,
Можешь всерьёз месить иудейскую глину,
Когда поэзию, божественный дар отверг?
Его адресат, в добровольное рабство продан,
Покидает литературу как душный класс.
Ксения идет по улице, Мария – по водам,
И Августин кричит – неучи обгоняют нас.
* * *
Нет никаких счастливых концов.
Нет вообще концов.
Дети становятся хуже отцов
Или лучше отцов
И вырастают отдельными
Сами себе людьми,
И сами уже обрастают детьми.
Как так? Поди пойми.
Потом превращаются в стариков,
А ты уже был таков –
Смотришь ласково с облачков
На бородатых внучков.
Я говорю с середины одной
Страницы одной из книг
В библиотеке величиной
С мир. С миллионы их.
* * *
Она расстёгивает пальто,
Бросает на землю билет.
Она, может, мечтала сделать это
Сто миллионов лет.
И бороздит в пальто нараспашку
По самой глубокой из луж.
Как муж бы сказал, сорвало башку,
Когда у неё был муж.
Раньше, когда поперёк шоссе
Кто-то на красный свет,
Она думала: «Ну совсем
Стыда у кого-то нет».
Теперь она идёт по газону,
Допоздна не ложится спать.
У неё на это такие резоны,
Что лучше вам их не знать.
* * *
Пакуют птицы вещи, чтобы
Убраться прочь из наших мест.
Кричат: «Отстой у вас октобер-
фест!»
Унылая, пожалуй, слишком
Стоит под окнами пора,
И нам валить, пришла мыслишка,
пора.
Патерсон
1
У каждого поэта
В самой глубине
В сердце огромных территорий
По которым бегают одичавшие лайки
есть маленький городок
А на его окраине ‒ скромный дом без особых примет
А в самой глубине дома
В продавленном кресле
Ждёт своего часа
Бульдог судьбы
2
С утра я вышел из дома в девять,
А к ночи уже другой век, что делать.
Вчера я был молодой поэт,
Сегодня младшенькой девять лет.
Ко мне прибился бульдог судьбы,
И он не знает слов «если» и «бы»…
Утиль Уленшпигель, ты всё проспал.
Уильям Карлос Уильямс, Карл!
* * *
Практически в каждой сваре
Мои ‒ с обеих сторон.
Так что любая свадьба ‒
С привкусом похорон.
Так что любая правда
С одной стороны черна,
Как у носящего Прада ‒
Каждая сторона.
Служат молебны, Боже,
Как Ты поможешь им?
Все победы похожи
На стрельбу по своим.
Все победы похожи
На со слезами домой,
Господи мой Боже,
Боже не только мой.
* * *
В широких шляпах, в длинных пиджаках…
Н. Заболоцкий
Прекрасны ваши фото детские,
О мои взрослые друзья.
Какие вы на них чудесные
И без единого изъя…
Как удивлённы и апрелевы
Те чёрно-белые глаза,
Которыми сюда смотрели вы.
Где это всё и что же за…
Сидит один из вас на стульчике
В сандалях, в новеньком костюмчике,
Ещё не знает, как он глуп,
Но выглядит уже растерянным.
Всех бед ‒ один невкусный суп.
Хрусталь в шкафу, хоккей по телеку.
«А Саша дома, дома же?» ‒
Заклятый друг в окно вопит.
А Саша на брегу другом уже ‒
В широкой шляпе, в длинном пид…
* * *
Приглашает мальчик
Девочку в кино ‒
Не подозревает,
Что она ‒ «Оно».
Скоро свет погаснет,
Затрещит попкорн,
Ахнет семиклассник
И пойдёт на корм.
Пусть киногерои
Отвлекают зал ‒
Девочка раскроет
свой потенциал
И взамен искусства,
Турусов и колёс,
Всем подарит чувство
Гибели всерьёз.
* * *
Самураи говорили
Так ли сяк ли все одно.
И задумчиво курили
Перед выходом в окно
Самураи повторяли
Только честь мол дорога.
Брились мылись козыряли
Перед маршем на врага
Заговаривали зубы
Перед тем как в полный рост
Выводили их из клуба
(Бывшей церкви) на мороз
Невпопад катилось лето
Книжка дедушка Крылов
И крутилась в клубе лента
Из трофейных закромов
Были вежливы крестьяне
Занимавшие места
И шагали на экране
И лежали как листва
* * *
Снег понаехал и развалился,
Как будто всегда здесь был, а вот вы…
Да-да, вот вы – не скрывайте лица,
Обстоятельства таковы,
Что поздно прятаться. Расскажите,
До зимы вы делали что?
А почему это вы дрожите,
Что скрываете под пальто?
Что там за пазухой, не тепла ли
Крошка? Вы что, человек?!
Страшно, если бы мы не знали,
Как невелик снеговецкий век.
* * *
Спящего растолкай, говорит Заратустра.
А то вдруг человеку плохо. Не похоже, но вдруг.
Человек на скамейке, под ней бутылка, в бутылке пусто.
Новая пешеходная зона шуршит вокруг.
Едут самокаты – привет мальчишу!
Едут велосипеды – привет мальчишу!
Едут машины… ну, тише-тише.
Во сне он не он, а француз Гоген.
И там над ним склоняются синие горы
И пальмы, яркие, как помидоры,
И вахины в листьях выше колен.
И он лениво думает, глаз прижмуря:
Издам указ – чтобы всем ходить нагишом…
А снасти пора убрать – кажется, скоро буря…
Пойдём-пойдём, Заратустра. Ему хорошо.
* * *
Такой высоты сугробы
по сторонам тротуара –
Как будто в советском детстве.
Клубы облаков или пара
Из человеческих ртов –
как пузыри для текста
в комиксах. Что говорят
люди, неинтересно.
А вот слова облаков?
То-то что непонятны.
Белые пятна без слов
И золотые пятна.
* * *
У короля было три сына:
Секс, Драгз и Рок-н-ролл.
Ни один не дожил до старости.
До сих пор историки спорят,
Кто из них кого убил.
Правда один старик уверяет,
Что он выживший сын короля,
Сбежавший от ведьмы Времени,
Обманувший злодея Шоу-бизнеса.
Но ему никто не верит:
Где твои туфли на манной каше, дедуля?
А кожаные штаны из мертворождённого пони?
* * *
Фродо и Сэм на камне среди огня.
Рушится старый мир и орлы летят.
Но есть ещё пять минут, а может быть, и полдня –
Порадоваться простым вещам – сухари, закат,
Травинка на склоне, добрая встреча в пути,
Да хоть разрешенье на рыбу в конце поста,
Место для пары шагов и то, что можешь идти
Хоть куда-то… Да хоть бы тот же Инста-
Прости Господи-грам. Улыбнуться им ещё раз –
Считанные смешные сокровища, тлен и хлам,
Невидимый тем, кто сверху уже заприметил нас –
Стремительно приближающимся орлам.
* * *
Я ещё немного поброжу,
Погляжу на голые кусты.
Кто-то мне по капле по ножу
Подливает в душу красоты.
Что такое «красота», «душа»?
Общепоэтическая муть
Или то, чем трещины зажать,
Если рассыпаешься, заткнуть,
Если разливаешься? Порой,
С ближним перенедоговорив,
Видишь: надо речь держать сырой
И не надо рифмы, не до рифм.
Если боль и больше ничего,
Даже проза ‒ чересчур слова.
Человек не остров, след его,
Где река размыла острова.
(Всё-таки поэзия права).
«Природа – тот же Рим и отразилась в нем…»
Природа – тот же Рим и отразилась в нем.
Мы видим образы его гражданской мощи
В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
На форуме полей и в колоннаде рощи.
Природа – тот же Рим! И, кажется, опять
Нам незачем богов напрасно беспокоить —
Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать,
Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!
«Пусть имена цветущих городов…»
Пусть имена цветущих городов
Ласкают слух значительностью бренной:
Не город Рим живет среди веков,
А место человека во вселенной.
Им овладеть пытаются цари,
Священники оправдывают войны;
И без него презрения достойны,
Как жалкий сор, дома и алтари!
«Я не слыхал рассказов Оссиана…»
Я не слыхал рассказов Оссиана,
Не пробовал старинного вина;
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине;
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!
Я получил блаженное наследство —
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет;
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.
Европа
Как средиземный краб или звезда морская,
Был выброшен водой последний материк;
К широкой Азии, к Америке привык,
Слабеет океан, Европу омывая.
Изрезаны ее живые берега,
И полуостровов воздушны изваянья;
Немного женственны заливов очертанья:
Бискайи, Генуи ленивая дуга.
Завоевателей исконная земля,
Европа в рубище Священного союза;
Пята Испании, Италии медуза,
И Польша нежная, где нету короля;
Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта
Гусиное перо направил Меттерних, —
Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта!
Посох
Посох мой, моя свобода —
Сердцевина бытия,
Скоро ль истиной народа
Станет истина моя?
Я земле не поклонился
Прежде, чем себя нашел;
Посох взял, развеселился
И в далекий Рим пошел.
А снега на черных пашнях
Не растают никогда,
И печаль моих домашних
Мне по-прежнему чужда.
Снег растает на утесах —
Солнцем истины палим…
Прав народ, вручивший посох
Мне, увидевшему Рим!
Ода Бетховену
Бывает сердце так сурово,
Что и любя его не тронь!
И в темной комнате глухого
Бетховена горит огонь.
И я не мог твоей, мучитель,
Чрезмерной радости понять —
Уже бросает исполнитель
Испепеленную тетрадь.
………………………………………..
………………………………………..
………………………………………..
Кто этот дивный пешеход?
Он так стремительно ступает
С зеленой шляпою в руке,
………………………………………..
………………………………………..
С кем можно глубже и полнее
Всю чашу нежности испить;
Кто может, ярче пламенея,
Усилье воли освятить;
Кто по-крестьянски, сын фламандца,
Мир пригласил на ритурнель
И до тех пор не кончил танца,
Пока не вышел буйный хмель?
О Дионис, как муж, наивный
И благодарный, как дитя,
Ты перенес свой жребий дивный
То негодуя, то шутя!
С каким глухим негодованьем
Ты собирал с князей оброк
Или с рассеянным вниманьем
На фортепьянный шел урок!
Тебе монашеские кельи —
Всемирной радости приют,
Тебе в пророческом весельи
Огнепоклонники поют;
Огонь пылает в человеке,
Его унять никто не мог.
Тебя назвать не смели греки,
Но чтили, неизвестный бог!
О, величавой жертвы пламя!
Полнеба охватил костер —
И царской скинии над нами
Разодран шелковый шатер.
И в промежутке воспаленном,
Где мы не видим ничего, —
Ты указал в чертоге тронном
На белой славы торжество!
«Уничтожает пламень…»
Уничтожает пламень
Сухую жизнь мою,
И ныне я не камень,
А дерево пою.
Оно легко и грубо;
Из одного куска
И сердцевина дуба,
И весла рыбака.
Вбивайте крепче сваи,
Стучите, молотки,
О деревянном рае,
Где вещи так легки.
«И поныне на Афоне…»
И поныне на Афоне
Древо чудное растет,
На крутом зеленом склоне
Имя Божие поет.
В каждой радуются келье
Имябожцы-мужики:
Слово – чистое веселье,
Исцеленье от тоски!
Всенародно, громогласно
Чернецы осуждены,
Но от ереси прекрасной
Мы спасаться не должны.
Каждый раз, когда мы любим,
Мы в нее впадаем вновь.
Безымянную мы губим
Вместе с именем любовь.
«От вторника и до субботы…»
От вторника и до субботы
Одна пустыня пролегла.
О, длительные перелеты!
Семь тысяч верст – одна стрела.
И ласточки, когда летели
В Египет водяным путем,
Четыре дня они висели,
Не зачерпнув воды крылом.
«О свободе небывалой…»
О свободе небывалой
Сладко думать у свечи.
– Ты побудь со мной сначала, —
Верность плакала в ночи, —
Только я мою корону
Возлагаю на тебя,
Чтоб свободе, как закону,
Подчинился ты, любя…
– Я свободе, как закону,
Обручен, и потому
Эту легкую корону
Никогда я не сниму.
Нам ли, брошенным в пространстве,
Обреченным умереть,
О прекрасном постоянстве
И о верности жалеть!
«Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи —
На головах царей божественная пена —
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер – всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот, Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
«С веселым ржанием пасутся табуны…»
С веселым ржанием пасутся табуны,
И римской ржавчиной окрасилась долина;
Сухое золото классической весны
Уносит времени прозрачная стремнина.
Топча по осени дубовые листы,
Что густо стелются пустынною тропинкой,
Я вспомню Цезаря прекрасные черты —
Сей профиль женственный с коварною
горбинкой!
Здесь, Капитолия и Форума вдали,
Средь увядания спокойного природы,
Я слышу Августа и на краю земли
Державным яблоком катящиеся годы.
Да будет в старости печаль моя светла:
Я в Риме родился, и он ко мне вернулся;
Мне осень добрая волчицею была,
И – месяц Цезаря – мне август улыбнулся.
«Я не увижу знаменитой «Федры»…»
Я не увижу знаменитой «Федры»
В старинном многоярусном театре,
С прокопченной высокой галереи,
При свете оплывающих свечей.
И, равнодушен к суете актеров,
Сбирающих рукоплесканий жатву,
Я не услышу обращенный к рампе,
Двойною рифмой оперенный стих:
– Как эти покрывала мне постылы…
Театр Расина! Мощная завеса
Нас отделяет от другого мира;
Глубокими морщинами волнуя,
Меж ним и нами занавес лежит:
Спадают с плеч классические шали,
Расплавленный страданьем крепнет голос,
И достигает скорбного закала
Негодованьем раскаленный слог…
Я опоздал на празднество Расина…
Вновь шелестят истлевшие афиши,
И слабо пахнет апельсинной коркой,
И словно из столетней летаргии
Очнувшийся сосед мне говорит:
– Измученный безумством Мельпомены,
Я в этой жизни жажду только мира;
Уйдем, покуда зрители-шакалы
На растерзанье Музы не пришли!
Когда бы грек увидел наши игры…
«Поговорим о Риме – дивный град…»
Поговорим о Риме – дивный град!
Он утвердился купола победой.
Послушаем апостольское credo:
Несется пыль и радуги висят.
На Авентине вечно ждут царя —
Двунадесятых праздников кануны —
И строго-канонические луны
Не могут изменить календаря.
На дольный мир бросает пепел бурый
Над Форумом огромная луна,
И голова моя обнажена —
О, холод католической тонзуры!
«Есть ценностей незыблемая скала…»
Есть ценностей незыблемая скала
Над скучными ошибками веков.
Неправильно наложена опала
На автора возвышенных стихов.
И вслед за тем, как жалкий Сумароков
Пролепетал заученную роль,
Как царский посох в скинии пророков,
У нас цвела торжественная боль.
Что делать вам в театре полуслова
И полумаск, герои и цари?
И для меня явленье Озерова —
Последний луч трагической зари.
«Ни триумфа, ни войны…»
Ни триумфа, ни войны!
О железные, доколе
Безопасный Капитолий
Мы хранить осуждены?
Или римские перуны —
Гнев народа – обманув,
Отдыхает острый клюв
Той ораторской трибуны;
Или возит кирпичи
Солнца дряхлая повозка
И в руках у недоноска
Рима ржавые ключи?
Encyclica
Есть обитаемая духом
Свобода – избранных удел.
Орлиным зреньем, дивным слухом
Священник римский уцелел.
И голубь не боится грома,
Которым церковь говорит;
В апостольском созвучьи: Roma!
Он только сердце веселит.
Я повторяю это имя
Под вечным куполом небес,
Хоть говоривший мне о Риме
В священном сумраке исчез!
«Обиженно уходят на холмы…»
Обиженно уходят на холмы,
Как Римом недовольные плебеи,
Старухи-овцы – черные халдеи,
Исчадье ночи в капюшонах тьмы.
Их тысячи – передвигают все,
Как жердочки, мохнатые колени,
Трясутся и бегут в курчавой пене,
Как жеребья в огромном колесе.
Им нужен царь и черный Авентин,
Овечий Рим с его семью холмами,
Собачий лай, костер под небесами
И горький дым жилища, и овин.
На них кустарник двинулся стеной
И побежали воинов палатки,
Они идут в священном беспорядке.
Висит руно тяжелою волной.
Из книги «Tristia»
(1916–1920)
Зверинец
Отверженное слово «мир»
В начале оскорбленной эры;
Светильник в глубине пещеры
И воздух горных стран – эфир;
Эфир, которым не сумели,
Не захотели мы дышать.
Козлиным голосом, опять,
Поют косматые свирели.
Пока ягнята и волы
На тучных пастбищах водились
И дружелюбные садились
На плечи сонных скал орлы, —
Германец выкормил орла,
И лев британцу покорился,
И галльский гребень появился
Из петушиного хохла.
А ныне завладел дикарь
Священной палицей Геракла,
И черная земля иссякла,
Неблагодарная, как встарь.
Я палочку возьму сухую,
Огонь добуду из нее,
Пускай уходит в ночь глухую
Мной всполошенное зверье!
Петух и лев, широкохмурый
Орел и ласковый медведь —
Мы для войны построим клеть,
Звериные пригреем шкуры.
А я пою вино времен —
Источник речи италийской,
И, в колыбели праарийской,
Славянский и германский лён!
Италия, тебе не лень
Тревожить Рима колесницы,
С кудахтаньем домашней птицы
Перелетев через плетень?
И ты, соседка, не взыщи, —
Орел топорщится и злится:
Что, если для твоей пращи
Холодный камень не годится?
В зверинце заперев зверей,
Мы успокоимся надолго,
И станет полноводней Волга,
И рейнская струя светлей —
И умудренный человек
Почтит невольно чужестранца,
Как полубога, буйством танца
На берегах великих рек.
«На розвальнях, уложенных соломой…»
На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
А в Угличе играют дети в бабки
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам меня везут без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.
Не три свечи горели, а три встречи —
Одну из них сам Бог благословил,
Четвертой не бывать, а Рим далече —
И никогда он Рима не любил.
Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Переминались у ворот.
Сырая даль от птичьих стай чернела,
И связанные руки затекли;
Царевича везут, немеет страшно тело —
И рыжую солому подожгли.
«Мне холодно. Прозрачная весна…»
Мне холодно. Прозрачная весна
В зеленый пух Петрополь одевает,
Но, как медуза, невская волна
Мне отвращенье легкое внушает.
По набережной северной реки
Автомобилей мчатся светляки,
Летят стрекозы и жуки стальные,
Мерцают звезд булавки золотые,
Но никакие звезды не убьют
Морской воды тяжелый изумруд.
«В Петрополе прозрачном мы умрем…»
В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
Богиня моря, грозная Афина,
Сними могучий каменный шелом.
В Петрополе прозрачном мы умрем, —
Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.
«Не веря воскресенья чуду…»
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы,
– Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы
……………………………………….
……………………………………….
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.
От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг,
Но в этой темной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашкою туманной
Остаться – значит, быть беде.
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой,
Я знаю: он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Еще белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.
Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь целовала,
А гордою в Москве была.
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
«Эта ночь непоправима…»
Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло!
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.
Солнце желтое страшнее —
Баю-баюшки-баю —
В светлом храме иудеи
Хоронили мать мою.
Благодати не имея
И священства лишены,
В светлом храме иудеи
Отпевали прах жены.
И над матерью звенели
Голоса израильтян.
Я проснулся в колыбели,
Черным солнцем осиян.
«Собирались эллины войною…»
Собирались эллины войною
На прелестный остров Саламин —
Он, отторгнут вражеской рукою,
Виден был из гавани Афин.
А теперь друзья-островитяне
Снаряжают наши корабли —
Не любили раньше англичане
Европейской сладостной земли.
О Европа, новая Эллада,
Охраняй Акрополь и Пирей!
Нам подарков с острова не надо —
Целый лес незваных кораблей.
Соломинка
I
Когда, соломинка, не спишь в огромной
спальне
И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,
Спокойной тяжестью – что может быть
печальней —
На веки чуткие спустился потолок,
Соломка звонкая, соломинка сухая,
Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,
Сломалась милая соломка неживая,
Не Саломея, нет, соломинка скорей.
В часы бессонницы предметы тяжелее,
Как будто меньше их – такая тишина, —
Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,
И в круглом омуте кровать отражена.
Нет, не Соломинка в торжественном атласе,
В огромной комнате над черною Невой,
Двенадцать месяцев поют о смертном часе,
Струится в воздухе лед бледно-голубой.
Декабрь торжественный струит свое дыханье,
Как будто в комнате тяжелая Нева.
Нет, не Соломинка – Лигейя, умиранье, —
Я научился вам, блаженные слова.
II
Я научился вам, блаженные слова:
Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.
В огромной комнате тяжелая Нева,
И голубая кровь струится из гранита.
Декабрь торжественный сияет над Невой.
Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
Нет, не Соломинка в торжественном атласе
Вкушает медленный томительный покой.
В моей крови живет декабрьская Лигейя,
Чья в саркофаге спит блаженная любовь.
А та – Соломинка, быть может – Саломея,
Убита жалостью и не вернется вновь.
Декабрист
– Тому свидетельство языческий сенат —
Сии дела не умирают! —
Он раскурил чубук и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют.
Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири,
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.
Шумели в первый раз германские дубы.
Европа плакала в тенетах.
Квадриги черные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.
Бывало, голубой в стаканах пунш горит.
С широким шумом самовара
Подруга рейнская тихонько говорит,
Вольнолюбивая гитара.
– Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства!
Но жертвы не хотят слепые небеса:
Вернее труд и постоянство.
Всё перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Всё перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
«Среди священников левитом молодым…»
А. В. Карташеву
Среди священников левитом молодым
На страже утренней он долго оставался.
Ночь иудейская сгущалася над ним,
И храм разрушенный угрюмо созидался.
Он говорил: «Небес тревожна желтизна.
Уж над Евфратом ночь, бегите, иереи!»
А старцы думали: не наша в том вина;
Се черно-желтый свет, се радость Иудеи.
Он с нами был, когда, на берегу ручья,
Мы в драгоценный лен Субботу пеленали
И семисвещником тяжелым освещали
Ерусалима ночь и чад небытия.
«Твое чудесное произношенье…»
Твое чудесное произношенье —
Горячий посвист хищных птиц;
Скажу ль: живое впечатленье
Каких-то шелковых зарниц.
«Что» – голова отяжелела.
«Цо» – это я тебя зову!
И далеко прошелестело:
Я тоже на земле живу.
Пусть говорят: любовь крылата,
Смерть окрыленнее стократ;
Еще душа борьбой объята,
А наши губы к ней летят.
И столько воздуха и шелка
И ветра в шепоте твоем,
И, как слепые, ночью долгой
Мы смесь бессолнечную пьем.
«Что поют часы-кузнечик…»
Что поют часы-кузнечик,
Лихорадка шелестит,
И шуршит сухая печка —
Это красный шелк горит.
Что зубами мыши точат
Жизни тоненькое дно —
Это ласточка и дочка
Отвязала мой челнок.
Что на крыше дождь бормочет —
Это черный шелк горит.
Но черемуха услышит
И на дне морском: прости.
Потому что смерть невинна,
И ничем нельзя помочь,
Что в горячке соловьиной
Сердце теплое еще.
«Я не искал в цветущие мгновенья…»
Кассандре
Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра,
глаз,
Но в декабре – торжественное бденье —
Воспоминанье мучит нас!
И в декабре семнадцатого года
Всё потеряли мы, любя:
Один ограблен волею народа,
Другой ограбил сам себя…
Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы,
При звуках омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы…
Но если эта жизнь – необходимость бреда
И корабельный лес – высокие дома, —
Лети, безрукая победа,
Гиперборейская чума!
На площади с броневиками
Я вижу человека: он
Волков горящими пугает головнями —
Свобода, равенство, закон!
«В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа…»
В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа,
Нам пели Шуберта – родная колыбель!
Шумела мельница, и в песнях урагана
Смеялся музыки голубоглазый хмель.
Старинной песни мир – коричневый, зеленый,
Но только вечно-молодой,
Где соловьиных лип рокочущие кроны
С безумной яростью качает царь лесной.
И сила страшная ночного возвращенья
Та песня дикая, как черное вино:
Это двойник – пустое привиденье —
Бессмысленно глядит в холодное окно!
«На страшной высоте блуждающий огонь…»
На страшной высоте блуждающий огонь,
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь,
Твой брат, Петрополь, умирает.
На страшной высоте земные сны горят,
Зеленая звезда мерцает.
О, если ты звезда, – воде и небу брат,
Твой брат, Петрополь, умирает.
Чудовищный корабль на страшной высоте
Несется, крылья расправляет —
Зеленая звезда, в прекрасной нищете
Твой брат, Петрополь, умирает.
Прозрачная весна над черною Невой
Сломалась. Воск бессмертья тает.
О, если ты звезда, – Петрополь, город твой,
Твой брат, Петрополь, умирает.
Другие цитаты по теме
Сегодня меня могут пригласить в гости, чтобы проведать меня, навестить. Что может быть прекраснее человеческого общения? И будет шумно и весело, и будет накрыт стол. Пока кто-то не поднимет бокал и не произнесет слова, от которых смолкнут все речи. И люди бережно понесут бокалы навстречу друг другу. И шепотом, словно молитву, повторят слова, ставшими сокровенными для всех нашей планеты. В разных странах на разных языках звучат эти слова, но означают они одно и то же — мир, мир дому твоему, человек!
- Аркадий Исаакович Райкин
- жизненные цитаты
- Мир дому твоему
… но если сравнивать с Москвой… Понимаешь, там чувства притупляются, метнет. Но вот стоит уехать за пятьдесят километров от МКАДа — это у нас так называется окружная дорога — и обстановка меняется… Такое ощущение, что эпицентр угнетения расположен в Москве, … Я любила этот город. Однако сейчас мне удобнее любить Москву на расстоянии…
- жизненные цитаты
- Москва
- Эльчин Сафарли
- Эльчин Сафарли. Я вернусь
Есть ценностей незыблемая ска?ла
Над скучными ошибками веков.
Неправильно наложена опала
На автора возвышенных стихов.
И вслед за тем, как жалкий Сумароков
Пролепетал заученную роль,
Как царский посох в скинии пророков,
У нас цвела торжественная боль.
Что делать вам в театре полуслова
И полумаск, герои и цари?
И для меня явленье Озерова
Последний луч трагической зари.
Оцените, пожалуйста, это стихотворение.
Средняя оценка 0 / 5. Количество оценок: 0
Оценок пока нет. Поставьте оценку первым.
Сожалеем, что вы поставили низкую оценку!
Позвольте нам стать лучше!
Расскажите, как нам стать лучше?