Карамзин история государства российского ошибки

«История государства Российского» Карамзина освещает период с IX до начала XVII века. Это произведение оказало огромное влияние на историческую науку в России. До сих пор в основе исторического образования находятся описанные Карамзиным факты, хотя их достоверность ставилась под сомнение современниками и оспаривается до сих пор.

Что не понравилось современникам

Издание первых восьми томов «Истории» император Александр I финансировал лично. Огромный по тем временам тираж был раскуплен в первый же месяц, в дальнейшем было несколько переизданий подряд. По сути, это был первый обобщающий труд по русской истории, которую даже просвещённые люди начала XIX века знали гораздо хуже, чем мифы Древней Греции.

Помимо невиданной популярности, на Карамзина обрушился и шквал критики со стороны российских литераторов и публицистов того времени. Общественность упрекала историка в том, что жизнь народа он изображает через жизнеописания исторических лидеров и элиты. Пушкин в своих эпиграммах открыто намекал Карамзину на заказной характер его произведения.

Другая претензия заключалась в излишней для исторического труда «литературщине». Действительно, многие описания биографических фактов и характеров деятелей прошлого в «Истории» больше соответствуют художественному жанру романа.

Тем не менее, выпуск этой первой русской исторической энциклопедии спровоцировал невиданный интерес к событиям далекого прошлого. Многие писатели, художники, композиторы той эпохи обратились к темам Древней Руси и Смутного времени. Появились эпохальные произведения, такие как поэма и опера «Борис Годунов», опера «Князь Игорь», картины на исторические темы.

Историческое мировоззрение Карамзина

Карамзин был убежденным монархистом. По всей видимости, именно это особенно импонировало Александру I. Известно, что в начале 1803 года император пригласил Карамзина во дворец на беседу, после которой историк остался жить при дворе и анонсировал написание «Истории государства Российского». Ему было положено солидное обеспечение, предложен чин и допуск к архивам.

Помимо основной работы над «Историей», Карамзин писал статьи, в которых проповедовал самодержавие как «необходимость и благо для России». Поэтому события в его труде представлены именно с точки зрения первостепенного влияния монархии на судьбу всего народа. В неспокойные первые десятилетия XIX века «просвещённому самодержцу» Александру I крайне важно было укрепить свои властные позиции, и помощь Карамзина в этом вопросе пришлась очень кстати.

Кроме того, Карамзин был скорее европейцем, чем русским. В жизни, мировоззрении, вкусовых пристрастиях и в быту он ориентировался на европейские ценности, позже это стали называть западничеством.

Французская писательница мадам де Сталь встретилась с Карамзиным в 1812 году и так написала о нем: «Сухой француз – вот и всё». В «Истории» это прослеживается очень четко: карамзинская Древняя Русь существует не сама по себе, а на окраине Европы и всегда к ней стремится.

Также Карамзин был известным членом Российской масонской ложи, отсюда его идеи о сверхсильных личностях и тайных знаниях, которые помогают удерживать власть над миром. В «Истории» правители прошлого часто показаны именно как сверхлюди с предопределенной судьбой.

Ошибка №1: Древняя Русь

В то время единственными источниками информации для Карамзина были летописи, а было их не очень-то много. Поэтому правильно будет сказать, что почерпнутые в них сведения Карамзин домысливал сам. Так, Древняя Русь Карамзина – это дремучие славянские племена, дикие и необразованные варвары, которых обратили к свету продвинутые западные соседи.

Теперь историю изучают на основе археологических раскопок, генетических и радиоуглеродных анализов. И уже точно можно сказать, что славяне задолго до крещения Руси были одним из прогрессивных народов мира. Именно на Руси появились первые колесницы, кузницы, выведены лошади и приручены птицы. Предполагается и существование докириллической письменности, но подтверждающих артефактов пока не найдено.

Ошибка №2: Рюрик и норманнская теория

По мнению Карамзина, дикие славяне, отчаявшись отражать набеги неприятелей, пригласили грозного варяга Рюрика править ими как единым народом. Так, считает Карамзин, и появилось русское государство.

Современные историки полагают, что государственный строй существовал намного раньше, а Рюрик был приглашен как выдающийся полководец для обороны границ. Кроме того, учёные склоняются к мнению, что варяги как таковые были либо славянами, либо метисами славян и кельтов.

Ошибка №3: татарское иго и хазарский каганат

Слово «иго» придумал сам Карамзин. О татарах в «Истории» упоминается немного, азиатских завоевателей историк предпочитал называть просто монголами. В его произведении они предстают как кровожадная масса неуправляемых кочевников и дикарей. Никаких достоверных сведений о лидерах, торговых и дипломатических контактах русских с кочевниками он не приводит.

На самом деле, конечно, за трехсотлетнее проживание бок о бок граница «захватчик – жертва» между русскими и тюрками существенно стерлась. Налаживались и общий быт, и бизнес, и добрососедские отношения. Но об этом в «Истории» нет ни слова, хотя сейчас остатки кочевых племен ассимилировались в современную Россию. Особенно историки Татарстана часто критикуют Карамзина за невнимание к роли их этноса в формировании средневековой Руси.

Жестокими животными в «Истории» показаны и хазары – предки европейских евреев-ашкенази. Сейчас уже известно, что хазарский каганат был высококультурным сообществом.

Ошибка №4: Иван Грозный и Борис Годунов

И современники Карамзина, и нынешние учёные сходятся во мнении, что к оценке деятельности Ивана Грозного Карамзин подошёл очень предвзято и необъективно. В его сочинении Иван IV – это царь-садист, для которого казни, пытки и локальные холокосты были чуть ли не развлечением. Сейчас к Грозному иное отношение. Несмотря на его жесткость, именно при Грозном Россия стала полноценным, крепким экспансивным государством.

Что касается Годунова, то с легкой руки Карамзина царя Бориса теперь все считают убийцей царевича Дмитрия. А между тем доказано, что царевич погиб в результате несчастного случая. Конечно, такое пренебрежение историческими фактами и свидетельствами очевидцев непростительно для историка и свойственно, скорее, романисту.
Источник

Три фальсификатора истории Руси: Карамзин, Погодин, Шахматов

В. Тропинин. Портрет Н. Карамзина. 1818

  Государственность Московии ведет свою родословную из Золотой Орды . И если на заре Московского государства этот факт был обыденностью, то в новые времена эта истина стала вызывать искреннее недовольство московства. Москва любой ценой пыталась обосновать свою генеза от Древней Руси.

  Чтобы понять цену тем утверждением стоит присмотреться к тем, кто формировал современную историческую доктрину Московии.

О деяния палача башкирского народа Татищева и грандиозную выдумку московской пропаганды о Ломоносове , рассказывалось ранее. В этой статье речь пойдет о более изощренные попытки исторической фальсификации, состоявшейся в течение XIX и начала ХХ века.

Карамзин

« И вымыслы нравятся, но для полного удовольствия

 должно обманывать себя и думать, что они истина ».

Карамзин Н. М. История Государства Российского.

— М .: «Издательство АЛЬФА-КНИГА», 2008.   — С. 8. 

  Доктрина Николая Карамзина, сохранилась без значительных изменений до наших дней. Чтобы не обременять читателя выдумками московского литератора, ограничимся главными историческими тезисами, сформулированными Карамзиным, и сосредоточим основное внимание на фактах его биографии, малоизвестными общественности.

  Карамзину первым в России удалось  совместить художественную литературную форму с историческим материалом, который основывался на письменных первоисточниках. При этом, отсутствие исторических фактов и доказательств, официальный историк Московии, компенсировал приемами художественной литературы.

  Главные тезисы исторической концепции Карамзина: создание государственности Руси норманнами (норманизм) утверждение, что до Рюрика с обществом, славяне находились в полном варварстве; Хазарский каганат был таким же краем дикарей; история Москвы (у Карамзина — «России» ), начинается в Великом Новгороде и Приднепровье IX в.

  Опровержения идеи происхождения Москву из Киева, такая же «сложная» дело, как опровержение происхождения Венесуэлы (буквальный перевод: «маленькая Венеция») из Венеции, или цыган (самоназвание «цыгане») из древнего Рима (аутентичное название « Roma » ).

  Чтобы лучше понять Карамзина, обратим внимание на некоторые особенности его биографии. Его род имел татарские корни, о чем свидетельствует фамилия: буквальный перевод с тюркских языков означает «Черный господин (князь)».
  Он родился в извечных тюркских землях: то ли в Оренбургской, или в Казанской губерниях. Семья Карамзина не отличалась, сколько-нибудь, значительными доходами. И несмотря на это, будущий первый историк Московии, смог путешествовать длительное время Европой, о чем свидетельствует его произведение «Письма русского путешественника».

  Откуда взялись немалые деньги на путешествие, в достаточно молодого, бедного мужа? Известно, что 1 января 1784, в возрасте 17 лет, он оставил государственную службу в чине поручика, и уехал на родину — в Симбирск.
  А уже в 1789 году он отправляется путешествовать по Европе, неизвестно на какие средства. Откуда взялись деньги у безработного поручика 23 лет, не утруждал себя предпринимательской деятельностью?

  В   том же 1784 году Коля Карамзин вступил учеником в Симбирске масонскую ложу «Златой Венец».

  Как все масоны, он поклялся, свято оберегать масонскую тайну, под угрозой смерти за ее разглашение. Клятвы своей Карамзин сдержал — за всю жизнь он не выпустил ни слова о деятельности масонов, только банальные признания вроде:  « Я был обстоятельствами вовлечен в это общество в молодости моей ».

  Ложа «Златой Венец» была основана в 1784 году ее Большим мастером, членом ложи «дружески ученого общества» проводника московского масонства Николая Новикова,  Иваном Тургеневым. Руководил ложей непосредственно симбирский вице-губернатор Голубцов.

Д. Левицкий. Портрет Н. Новикова. 1797

  Симбирске братство прославилось построением храма Св. Иоанна Крестителя, который предназначался исключительно для собрания местных масонов. Храм отмечался масонской символикой: череп и кости, урна с вытекающей водой и другое. Это сооружение было разрушено коммунистами в 20-е годы ХХ века.

  Иван Тургенев обратил внимание на молодого Карамзина, взял его с собой в Москву, где познакомил с Новиковым. Последний удачно манипулировал людьми, убеждая их пожертвовать на «большое дело» огромное состояние и усилия.
  Например, миллионер Г. Походяшин пожертвовал Новикову около 1 млн. Руб., И после ареста Новикова умер в нищете. 

  Примерно такая же участь постигла и А. Кутузова, что после передачи Новикову огромных средств умер голодной смертью в долговой тюрьме Берлина. Что уж говорить о привлечении к труду ради цели «братства» не столь состоятельных братьев-масонов?

  Масонерии обосновалась на Москве, в домике в Кривоколенный переулке, то приобретенном на пожертвования, или подаренном братству  И. Шварцем. Там поселился молодой Карамзин, с полным содержанием за счет масонства.

  Там он прожил четыре года, пока в 1789, вроде бы, оставил «Дружеское ученное общество» и отправился в путешествие по Европе. Происхождение средств, на которые осуществлялась путешествие, будущий историк «государства Российского» так и не смог объяснить. Существует свидетельство Ф. Глинки, что Карамзин признавал, что « общество, отправившее меня за границу, выдали путевые деньги из расчету на каждый день на завтрак, обед и ужин ».

  Взгляды Карамзина в конце XVIII века были либеральными, но уже в начале нового века он становится искренним монархистом. Это не вызовет удивления, если вспомнить какое вознаграждение начал получать друг Новикова и Тургенева, на службе в царя Александра I .

  31 октября 1803 царь назначил Карамзина придворным историографом с окладом 2 тыс. Руб. в год. К тому времени Карамзин не обнародовало никакой научной работы по истории. Больше никогда в истории России не было подобной должности. Как и почему ему удалось занять такое «хлебное» место, остается загадкой московской истории .

  Отметим, что Карамзин получал свои деньги за реальную работу. Первые тома его истории настолько понравились царю, что тот предложил историку жить рядом с собой — в Царском селе. Зато Карамзин относился к Александру без фанатизма, и считал царя слишком либеральным.

  История Карамзина казалась царским счет, и вызвала противоположные оценки современников. Главным недостатком его произведения, специалисты по истории, считали чрезмерную литературность, часто преобладала над научной составляющей труда.

  Пушкин откровенно говорил, что «История государства Российского» выполнена по государственному заказу с целью пропаганды.

« В его« Истории »изящность, простота

      Доказывают нам, без всякого пристрастья,

               Необходимость самовластья и прелести кнута ».

 (А. Пушкин, эпиграмма на Карамзина).

  Павел Катенин в письме Бахтина от 09.01.1828 писал: «История его подлая и педантичная, а все прочие его сочинения жалкое детство; может быть, первого сказать нельзя, но второе должно сказать и доказать ». ( Катенин П. А. Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину: материалы для истории русской литературы 20-х — 30-х годов XIX века. СПб., 1911).

Погодин

В. Перов. Портрет историка Михаила Петровича Погодина, 1872

  Михаил Погодин, в отличие от Николая Карамзина, понимал, что недостаточно обнародовать полухудожественные текст, в котором бездоказательно заявить, что Московия   является прямой наследницей древней Руси, со столицей в Киеве.

  Даже для лапотно читателя необходимо было объяснить, как население Московии, может быть наследником Украины-Руси , какая может быть связь между удаленными географическими территориями, населенным совершенно разными этносами.

  Задачу Погодина упрощало то, что в первую очередь адресатом его исследований были люди, вроде Митрофанушки из пьесы Фонвизина «Недоросль». То есть «истинно русские люди», искренне считали, что « Эта дверь прилагательного.  Потому что она приложений к своему месту. Вон в чулан шеста неделя дверь стоит еще НЕ навешена: так и покамест существительного ».

  Именно для таких лиц «русского мира» и писал Погодин свои опусы.

  В статье «Записка о древнем языке русском» (Известия императорской академии наук … 1856) Погодин доказывал, что древние русские летописи не содержат украинских слов, так что в Киеве жило другое племя, написал эти произведения на своем языке.

  Конечно, для доказательств, отбирались слова летописных источников отсутствуют в украинском языке. Более того, Погодин утверждал. что украинцы не смогут ничего взять в толк из оригинальных летописных текстов, зато для москвина это составит никаких проблем.

  Не знаю как было во времена Погодина, но знакомые мне современные сторонники  «русского мира»  просто подходят читать тексты написаны московским языком по правописанию до 1917 года. Возможно это обстоятельство вызвано низким интеллектуальным уровнем московства, что поселилось в Донбассе.

  Вернемся к теориям Погодина. По его предположениям Приднепровье до монгольского нашествия населяли предки современного московства. После Батыева похода, они все дружно надели лапти, взяли в руки посохи и направились   к рекам Ока и Волга. На их место, с седых Карпат, на берега Днепра, пришли жители гор.

  Погодин называет их малороссами. Видимо потому, что они не знали достижений цивилизации — не плели лапти (лапти) и не играли на балалайках. Тех, кто овладел тайнами лаптеплетиння и транжирство на тюркских народных инструментах , Погодин считал большими, поэтому звал «великороссами».

  Шутки шутками, но перед историком появилась и другая проблема — тексты летописей никак нельзя было отнести к московской (по Погодиным — «великорусского») говора. В основе летописей — староболгарский речь. Погодин легко решил и эту проблему — оказывается предки московитов жили не только в Украине, но и на Балканах . Конечно к тем временам пока не обули лапти и не тронулись дружественной походкой создавать Московскую Русь.

  Именно Погодину принадлежат понятия «Киевская Русь» и «Московская Русь». Эти словосочетания создавались со специальной целью — вывести происхождение Московии с древнерусского государства. На самом деле Россия имеет такое же отношение к Руси, как гонорея к гонорару.

Между Россией и Русью общего примерно столько же, сколько между гонореей и гонораром

  Утверждение Михаила Погодина не выдерживали критики даже по данным тогдашней московской науки. Еще в 1820 году академик, филолог и основатель российского славяноведения Александр Востоков, убедительно доказал, что в основе летописных текстов лежит староболгарский речь. Итак, никаких великороссов в македонской Солуни не было, и оставалось непонятным — почему тогда они в Киеве говорили по-московски, а писали летописи болгарском языке?

  Работы украинских историков: Михаила Максимовича, Владимира Антоновича, Николая Костомарова , Михаила Грушевского, Агафангела Крымского и других интеллектуалов доказали полную абсурдность погодинской теории.

  Тем не менее, потомки Митрофанушкы не могли угомониться.  В 80-х годах XIX века выдумки Погодина попытался обосновать московский филолог А. Соболевский. С тем же, неутешительным для московства, результатом.

  Московская империалистическая доктрина требовала новых, более вероятных теорий, чем неуклюжие выдумки Михаила Погодина.

Шахматов

  В начале ХХ века, в Петербурге жил человек, который искренне помогал, чем мог, украинскому обществу. Он выступал против ограничений для украинского печатного слова, участвовал вместе с Грушевским, Волком, Крымским в выпуске книг об украинском народе, помогал Ивану Франко и Андрею Шептицкому.

  Алексий Шахматов, а речь идет именно о нем, хорошо знал украинский язык, и много времени и усилий посвятил изучению ее истории. Результатом этих исследований стала теория о существовании общего языка восточных славян. Едином языке конец нашествие Батыя , по которой образовались языка белорусов, украинский и московитов.

Алексий Шахматов

  Несмотря на то, что эта теория противоречила как филологическим, так и историческим фактам, именно ее и взяла на вооружение доктрина «русского мира». Именно ею обосновывается вмешательство в дела Беларуси и Украины, именно она служит идейной базой для московской ассимиляции украинский и белорусов.

  Следует отдать Шахматову должное — его разведки содержат много тонких наблюдений и убедительных аргументов. Видимо именно поэтому, в отличие от концепции Погодина, теория Шахматова не теряет в России своих позиций уже более века.

  И все же приведенных им доказательств оказалось недостаточно. Шахматов  хорошо понимал шаткость своей доказательной базы, поэтому постоянно пытался ее восстановить и уточнить. И несмотря на это, большинство утверждений шахматовськои теории бел опровергнуты еще в 20-30 годы ХХ века (Шахматов умер в 1920 году). Украинские учении Степан Смаль-Стоцкий, Всеволод Ганцов, Евгений Тимченко, Елена Курило показали, что концепция Шахматова имеет критическое количество уязвимых мест. Во второй половине ХХ века Юрий Шевелев доказал полную абсурдность теории Шахматова.

  Остается вопрос — как человек, так благосклонно относилась к Украинской, заложила идейные основы для уничтожения украинства? Шахматов, на первый взгляд, кажется тем, что сейчас называется «не такой (то есть не имперский)  русский».

  Как показывает жизнь Алексия Шахматова, «не таким» он был, пока украинцы соглашались ходить в московском иге. То есть, он считал, что для  «малороссов »  следует сделать небольшую культурную автономию, чтобы разрядить напряжение в обществе. Похожую политику вели большевики — позволяли танцевать гопак и носить шаровары на торжествах по случаю открытиях очередного съезда КПСС, даже открывали школы с украинским языком обучения, и в то же время, истребляли всех, кто не превращался в «совка» — носителя идеологии совдеп .

  Когда пришла эпоха первых освободительной борьбы, Шахматов выступил за «единую-неделимую». Он решительно высказался против автономии Украины, потому что это по его мнению, наносило ущерб жизненным интересам великорусской народности.

  Шахматов отрицал не только любую политическую автономию Украины, но и право на существование Центральной Рады и ее Генерального секретариата. Более того, он считал ассимиляцию московство украинский и белорусов делом полезной, соответствующей естественному ходу исторического процесса.

  Карамзин и Погодин были обычными империалистами. Пример «не такого русского» Шахматова доказывает — « никогда мы НЕ были братьями »! И никогда не будем. Потому «русский» — это носитель имперского сознания , у которого нет ничего общего с потомками вольных казаков и повстанцев .

Источник: http://garmatny.blogspot.com/2019/08/blog-post_24.html

Н.А. Полевой. Из рецензии на «Историю государства Российского» н. М. Карамзина

.Спрашиваем:
настало ли для нас время суждений о
Карамзине? Теперь настало. Уже три года
прошло, как все земные отношения, все
личные пристрастия, предубеждения
погребены в могиле незабвенного; остались
только его творения: наше наследство
неотъемлемо. Для нас, нового поколения,
Карамзин существует только в истории
литературы и в творениях своих. Мы не
можем увлекаться ни личным пристрастием
к нему, ни своими страстями, заставлявшими
некоторых современников Карамзина
смотреть на него неверно. Труд Карамзина
совершенен: кри­тика великого художника
представлена им недоконченная, правда,
но уже хлад смерти оковал животворную
руку творца, и мы, скорбя о потере, можем
судить о труде его как о создании целом.
К. счастью нашему, если Карамзин и слишком
рано умер для надежд наших, то, все
многое, им сделанное, и творение его
столь же важно, сколь огромно. Он не
успел изобразить нам избавление отечества
великим Мининым и славным По­жарским;
не успел повествовать царствований
кроткого Михаила, мудро­го Алексея,
божественного Петра, дел великих и
чудесных, совершавших­ся в течение
семидесяти с лишним лет, с 1611 г. (на
котором он остановил­ся) по 1689 год.
Здесь хотел кончить Карамзин свое
творение, кратким очерком изобразить
остальную историю России, от восшествия
на пре­стол Петра Великого до нашего
времени, и указать на будущую судьбу
отечества; но будущее известно единому
богу сказал Карамзин, посвя­щая историю
свою Александру Благословенному, и мы,
слыша о предло­жениях его, могли
вторить сии слова. Несмотря на все это,
Карамзин — повторим сказанное нами —
многое успел исполнить по своему
предпо­ложению; он изобразил нам
события русской истории за семь с
полови­ною столетий, проследовал ее
от колыбели русского народа до
возмужа­лости русского государства,
сего дивного исполина веков. Мало для
нас, дороживших славою Карамзина;
довольно для славы его. Он успел вполне
развить талант свой: далее он и не мог
уже шагнуть. В двенадцати томах Истории
государства Российского весь Карамзин.

Время
летит быстро; дела и люди быстро сменяются.
Мы не можем уверить себя, что почитаемое
нами настоящим сделалось. Уже прошед­шим,
современное историческим. Так и Карамзин.
Еще многие причисля­ют его к нашему
поколению, к нашему времени, забывая,
что он родился шестьдесят с лишком лет
тому (в 1765 г.); что более 40 лет прошло, как
он выступил на поприще литературном;
что уже совершилось 25 лет, как он прекратил
все другие литературные упражнения и
занялся только истори­ей России, и,
следовательно, что он приступил к ней
за четверть века до настоящего времени,
будучи почти сорока лет: это такой период
жизни, в который человек не может уже
стереть с себя типа первоначального
обра­зования, может только не отстать
от своего быстрогрядущего вперед века,
только следовать за ним, и то напрягая
все силы ума.

Хронологический
взгляд на литературное поприще Карамзина
пока­зывает нам, что он был литератор,
философ историк прошедшего века,
прежнего, не нашего поколения. Это весьма
важно для нас во всех отноше­ниях, ибо
сим оцениваются верно достоинства
Карамзина, заслуги его и слова. Различение
века и времени каждого предмета есть
истинное мери­ло верности суждений
о каждом предмете….

«…»
Какое достоинство имеют теперь для нас
сочинения, переводы и труды Карамзина,
включая его Историю? Только историческое,
сравни­тельное. Карамзин уже не может
быть образцом ни поэта, ни романиста,
ни даже прозаика русского. Период его
кончился. Легкая проза Жуковско­го,
стихи Пушкина выше произведений в сих
родах Карамзина. Удивляем­ся, как
шагнул в свое время Карамзин, чтим его
заслугу, почетно вписыва­ем имя его
в историю литературы нашей, но видим,
что его русские пове­сти, нерусские;
его проза далеко огошла от прозы других
новейших образ­цов наших; его стихи
для нас проза; его теория словесности,
его филосо­фия для нас недостаточны.

Так
и должно быть, ибо Карамзин не был гений
огромный, вековой; он был человек большого
ума, образованный по-своему, но не
принадле­жал к вечно юным исполинам
философии, поэзии, математики, жил во
время быстрого изменения юной русской
литературы, такое время, в ко­торое
необходимо все быстро изменяется. Он
увлекал современников и сам был увлечен
ими.

Объяснив
себе таким образом Карамзина, как
литератора вообще, обращаемся к его
истории.

Она
заняла остальные двадцать три года
жизни Карамзина (с 1802 по 1826 г.): он трудился
ревностно, посвятил ей лучшее время
своей жизни. Но стал ли он наряду с
великими историками древнего и нового
времени? Может ли его История назваться
произведением нашего времени?

Сравнение
его с древними и новыми историками, коих
имена озна­менованы славою, мы увидим
впоследствии; но теперь скажем только,
что как сам Карамзин вообще был писатель
не нашего века, так и Историю его мы не
можем назвать творением нашего времени.

В
этом мнении нет ничего оскорбляющего
память вел икого Карамзи­на. Истинные,
по крайней мере современные нам, идеи
философии, по­эзии и истории явились
в последние двадцать пять лет, следственно,
истин­ная идея истории была недоступна
Карамзину. Он был уже совершенно образован
по идеям и понятиям своего века и не мог
переродиться в то время, когда труд его
был начат, понятие об оном совершенно
образовано, и оставалось только исполнить.
Объяснимся подробнее.

Мы
часто слышим слово: история, в смысле
запутанном, ложном и превратном.
Собственно слово сие значит: дееписание
но как различно можно принимать и
понимать его! Нам говорят об историках
и исчисляют сряду: Геродот, Тацит, Юм,
Гизо, не чувствуя, какое различие между
зна­менитыми людьми и как ошибается
тот, кто ставит рядом Геродота и Гизо,
Тита Ливия и Гердера, Гиббона и Тьерри,
Робертсона и Минье. Новейшие мыслители
объяснили нам вполне значение слова
история; они показали нам, что должен
разуметь под сим словом философ. История,
в высшем значении, не есть складно
написанная летопись времен минувших,
не есть простое средство удовлетворять
любопытство наше; нет: она практичес­кая
поверка философских понятий о мире и
человеке, анализ философско­го синтеза.
Здесь мы разумеем только всеобщую
историю и в ней видим мы истинное
откровение прошедшего, объяснение
настоящего и проро­чество будущего.
Философия проницает всю бездну минувшего:
видишь творения земные, до человека
бывшие, открываешь следы человека в
та­инственном Востоке и в пустынях
Америки, соображаешь предания люд­ские,
рассматриваешь землю в отношении к небу
и человека в отношении к его обиталищу,
планете, движимой рукою провидения в
пространстве и времени. Такова доистория
человека. Человек является на земле:
образу­ется общество; начинается
жизнь человечества и начинается история
че­ловека. Здесь историк смотрит на
царства и народы, сии планеты нрав­ственного
мира, как на математические фигуры,
изображаемые миром вещественным. Он
соображает ход человечества, общественность,
нравы, понятия каждого века и народа,
выводит цепь причин, производивших и
производящих события. Вот история
высшая.

Но
формы истории могут быть многообразны
до бесконечности. История может быть,
критическая, повествовательная, ученая:
в основа­нии каждой из них должна быть
философическая по духу а не названию,
по сущности, воззрению своему (ибо просто
прибавив название: филосо­фическая,
по примеру Рейналя, мы не сделаем никакую
историю в самом деле философскою).
Всеобщая история есть тот огромный
круг, в коем вращаются другие бесчисленные
круги: история частная, народов,
госу­дарств, земель, верований, знаний.
Условия всеобщей истории уже опре­деляют,
каковы должны быть сии частные истории.
Они должны стремить­ся к основе
всеобщей истории, как радиус к центру:
они показывают фи­лософу, какое место
в мире вечного бытия занимал тот или
другой народ, то или другое государство,
тот или другой человек, ибо для человечества
равно выражает идею и целый народ, и
человек исторический: человече­ство
живет в народах, а народы в представителях,
двигающих грубый мате­риал и образующих
из него отдельные нравственные миры.

Такова
истинная идея истории, по крайней мере,
мы удовлетворяем­ся ныне только сею
идеею истории и почитаем ее за истинную.
Она созре­ла в веках и из новейшей
философии развилась в историю точно
так же, как подобные вещи развились из
философии в теориях поэзии и полити­ческих
знаний.

Но
если сия идея принадлежит нашему веку,
скажут нам, следствен­но, никто не
удовлетворит наших требований, и самые
великие историки должны померкнуть при
лучах немногих новейших, скажем более,—
бу­дущих историков.

Так,
если нам указывают на грека, римлянина,
как на пример вели­чайшего совершенства,
коего только мог достигнуть человек,
как на обра­зец, которому должны мы
безусловно следовать: это ложный
классицизм истории: он недостаточен и
неверен. Но, отвергнув его, мы всякому
и всему найдем место и черед. Не думайте,
чтобы мы хотели заставить каж­дого
быть философом: мы сказали, что формы
истории разнообразны до бесконечности;
в каждой форме можно быть совершенным,
по крайней мере великим, историком;
исполните только условия рода, вами
избран­ного, и вы удовлетворите
требования современного совершенства.

История
может быть праг матическая, если вы
рассматриваете собы­тия, положим,
какого-нибудь государства, в отношении
к системе госу­дарств, в коей оно
заключалось, и сию систему во всеобщей
истории наро­дов, если вы сводите все
события на причины, и открываете связь
сих причин с другими, поясняя причины
событиями и, обратно, поясняя чрез то
историю человечества, в том месте, веке,
предмете, который вы избра­ли. Такова
История Европейской гражданственности
Гизо. Можете взять объем меньше,
рассмотреть события государства или
периода, не возводя его к всеобщей
истории человечества, но сия Цель должна
быть в уме историка; таковы История
Карла V, соч. Робертсона, История падения
Рим­ской Империи, соч. Гиббона, творения
которые можно бы назвать совер­шенными
в своем роде, если бы философия сих
историков была выше той, которую они
почитали за совершенную, если бы понятия
сих писателей о политических знаниях
были доведены до нынешней зрелости,
если бы ма­териалы были в их время
лучше обработаны. Наконец, находим еще
род истории, который назовем
повествовательным. Это простое
повествова­ние событий, если Можно,
красноречиво, но главное — верно
изложен­ных. Здесь, собственно, нет
историка; говорят события; но требуется
ис­кусство необыкновенное. Верность
надобна не в одних годах, но в Духе,
выражении, делах, словах действующих
лиц, в нравах, обычаях, поверьях, жизни
народа. Древние историки в этом примеры
совершенства, и писа­телю такой истории
можно повторить слова Карамзина: «Не
подражай Тациту, но пиши так, как он
писал бы на твоем месте». Из новейших
пре­восходный пример такой истории
показал нам Барант и, как историк
воен­ный, Наполеон в описании своих
походов. Иродог, Фукидид, Тит Ливии,
Тацит очаровывают своими повествовательными
историями. Они живут в своих описаниях,
дышат воздухом с теми людьми, коих
изображают: это Омировы поэмы в мире
истории. Важнейшее затруднение для нас,
новых, если мы хотим переселиться в
другой век, в другой народ, состоит в
отде­лении себя от всех мнений, от
всех идей своего века и народа, в собрании
красок для картины, в изыскании истины
обширною критикою. Древние о многом
говорят несправедливо; но они уверены
в истине с таким добро­душием, с такою
убедительностью, с какою Омир был уверен
в своей гео­графии и мифологии; сверх
того нам нечем проверить их рассказы,
и мы верим на слово. Потому историческая
критика совершенно отнимает у древних
наименование историков-философов,
историков прагмагических и смотрит на
них только, как на красноречивых
повествователей.

Точно
так же, как французы составили особенный
код классических творений из ложного
подражания древним, ложное понятие о
древних историках произвело особый
классицизм исторический. Хотели заставить
подражать древним, перенимали у них все
формы, выражения, даже сло­ва. Ошибка
была в том, что подражали внешним формам,
не понимая духа древних. Впоследствии
смешали все это с ошибочною философиею,
с умничанием, апофегмами и сентенциями,
несносными и пошлыми. И с самого
восстановления европейского просвещения
история, после мона­стырских летописей
и легенд, являлась безобразною, нелепою
смесью; изредка только мелькали
Макиавелли, Боссюзты, Монтескье. В
прошед­шем веке оказалось стремление
к истории более совершенной, и в то
вре­мя, когда Гердер постигал тайну
всеобщей истории, Иоанн Мюллер угады­вал,
как должно писать новым историкам
повествовательную историю, германские
ученые явили истинную критику истории,
французы первые начали образовывать,
по следам Макиавелли, Боссюэта и
Монтескье, ис­торию философическую.
Их опыты были недостаточны, и недостатки
сих опытов отозвались в творениях Юма,
Гиббона, Робертсона, последовате­лей
французской философии XVTII
века.
Надобно было соединить труды Шеллингов,
Шлегелей, Кузенов, Шлецеров, Гердеров,
Нибуров, узнать клас­сицизм и романтизм,
узнать хорошо политические науки,
оценить надле­жащим образом древних,
вполне сведать требования новейших,
может быть, даже родиться Шиллеру,
Цшокке, Гете, В. Скотту, дабы могли мы,
наконец, понять, что есть история, как
должно ее писать и что удовлетворя­ет
наш век.

Приложим
все сии рассуждения к Истории государства
Российского и мы увидим, что творение
Карамзина в отношении к истории, какой
тре­бует наш век, есть то же, что другие
сочинения Карамзина в отношении к
современным требованиям нашей литературы:
они неудовлетворитель­ны.

Карамзин
не мог выйти и не вышел из понятий своего
века, времени, в которое только что
начала проявляться идея философической
истории, еще не ясно определены были
отношения древних к нам и особые условия
новых писателей; политические знания
не были установлены; повествова­тельная
часть истории не понята вполне.

Как
философ-историк, Карамзин не выдерживает
строгой критики. Прочитайте мысли его
об истории и вы согласитесь с этим без
дальнейших объяснений.

«История»
(так начинает Карамзин свое предисловие
к Истории госу­дарства Российского),
«История в некотором смысле (?) есть
священная книга народов: главная,
необходимая; зерцало их бытия и
деятельности; скрижаль откровений и
правил; завет предков к потомству;
дополнение, изъяснение настоящего и
пример будущего».

Прекрасные
фразы, но что в них заключается? Священная
книга в некотором смысле и в то же время
— главная, необходимая, зерцало бы­тия,
скрижаль откровений, завет предков;
объясняют ли нам все сии слова сущность
предмета? Таково ли должно быть определение
истории?

«Правители,
законодатели,— продолжает Карамзин,—
действуют по указаниям истории… Мудрость
человеческая имеет нужду в опытах…
Дол­жно знать, как искони мятежные
страсти волновали гражданское обще­ство
и какими способами благотворная власть
ума обуздывала их бурное стремление…
И простой гражданин должен читать
историю. Она мирит его с несовершенством
видимого порядка вещей, как с обыкновенным
явлением во всех веках; утешает в
государственных бедствиях, свидетель­ствуя,
что и прежде бывали подобные, бывали
еще ужаснейшие и государ­ство не
разрушилось; она питает нравственное
чувство (?) и праведным судом своим
располагает душу к справедливости,
которая утверждает наше благо и согласие
общества. Вот польза».

Все
это сказано прекрасно, но так ли должен
смотреть на историю философ? Сделавши
сначала определение риторическое, нам
говорят, что история полезна, ибо

1
-е. Правители народов справляются с нею,
как судьи со старым архи­вом, дабы
решать дела так, как их прежде решали.
Совершенная неспра­ведливость!

2-е.
Граждане видят, что зло всегда было, что
люди всегда терпели, почему и им надобно
терпеть. Утешение, подобное тому
сравнению, ко­торое употребил Карамзин
в IX томе, говоря, что Русские так же
славно умирали под топорами палачей
царя Иоанна IV, как греки умирали при
Фермопилах! После такого ограниченного
взгляда на пользу автор перехо­дит к
удовольствию истории, основанному на
том, что любопытство срод­но человеку
и если нравятся нам романы, вымыслы, тем
более должна нравиться история, соединяя
с занимательностью романа истину
собы­тий. Еще более история отечественная,
продолжает автор, и от частного эгоизма
народов переходит к тому, что бы должно
было начать: важности, какую имеет
история России в истории человечества.
Полагаете, что вам скажут, как среди
волнения IX века образовалась Россия;
как заслонила она Европу от монголов в
XIII веке; как вступала в систему Европы
в XVIII веке; как действовала в XIX веке.
Совсем нет! Автор видит одно любопыт­ство:
оно составляет для него все; он старается
«доказать, что ничуть не любопытнее и
не занимательнее история русская истории
других наро­дов; что и в нашей истории
есть картины, случаи, которые любопытны
не менее картин и случаев, описанных
древними историками. Вы думаете, что
автор скажет о феодализме варяжском,
образовании русских княжеств, сближении
с Грециею, слиянии Азии и Европы в России,
преобразовании России рукою Петра;
напротив, автор называет пять веков
истории рус­ской маловажными для
разума, предметом, не богатым мыслями
для праг­матика, красотами для
живописца, напоминает, что история не
роман и мир не сад, где все должно быть
приятно, и утешает, наконец, что в самых
пустынях встречаются виды прелестные,
а в доказательство указывает на походы
Святослава, нашествие Батыя, Куликовскую
битву, взятие Казани, ослепление Василька!
Или историк думает, что мы, как дети,
принимаясь за его книгу, наперед
спрашиваем: «Не скучна ли она? Или —
он не фило­соф-историк!»

Он
и не прагматик, когда потом уверяет, что
несправедливо будет, если мы пропустим
скучное начало русской истории. «Нега
читателей осудит ли на вечное забвение
дела и судьбу наших предков? Они страдали,
а мы не захотим и слушать о них? Иноземцы
могут пропустить скучное для них, но
добрые россияне обязаны иметь более
терпения, следуя прави­лу государственной
нравственности, которая ставит уважение
к предкам в достоинство гражданину
образованному». Не значит ли это
доказывать, что тело без головы не может
существовать, а можно ли историку-прагма-
тику иметь дело с личностью читателей,
и потому же заставлять нас читать
страдания предков, почему страдание и
уважение заставляет молодого внука
терпеливо выслушивать рассказы о
мелочных подробностях жизни старого и
больного деда!

«Досель,—
говорит автор,— древние служат нам
образцами. Никто не превзошел Ливия в
красоте повествования, Тацита в силе:
вот главное! Значение всех прав в свете
(?), ученость немецкая, остроумие
Вольтерово, ни самое глубокомыслие
Маккиавеллево в историке не заменяют
таланта изображать действия». Припомним
сии слова: они замечательны.

Мы
могли бы выписать, разобрать все
предисловие к Истории госу­дарства
Российского: читатели увидели бы тогда
дух, план, расположение творения Карамзина
и согласились бы с мнением нашим, что
Карамзин, как философ, как прагматик,
есть писатель не нашего времени. Но и
при­веденных нами мест достаточно,
чтобы показать, как понимал, как писал
Карамзин свою Историю.

Прочитайте
все 12 томов Истории государства
Российского и вы со­вершенно в этом
убедитесь. В целом объеме оной нет одного
общего начала, из которого истекали бы
все события русской истории: вы не
види­те, как история России примыкает
к истории человечества; все части оной
отделяются одна от другой; все несоразмерны,
и жизнь России остается для читателя
неизвестною, хотя его утомляют
подробностями неважными, ничтожными,
занимают, трогают картинами великими,
ужасными, наво­дят перед ним толпу
людей, до излишества огромную. Карамзин
нигде не представляет нам духа народного,
не изображает многочисленных пере­ходов
его, от варяжского феодализма до
деспотического правления Иоан­на и
до самобытного возрождения при Минине.
Вы видите стройную, продолжительную
галерею портретов, поставленных в
одинаковые рамки, нарисованные не с
натуры, но по воле художника, и одетых
также по его воле. Это летопись, написанная
мастерски, художником таланта
превос­ходного, изобретательного, а
не История.

«Но,—
скажут нам,— если так, то сочинение
Карамзина подойдет именно к тому роду
Истории, который мы выше сего назвали
повествова­тельным. Карамзин, сказавши,
что древние служат нам образцами доны­не,
что сила и красота повествования есть
главное для историка, конечно, успел
поддержать свое мнение исполнением».

Но
Карамзин видел в древних образцы
превратно и, поставив силу и красоту
повествования главным, кажется, не знал,
что он делает то же, что делали классики
французские, подражая древним. Французская,
трагедия, в сравнении с трагедиею греков,
есть то же, что История Карамзина в
сравнении с Историей Геродота и Тита
Ливия. Там и здесь непонятно, что древние
совершенно сливались с предметом,
самобытность древних ис­чезла, так
сказать, в предмете, который преобладал
их воображением, был их верою. Французские
классики и Карамзин, напротив, дух свой,
самих себя, свои понятия, чувствования
облекали в формы предмета, их занима­ющего.
Оттого все представлено у французских
классиков и у Карамзина неверно и
превратно. Возьмем творение его только
с одной стороны в сем отношении.

История
русская начинается прибытием грозных
морских в разбой­ников к племени
полудиких славян и финнов. Пришельцы —
разбойники суть страшные норманны; они
порабощают славян и финнов. Сии два
элемента борются, изменяются в руссов;
свычка с деспотизмом Азии и Греции,
патриархальное правление покоренных
славян и открывшийся для варяжских
искателей приключений пугь в Царьград
истребляют обыкно­венный норманнский
феодализм, являя феодализм совершенно
особен­ный: удельную систему одного
владычествующего семейства князей
рус­ских. Уделы распадаются, вера
христианская изменяет характер вождей
и народа; является борьба уделов,
силящихся слиться в одно целое; на
Севе­ре, от удаления русских князей
на юг и естественного положения страны,
является республика Новгородская; все
падает под иго монголов. Дух на­рода
борется с сим игом, освобождается и
являет в России одно деспоти­ческое
государство, которое вскоре разрушается
под собственною своею тягостью. Раб
делается царем, ужасая единственно
могуществом имени; но это была крайняя
степень деспотизма: ужас имени исчез,
настапа эпоха новая. Падение Новгорода
и свирепость Грозного были необходимы
для слияния воедино растерзанных частей
государства; насильственное слия­ние
требовало сильного внутреннего брожения,
и век самозванцев низ­вергнул деспотизм,
разбудил самобытный дух народа; он
создался из силь­ных элементов,
испытанных в бурях феодализма, порабощения,
деспотиз­ма,— и Россия ожила под
кротким, благодетельным самодержавием
вели­кой династии Романовых; с Мининым
началась история России как государ­ства,
с Петром как государства европейского.

Карамзин
предположил себе совсем другое, и уже
в названии его книги «История
государства Российского» заключается
ошибка. С прибы­тия Рюрика он начинает
говорить: мы, наше; видит россиян; думает,
что любовь к отечеству требует
облагораживания варваров, и в войне
Олега, войне Иоанна Грозного, войне
Пожарского не замечает разницы: ему
ка­жется достоинством гражданина
образованного правило государственной
нравственности, требующее уважения к
предкам. После сего можете ли ожидать
понятия, что до Иоанна III была не Россия,
но русские государ­ства, чтобы в Олеге
видел автор норманнского варвара; в
борьбе уделов отдал равную справедливость
и Олегу Черниговскому и Владимиру
Мо­номаху? Нет! И не найдете этого.
Олег пылает у него славолюбием героев,
победоносные знамена сего героя
развеваются на берегах Днестра и Буга;
Мономах является ангелом-хранителем
законной власти, а Олег Чернигов­ский
властолюбивым, жестоким, отвергающим
злодейство только тогда, когда оно
бесполезно, коварным бунтовщиком; на
целое поколение Оле­говичей падает
у него позор и посрамление! Так, в Рюрике
видит он мо­нарха самодержавного,
мудрого; в полудиких славянах — народ
славный, великий, и даже воинские трубы
Святославовых воинов Карамзин почита­ет
доказательством любви россиян к искусству
мусикийскому!

После
всего этого удивительно ли, что европейские
ученые, ожидав­шие Историю Карамзина
с нетерпением, приняли сие творение
холодно, не дают ему место между
знаменитыми историками новейшими: Нибу-
ром, Тьери, Гизо, Барантом и другими.
Карамзин не выдерживает сравне­ния
и с великими историками прошлого века:
Робертсоном, Юмом, Гиб­боном, ибо, имея
все их недостатки, он не выкупает их тем
обширным взглядом, тою глубокою
изыскательностью причин и следствий,
какие ви­дим в бессмертных творениях
трех английских историков прошедшего
века. Карамзин так же далек от них по
всему, как далека в умственной зрелости
и деятельности просвещения Россия от
Англии.

Люди,
привыкшие видеть недоброхотство и зло
во всяком бесприст­растном суждении,
скажут, что мы отнимаем у Карамзина все
его досто­инства, хотим унизить сего
великого человека в глазах современников,
ука­жут нам на голос всего отечества,
воздающего ему единодушную похвалу.
Оправдываемся, указывая таким людям на
то почтительное уважение, с каким мы
говорим о Карамзине. Но не будем безотчетны
в восторге бла­годарности и постараемся
отдавать самим себе верный отчет в своих
чув­ствах!

Напротив,
не только не хотим мы унижать Карамзина,
но возвысим его, может быть, более, нежели
осмелятся возвысить самые слепые
при­верженцы. Мы скаясем, что никто
из русских писателей не пользовался
такою славою, как Карамзин, и никто более
его не заслуживал сей славы. Подвиг
Карамзина достоин хвалы и удивления.
Хорошо зная всех отече­ственных,
современных нам литераторов, мы
осмеливаемся утверждать, что ныне никто
из всех литераторов русских не может
быть даже его пре­емником, не только
подумать шагнуть далее Карамзина.
Довольно ли это­го? Но Карамзин велик
только для нынешней России и в отношении
к нынешней России, не более.

Слава,
которую единодушно отдает какой-либо
народ одному чело­веку, не бывает
ошибкою, ибо сей один, если он приобрел
такую славу, есть истинный представитель
народа, его прославляющий, он совпадаете
народом и превышает его. Подвиг Карамзина
в истории отечественной для нас, русских,
так же велик, как подвиг его в нашей
литературе. В сем случае иностранцам
нельзя судить нас, ибо они не знают наших
отноше­ний, коими определяется цена
всему. Постараемся представить
дока­зательства справедливости того
удивления, какое возбуждает Карамзин
в своем отечестве.

1. Можно
   ли оценить достойно смелость предприятия
   Карамзина? Необыкновенный ум велик в
   каждом его предприятии литературном.
   Он угадывал потребности своего времени,
   умел удовлетворять им, и в 1790 г. думал
   и писал: «Больно, но должно по
   справедливости сказать, что у нас до
   сего времени нет хорошей Российской
   истории, т. е. писанной с философ­ским
   умом, с критикой, с благородным
   красноречием. Говорят, что наша история
   сама по себе менее других занимательна:
   не думаю; нужен только ум, вкус, талант.
   Можно выбрать, одушевить, раскрасить,
   и читатель уди­вится, как из Нестора,
   Никона и проч. могло выйти нечто
   привлекательное, сильное, достойное
   внимания не только русских, но и
   чужестранцев», В течение 12 лет после
   того он не оставлял сей мысли, удивлял
   соотчичей своих мастерскими опытами
   (описание бунта при царе Алексее;
   путеше­ствие в Троицко-Сергиеву Лавру
   и проч.) и в 1802 году начал Историю. Надобно
   знать, надобно испытать всю трудность
   подобного предприятия, знать, что нашел
   Карамзин и что оставил после себя. Он
   создавал и мате­риалы, и сущность, и
   слог истории, был критиком летописей
   и памятни­ков, генеалогом, палеографом,
   нумизматом.

2. Надобно
   хорошо рассмотреть и понять, какой шаг
   сделал Карамзин от всех своих
   предшественников. Кто, сколь-нибудь
   сносный, являлся до него, кроме француза
   Левека (и то был Самарянин!)? Щербатов,
   Эмин, Нехачин, Килков, Татищев стоят ли
   критики? Наши издатели летописей,
   частных историй, изыскатели древностей
   оказывали глубокое незнание, и часто
   совершенное невежество. Скажем более,
   заметим, чего, кажется, еще не замечали;
   критики на Карамзина, нападки г-д
   Каченовских, Ар- цыбашевых и клевретов
   Вестника Европы, самая защита Карамзина
   г-м Руссовым и г-м Дмитриевым не доказывают
   ли превосходство человека необыкновенного
   над людьми, не умеющими ни мыслить, ни
   писать, едва могущими владеть небольшою
   ученостью, какая мелькает иногда в их
   тя­желых и нестройных созданиях?

3. Карамзин
   оказал незабвенные заслуги открытием,
   приведением в порядок материалов.
   Правда, еще до него сделаны были попытки
   и труды почтенных мужей: Байера, Тунмана,
   Миллера, особливо знаменитого Шлецера,
   были значительны, важны. Но никто более
   Карамзина не оказал заслуг российской
   истории в сем отношении. Он объял всю
   историю рус­скую, от начала ее до XVII
   века, и нельзя не грустить, что судьба
   не допус­тила Карамзина довести
   своего обозрения материалов до наших
   времен. Начал от деятельно и как будто
   оживил ревность других изыскателей.
   Граф Румянцев с того времени начал
   покровительствовать подобным
   предпри­ятиям, и под его покровительством
   трудились посильно гг. Калайдович,
   Строев, Погодин, Востоков и другие, все
   заслуживающие, хотя и не в рав­ной
   степени, нашу благодарность; изыскивались
   материалы за границею России; переводились
   известия писателей восточных; печатались
   акты государственные. Самая Академия
   наук как будто ожила и показала нам в
   гг. Круге, Френе, Лерберге достойных
   преемников Шлецера и Миллера; многие
   (Баузе, Вихманн, граф Ф. А. Толстой) начали
   собирать библиотеки русских
   достопамятностей; образовались вообще
   палеография, археогра­фия, нумизматика,
   генеалогия русская. Скажут, что таково
   было стремле­ние времени; но Карамзин
   угадал его, Карамзин шел впереди всех
   и делал всех более. Дав живительное
   начало, оставив в первых восьми томах
   дра­гоценное руководство всем
   последователям своим, Карамзин, наконец
   (в этом должно признаться), как будто
   утомился: 9, 10, 11 и особенно 12-й тома его
   Истории показывают, что уже не с прежнею
   деятельностью соби­рал и разбирал
   он материалы. И здесь видно сказанное
   нами, что в двенад­цати томах Истории
   своей Карамзин весь; однако ж расположение
   мате­риалов, взгляд на них, были бы
   дтя нас драгоценны и при усталости
   Карам­зина, с которою нельзя сравнивать
   самой пылкой деятельности многих.

Но
до конца поприща своего Карамзин сохранил
ясность, умение в частной
критике событий, верность в своих частных
означениях. Не ищите в ней высшего
взгляда на события: говоря о междоусобиях
уделов, он не видит в них порядка, не
означает нам причин, свойства их и только
в поло­вине XV века говорит вам: «Отсель
история наша приемлет достоинство
истинно государственной, описывая уже
не бессмысленные драки кня­жеские
союзы и войны имеют важную цель; каждое
особенное предпри­ятие есть следствие
главной мысли, устремленной ко благу
отечества». Ошибка явная, замеченная
нами с самого введения, где Карамзин
назвал первые пять веков истории русского
народа маловажными для разума, не
богатыми ни мыслями для прагматика, ни
красотами для живописца! С VI тома историк
признает уже достоинство русской
истории, но и в этой, имеющей государственное
достоинство (?) истории не ищите причины
злодейства Иоанна, быстрого возвышения
и падения Бориса, успехов са­мозванца,
безначалия, после него бывшего. Читаете
описание борьбы Рос­сии с Польшею, но
не видите, на чем основывается странное
упорство Сигизмунда, вследствие коего
он, согласившись сперва, не дает потом
Рос­сии сына своего, не видите того,
на чем основано спасение России от
чуждого владычества. Придет по годам
событие: Карамзин описывает его и Думает,
что исполнил долг свой, не знает или не
хочет знать, что событие важное не
вырастает мгновенно, как гриб после
дождя. Что причины его скрываются
глубоко, и взрыв означает только, Что
фитиль, проведенный к подкопу, догорел,
а положен и зажжен был гораздо прежде.
Надобно ли изобразить (ненужную, впрочем,
для русской истории) подробную карти­ну
движения Народов в древние времена:
Карамзин ведет через сцену киммериян,
скифов, гуннов, аваров, славян, как
китайские тени; Надобно ли описывать
нашествие татар: перед вами только кар
тинное изображе­ние Чингизхана; дошло
ли до падения Шуйского: поляки идут на
Москву, берут Смоленск, Сигизмунд не
хочет дать Владислава на царство, и —
более нет ничего! Это общий недостаток
писателей XVIII века, который разделял с
ними и Карамзин, от которого не избегал
иногда и самый Юм. Так, дойдя до революции
при Карле I, Юм искренне думает, что
внешние безделки оскорбили народ и
произвели революцию; так, описывая
Крес­товые походы, все называли их
следствием убеждений Петра Пустынника,
и Робертсон говорит вам это, так же как
при Реформации, вам указывают на
индульгенции и Папскую буллу, сожженную
Лютером. Даже в наше время, повествуя о
Французской революции, разве не полагали,
что фило­софы развратили Францию,
французы, по природе ветреники, одурели
от чада философии, и — вспыхнула
революция! Но когда описывают вам сами
события, то Юм и Робертсон говорят верно,
точно: и Карамзин так
же описывает события, как критик
благоразумный, человек, знающий
под­робности их весьма хорошо. Только
там не можете положиться на него, где
должно сообразить характер лиц, дух
времени: он говорит по летописцам, по
своему основному предположению об
истории русской и нейдет да­лее. К
этому присовокупляется у Карамзина,
как мы заметили, худо поня­тая любовь
к Отечеству. Он стыдится за предка,
раскрашивает (вспомним, что он предлагал
делать это еще в 1790 году); ему надобен
герой, любовь к отечеству, и он не знает,
что отечество, добродетель, геройство
для нас имеют не те значения, какие имели
они для варяга Святославова, жителя
Новгорода в XI веке, черниговца XII века,
подданного Феодора в XVII веке, имевших
свои понятия, свой образ мыслей, свою
особенную цель жизни и дел.

1. Заметим
   еще, что Карамзин, оставшись тем же, чем
   был и при других литературных занятиях,
   не изменял своему духу, не выходя из
   усло­вий своего времени, умел изменить
   внешние формы. Логический поря­док
   его идей выше всех современников; образ
   мысли благородный, сме­лый, в том
   направлении, какое почитает Карамзин
   лучшим. На каждую главу его Истории
   можно написать огромное опровержение,
   посильнее замечаний г-на Арцыбашева;
   едва ли не половину страниц его творения
   можно подвергнуть критике во многих
   отношениях, но нигде не откажете в
   похвале уму, вкусу, умению Карамзина.

2. Наконец
   (напомним: главное, по словам, самого
   Карамзина), ум его, вкус и умение
   простерлись на язык и слог Истории в
   такой сильной степени, что в сем последнем
   отношении для нас, русских, Карамзина
   должно почесть писателем образцовым,
   единственным, неподражаемым. Надобно
   учиться у него этому рифму ораторскому,
   этому расположению периодов, весу слов,
   с каким поставлено каждое из них. Н. И.
   Греч принял при составлении грамматики
   русского языка все касательно сего
   предме­та в Истории Карамзина за
   основные правила, ссылался на нее как
   на авторитет и не ошибся. Кроме Пушкина
   едва ли есть теперь в России писа­тель,
   столь глубоко проникавший в тайны языка
   отечественного, как про­никал в них
   Карамзин.

Красноречие
Карамзина очаровательно. Не верите ему,
читая его, и убеждаетесь неизъяснимою
силою слова. Карамзин очень хорошо знал
это и пользовался своим преимуществом,
иногда жертвуя даже просто­тою,
верностью изображения. Так он изображает
нам царствование Иоан­на IV, сперва
тихо, спокойно, величественно и вдруг
делается суровым, порывистым, когда
наступило время жизни не супруга
Анастасии, не победителя Казани, но
Тиберия Александровской слободы, убийцы
брата, мучителя Воротынского; ту же
противоположность разительно заметите
между I и II главами XI, и I и II главами XII
томов. Но это заметное, следо­вательно,
неловкое усилие искусства могут ли
выкупить бесчисленные красоты творения
Карамзина! Не говорим о IX, X и XI томах,
где жизнь митрополита Филиппа, смерть
царевича Иоанна, самого Иоанна IV,
из­брание Годунова, низвержение
Димитрия Самозванца суть места
непод­ражаемо написанные; они станут
наряду с самыми красноречивыми,
бес­смертными страницами Фукидидов,
Ливиев, Робертсонов, и в сем отно­шении
слова почтенного издателя ХП тома
Истории государства Российс­кого:
«Карамзин не имел несчастия пережить
талант свой», совершенно справедливы.
Но и в XII томе есть места изумляющего
красноречия, на­пример: Шуйский пред
королем польским и смерть Ляпунова. Уже
рука Карамзина коснела, а дух его все
еще хранил юношескую бодрость изоб­ражения.

Вот
неотъемлемые достоинства и заслуги
нашего незабвенного исто­рика. Если
мы строго судили его недостатки, то,
конечно, никто не может сказать, что мы
не ценили и достоинств его. Сочинитель
сей статьи осме­ливается думать, что,
посвятив себя занятию отечественною
историею с самой юности, он может с
некоторою надеждою полагать, что имеет
пред другими почитателями великого
Карамзина преимущественное право
го­ворить о достоинствах и недостатках
его.

Не
будем поставлять в заслугу Карамзину,
что он, может быть, не был так хорошо
приготовлен к труду своему, как знаменитые
европейские его соперники. Карамзин
получил образование не ученое, но
светское; он впоследствии сам перевоспитал
себя: тем более ему чести; но нам нет
никакой надобности до частных средств
и способов писателя: мы судим только
его творение. Заметим здесь мимоходом:
были и теперь есть люди в России, более
Карамзина знающие какую-либо часть, к
истории русской относящуюся; но сие
частное знание поглощает все Другие их
способно­сти и не дает им средства
даже и подумать сравниться с великим
творцом Истории государства Российского:
они каменщики, Карамзин зодчий, и великий
зодчий. Здание, им построенное, не
удивляет целого мира, подоб­но зданиям
Микеланджело, но тем не менее оно
составляет честь и красо­ту своего
века для той страны, в коей оно воздвигнуто.

И
современники-сограждане были справедливы
к великому Карам­зину. Творение его
еще долго будет предметом удивления,
чести и хвалы нашей. Карамзин научил
нас истории нашей; идя по следам его, мы
со временем научимся избегать его
погрешностей, недостатков, можем и
должны сравнивать его с гениальными
творцами и воздавать ему не бе­зусловную
хвалу крикливого невежества, но в то же
время с негодованием отвергаем мы
порицателей человека необыкновенного.
Он был столь ве­лик, сколько позволяли
ему время, средства, способы и образование
Рос­сии; благодарность к нему есть
долг наш.

Сборник
материалов по истории исторической
науки в СССР. М., 1990. С. 153-170.

Н.А. Полевой. Из рецензии на «Историю государства Российского» н. М. Карамзина

.Спрашиваем:
настало ли для нас время суждений о
Карамзине? Теперь настало. Уже три года
прошло, как все земные отношения, все
личные пристрастия, предубеждения
погребены в могиле незабвенного; остались
только его творения: наше наследство
неотъемлемо. Для нас, нового поколения,
Карамзин существует только в истории
литературы и в творениях своих. Мы не
можем увлекаться ни личным пристрастием
к нему, ни своими страстями, заставлявшими
некоторых современников Карамзина
смотреть на него неверно. Труд Карамзина
совершенен: кри­тика великого художника
представлена им недоконченная, правда,
но уже хлад смерти оковал животворную
руку творца, и мы, скорбя о потере, можем
судить о труде его как о создании целом.
К. счастью нашему, если Карамзин и слишком
рано умер для надежд наших, то, все
многое, им сделанное, и творение его
столь же важно, сколь огромно. Он не
успел изобразить нам избавление отечества
великим Мининым и славным По­жарским;
не успел повествовать царствований
кроткого Михаила, мудро­го Алексея,
божественного Петра, дел великих и
чудесных, совершавших­ся в течение
семидесяти с лишним лет, с 1611 г. (на
котором он остановил­ся) по 1689 год.
Здесь хотел кончить Карамзин свое
творение, кратким очерком изобразить
остальную историю России, от восшествия
на пре­стол Петра Великого до нашего
времени, и указать на будущую судьбу
отечества; но будущее известно единому
богу сказал Карамзин, посвя­щая историю
свою Александру Благословенному, и мы,
слыша о предло­жениях его, могли
вторить сии слова. Несмотря на все это,
Карамзин — повторим сказанное нами —
многое успел исполнить по своему
предпо­ложению; он изобразил нам
события русской истории за семь с
полови­ною столетий, проследовал ее
от колыбели русского народа до
возмужа­лости русского государства,
сего дивного исполина веков. Мало для
нас, дороживших славою Карамзина;
довольно для славы его. Он успел вполне
развить талант свой: далее он и не мог
уже шагнуть. В двенадцати томах Истории
государства Российского весь Карамзин.

Время
летит быстро; дела и люди быстро сменяются.
Мы не можем уверить себя, что почитаемое
нами настоящим сделалось. Уже прошед­шим,
современное историческим. Так и Карамзин.
Еще многие причисля­ют его к нашему
поколению, к нашему времени, забывая,
что он родился шестьдесят с лишком лет
тому (в 1765 г.); что более 40 лет прошло, как
он выступил на поприще литературном;
что уже совершилось 25 лет, как он прекратил
все другие литературные упражнения и
занялся только истори­ей России, и,
следовательно, что он приступил к ней
за четверть века до настоящего времени,
будучи почти сорока лет: это такой период
жизни, в который человек не может уже
стереть с себя типа первоначального
обра­зования, может только не отстать
от своего быстрогрядущего вперед века,
только следовать за ним, и то напрягая
все силы ума.

Хронологический
взгляд на литературное поприще Карамзина
пока­зывает нам, что он был литератор,
философ историк прошедшего века,
прежнего, не нашего поколения. Это весьма
важно для нас во всех отноше­ниях, ибо
сим оцениваются верно достоинства
Карамзина, заслуги его и слова. Различение
века и времени каждого предмета есть
истинное мери­ло верности суждений
о каждом предмете….

«…»
Какое достоинство имеют теперь для нас
сочинения, переводы и труды Карамзина,
включая его Историю? Только историческое,
сравни­тельное. Карамзин уже не может
быть образцом ни поэта, ни романиста,
ни даже прозаика русского. Период его
кончился. Легкая проза Жуковско­го,
стихи Пушкина выше произведений в сих
родах Карамзина. Удивляем­ся, как
шагнул в свое время Карамзин, чтим его
заслугу, почетно вписыва­ем имя его
в историю литературы нашей, но видим,
что его русские пове­сти, нерусские;
его проза далеко огошла от прозы других
новейших образ­цов наших; его стихи
для нас проза; его теория словесности,
его филосо­фия для нас недостаточны.

Так
и должно быть, ибо Карамзин не был гений
огромный, вековой; он был человек большого
ума, образованный по-своему, но не
принадле­жал к вечно юным исполинам
философии, поэзии, математики, жил во
время быстрого изменения юной русской
литературы, такое время, в ко­торое
необходимо все быстро изменяется. Он
увлекал современников и сам был увлечен
ими.

Объяснив
себе таким образом Карамзина, как
литератора вообще, обращаемся к его
истории.

Она
заняла остальные двадцать три года
жизни Карамзина (с 1802 по 1826 г.): он трудился
ревностно, посвятил ей лучшее время
своей жизни. Но стал ли он наряду с
великими историками древнего и нового
времени? Может ли его История назваться
произведением нашего времени?

Сравнение
его с древними и новыми историками, коих
имена озна­менованы славою, мы увидим
впоследствии; но теперь скажем только,
что как сам Карамзин вообще был писатель
не нашего века, так и Историю его мы не
можем назвать творением нашего времени.

В
этом мнении нет ничего оскорбляющего
память вел икого Карамзи­на. Истинные,
по крайней мере современные нам, идеи
философии, по­эзии и истории явились
в последние двадцать пять лет, следственно,
истин­ная идея истории была недоступна
Карамзину. Он был уже совершенно образован
по идеям и понятиям своего века и не мог
переродиться в то время, когда труд его
был начат, понятие об оном совершенно
образовано, и оставалось только исполнить.
Объяснимся подробнее.

Мы
часто слышим слово: история, в смысле
запутанном, ложном и превратном.
Собственно слово сие значит: дееписание
но как различно можно принимать и
понимать его! Нам говорят об историках
и исчисляют сряду: Геродот, Тацит, Юм,
Гизо, не чувствуя, какое различие между
зна­менитыми людьми и как ошибается
тот, кто ставит рядом Геродота и Гизо,
Тита Ливия и Гердера, Гиббона и Тьерри,
Робертсона и Минье. Новейшие мыслители
объяснили нам вполне значение слова
история; они показали нам, что должен
разуметь под сим словом философ. История,
в высшем значении, не есть складно
написанная летопись времен минувших,
не есть простое средство удовлетворять
любопытство наше; нет: она практичес­кая
поверка философских понятий о мире и
человеке, анализ философско­го синтеза.
Здесь мы разумеем только всеобщую
историю и в ней видим мы истинное
откровение прошедшего, объяснение
настоящего и проро­чество будущего.
Философия проницает всю бездну минувшего:
видишь творения земные, до человека
бывшие, открываешь следы человека в
та­инственном Востоке и в пустынях
Америки, соображаешь предания люд­ские,
рассматриваешь землю в отношении к небу
и человека в отношении к его обиталищу,
планете, движимой рукою провидения в
пространстве и времени. Такова доистория
человека. Человек является на земле:
образу­ется общество; начинается
жизнь человечества и начинается история
че­ловека. Здесь историк смотрит на
царства и народы, сии планеты нрав­ственного
мира, как на математические фигуры,
изображаемые миром вещественным. Он
соображает ход человечества, общественность,
нравы, понятия каждого века и народа,
выводит цепь причин, производивших и
производящих события. Вот история
высшая.

Но
формы истории могут быть многообразны
до бесконечности. История может быть,
критическая, повествовательная, ученая:
в основа­нии каждой из них должна быть
философическая по духу а не названию,
по сущности, воззрению своему (ибо просто
прибавив название: филосо­фическая,
по примеру Рейналя, мы не сделаем никакую
историю в самом деле философскою).
Всеобщая история есть тот огромный
круг, в коем вращаются другие бесчисленные
круги: история частная, народов,
госу­дарств, земель, верований, знаний.
Условия всеобщей истории уже опре­деляют,
каковы должны быть сии частные истории.
Они должны стремить­ся к основе
всеобщей истории, как радиус к центру:
они показывают фи­лософу, какое место
в мире вечного бытия занимал тот или
другой народ, то или другое государство,
тот или другой человек, ибо для человечества
равно выражает идею и целый народ, и
человек исторический: человече­ство
живет в народах, а народы в представителях,
двигающих грубый мате­риал и образующих
из него отдельные нравственные миры.

Такова
истинная идея истории, по крайней мере,
мы удовлетворяем­ся ныне только сею
идеею истории и почитаем ее за истинную.
Она созре­ла в веках и из новейшей
философии развилась в историю точно
так же, как подобные вещи развились из
философии в теориях поэзии и полити­ческих
знаний.

Но
если сия идея принадлежит нашему веку,
скажут нам, следствен­но, никто не
удовлетворит наших требований, и самые
великие историки должны померкнуть при
лучах немногих новейших, скажем более,—
бу­дущих историков.

Так,
если нам указывают на грека, римлянина,
как на пример вели­чайшего совершенства,
коего только мог достигнуть человек,
как на обра­зец, которому должны мы
безусловно следовать: это ложный
классицизм истории: он недостаточен и
неверен. Но, отвергнув его, мы всякому
и всему найдем место и черед. Не думайте,
чтобы мы хотели заставить каж­дого
быть философом: мы сказали, что формы
истории разнообразны до бесконечности;
в каждой форме можно быть совершенным,
по крайней мере великим, историком;
исполните только условия рода, вами
избран­ного, и вы удовлетворите
требования современного совершенства.

История
может быть праг матическая, если вы
рассматриваете собы­тия, положим,
какого-нибудь государства, в отношении
к системе госу­дарств, в коей оно
заключалось, и сию систему во всеобщей
истории наро­дов, если вы сводите все
события на причины, и открываете связь
сих причин с другими, поясняя причины
событиями и, обратно, поясняя чрез то
историю человечества, в том месте, веке,
предмете, который вы избра­ли. Такова
История Европейской гражданственности
Гизо. Можете взять объем меньше,
рассмотреть события государства или
периода, не возводя его к всеобщей
истории человечества, но сия Цель должна
быть в уме историка; таковы История
Карла V, соч. Робертсона, История падения
Рим­ской Империи, соч. Гиббона, творения
которые можно бы назвать совер­шенными
в своем роде, если бы философия сих
историков была выше той, которую они
почитали за совершенную, если бы понятия
сих писателей о политических знаниях
были доведены до нынешней зрелости,
если бы ма­териалы были в их время
лучше обработаны. Наконец, находим еще
род истории, который назовем
повествовательным. Это простое
повествова­ние событий, если Можно,
красноречиво, но главное — верно
изложен­ных. Здесь, собственно, нет
историка; говорят события; но требуется
ис­кусство необыкновенное. Верность
надобна не в одних годах, но в Духе,
выражении, делах, словах действующих
лиц, в нравах, обычаях, поверьях, жизни
народа. Древние историки в этом примеры
совершенства, и писа­телю такой истории
можно повторить слова Карамзина: «Не
подражай Тациту, но пиши так, как он
писал бы на твоем месте». Из новейших
пре­восходный пример такой истории
показал нам Барант и, как историк
воен­ный, Наполеон в описании своих
походов. Иродог, Фукидид, Тит Ливии,
Тацит очаровывают своими повествовательными
историями. Они живут в своих описаниях,
дышат воздухом с теми людьми, коих
изображают: это Омировы поэмы в мире
истории. Важнейшее затруднение для нас,
новых, если мы хотим переселиться в
другой век, в другой народ, состоит в
отде­лении себя от всех мнений, от
всех идей своего века и народа, в собрании
красок для картины, в изыскании истины
обширною критикою. Древние о многом
говорят несправедливо; но они уверены
в истине с таким добро­душием, с такою
убедительностью, с какою Омир был уверен
в своей гео­графии и мифологии; сверх
того нам нечем проверить их рассказы,
и мы верим на слово. Потому историческая
критика совершенно отнимает у древних
наименование историков-философов,
историков прагмагических и смотрит на
них только, как на красноречивых
повествователей.

Точно
так же, как французы составили особенный
код классических творений из ложного
подражания древним, ложное понятие о
древних историках произвело особый
классицизм исторический. Хотели заставить
подражать древним, перенимали у них все
формы, выражения, даже сло­ва. Ошибка
была в том, что подражали внешним формам,
не понимая духа древних. Впоследствии
смешали все это с ошибочною философиею,
с умничанием, апофегмами и сентенциями,
несносными и пошлыми. И с самого
восстановления европейского просвещения
история, после мона­стырских летописей
и легенд, являлась безобразною, нелепою
смесью; изредка только мелькали
Макиавелли, Боссюзты, Монтескье. В
прошед­шем веке оказалось стремление
к истории более совершенной, и в то
вре­мя, когда Гердер постигал тайну
всеобщей истории, Иоанн Мюллер угады­вал,
как должно писать новым историкам
повествовательную историю, германские
ученые явили истинную критику истории,
французы первые начали образовывать,
по следам Макиавелли, Боссюэта и
Монтескье, ис­торию философическую.
Их опыты были недостаточны, и недостатки
сих опытов отозвались в творениях Юма,
Гиббона, Робертсона, последовате­лей
французской философии XVTII
века.
Надобно было соединить труды Шеллингов,
Шлегелей, Кузенов, Шлецеров, Гердеров,
Нибуров, узнать клас­сицизм и романтизм,
узнать хорошо политические науки,
оценить надле­жащим образом древних,
вполне сведать требования новейших,
может быть, даже родиться Шиллеру,
Цшокке, Гете, В. Скотту, дабы могли мы,
наконец, понять, что есть история, как
должно ее писать и что удовлетворя­ет
наш век.

Приложим
все сии рассуждения к Истории государства
Российского и мы увидим, что творение
Карамзина в отношении к истории, какой
тре­бует наш век, есть то же, что другие
сочинения Карамзина в отношении к
современным требованиям нашей литературы:
они неудовлетворитель­ны.

Карамзин
не мог выйти и не вышел из понятий своего
века, времени, в которое только что
начала проявляться идея философической
истории, еще не ясно определены были
отношения древних к нам и особые условия
новых писателей; политические знания
не были установлены; повествова­тельная
часть истории не понята вполне.

Как
философ-историк, Карамзин не выдерживает
строгой критики. Прочитайте мысли его
об истории и вы согласитесь с этим без
дальнейших объяснений.

«История»
(так начинает Карамзин свое предисловие
к Истории госу­дарства Российского),
«История в некотором смысле (?) есть
священная книга народов: главная,
необходимая; зерцало их бытия и
деятельности; скрижаль откровений и
правил; завет предков к потомству;
дополнение, изъяснение настоящего и
пример будущего».

Прекрасные
фразы, но что в них заключается? Священная
книга в некотором смысле и в то же время
— главная, необходимая, зерцало бы­тия,
скрижаль откровений, завет предков;
объясняют ли нам все сии слова сущность
предмета? Таково ли должно быть определение
истории?

«Правители,
законодатели,— продолжает Карамзин,—
действуют по указаниям истории… Мудрость
человеческая имеет нужду в опытах…
Дол­жно знать, как искони мятежные
страсти волновали гражданское обще­ство
и какими способами благотворная власть
ума обуздывала их бурное стремление…
И простой гражданин должен читать
историю. Она мирит его с несовершенством
видимого порядка вещей, как с обыкновенным
явлением во всех веках; утешает в
государственных бедствиях, свидетель­ствуя,
что и прежде бывали подобные, бывали
еще ужаснейшие и государ­ство не
разрушилось; она питает нравственное
чувство (?) и праведным судом своим
располагает душу к справедливости,
которая утверждает наше благо и согласие
общества. Вот польза».

Все
это сказано прекрасно, но так ли должен
смотреть на историю философ? Сделавши
сначала определение риторическое, нам
говорят, что история полезна, ибо

1
-е. Правители народов справляются с нею,
как судьи со старым архи­вом, дабы
решать дела так, как их прежде решали.
Совершенная неспра­ведливость!

2-е.
Граждане видят, что зло всегда было, что
люди всегда терпели, почему и им надобно
терпеть. Утешение, подобное тому
сравнению, ко­торое употребил Карамзин
в IX томе, говоря, что Русские так же
славно умирали под топорами палачей
царя Иоанна IV, как греки умирали при
Фермопилах! После такого ограниченного
взгляда на пользу автор перехо­дит к
удовольствию истории, основанному на
том, что любопытство срод­но человеку
и если нравятся нам романы, вымыслы, тем
более должна нравиться история, соединяя
с занимательностью романа истину
собы­тий. Еще более история отечественная,
продолжает автор, и от частного эгоизма
народов переходит к тому, что бы должно
было начать: важности, какую имеет
история России в истории человечества.
Полагаете, что вам скажут, как среди
волнения IX века образовалась Россия;
как заслонила она Европу от монголов в
XIII веке; как вступала в систему Европы
в XVIII веке; как действовала в XIX веке.
Совсем нет! Автор видит одно любопыт­ство:
оно составляет для него все; он старается
«доказать, что ничуть не любопытнее и
не занимательнее история русская истории
других наро­дов; что и в нашей истории
есть картины, случаи, которые любопытны
не менее картин и случаев, описанных
древними историками. Вы думаете, что
автор скажет о феодализме варяжском,
образовании русских княжеств, сближении
с Грециею, слиянии Азии и Европы в России,
преобразовании России рукою Петра;
напротив, автор называет пять веков
истории рус­ской маловажными для
разума, предметом, не богатым мыслями
для праг­матика, красотами для
живописца, напоминает, что история не
роман и мир не сад, где все должно быть
приятно, и утешает, наконец, что в самых
пустынях встречаются виды прелестные,
а в доказательство указывает на походы
Святослава, нашествие Батыя, Куликовскую
битву, взятие Казани, ослепление Василька!
Или историк думает, что мы, как дети,
принимаясь за его книгу, наперед
спрашиваем: «Не скучна ли она? Или —
он не фило­соф-историк!»

Он
и не прагматик, когда потом уверяет, что
несправедливо будет, если мы пропустим
скучное начало русской истории. «Нега
читателей осудит ли на вечное забвение
дела и судьбу наших предков? Они страдали,
а мы не захотим и слушать о них? Иноземцы
могут пропустить скучное для них, но
добрые россияне обязаны иметь более
терпения, следуя прави­лу государственной
нравственности, которая ставит уважение
к предкам в достоинство гражданину
образованному». Не значит ли это
доказывать, что тело без головы не может
существовать, а можно ли историку-прагма-
тику иметь дело с личностью читателей,
и потому же заставлять нас читать
страдания предков, почему страдание и
уважение заставляет молодого внука
терпеливо выслушивать рассказы о
мелочных подробностях жизни старого и
больного деда!

«Досель,—
говорит автор,— древние служат нам
образцами. Никто не превзошел Ливия в
красоте повествования, Тацита в силе:
вот главное! Значение всех прав в свете
(?), ученость немецкая, остроумие
Вольтерово, ни самое глубокомыслие
Маккиавеллево в историке не заменяют
таланта изображать действия». Припомним
сии слова: они замечательны.

Мы
могли бы выписать, разобрать все
предисловие к Истории госу­дарства
Российского: читатели увидели бы тогда
дух, план, расположение творения Карамзина
и согласились бы с мнением нашим, что
Карамзин, как философ, как прагматик,
есть писатель не нашего времени. Но и
при­веденных нами мест достаточно,
чтобы показать, как понимал, как писал
Карамзин свою Историю.

Прочитайте
все 12 томов Истории государства
Российского и вы со­вершенно в этом
убедитесь. В целом объеме оной нет одного
общего начала, из которого истекали бы
все события русской истории: вы не
види­те, как история России примыкает
к истории человечества; все части оной
отделяются одна от другой; все несоразмерны,
и жизнь России остается для читателя
неизвестною, хотя его утомляют
подробностями неважными, ничтожными,
занимают, трогают картинами великими,
ужасными, наво­дят перед ним толпу
людей, до излишества огромную. Карамзин
нигде не представляет нам духа народного,
не изображает многочисленных пере­ходов
его, от варяжского феодализма до
деспотического правления Иоан­на и
до самобытного возрождения при Минине.
Вы видите стройную, продолжительную
галерею портретов, поставленных в
одинаковые рамки, нарисованные не с
натуры, но по воле художника, и одетых
также по его воле. Это летопись, написанная
мастерски, художником таланта
превос­ходного, изобретательного, а
не История.

«Но,—
скажут нам,— если так, то сочинение
Карамзина подойдет именно к тому роду
Истории, который мы выше сего назвали
повествова­тельным. Карамзин, сказавши,
что древние служат нам образцами доны­не,
что сила и красота повествования есть
главное для историка, конечно, успел
поддержать свое мнение исполнением».

Но
Карамзин видел в древних образцы
превратно и, поставив силу и красоту
повествования главным, кажется, не знал,
что он делает то же, что делали классики
французские, подражая древним. Французская,
трагедия, в сравнении с трагедиею греков,
есть то же, что История Карамзина в
сравнении с Историей Геродота и Тита
Ливия. Там и здесь непонятно, что древние
совершенно сливались с предметом,
самобытность древних ис­чезла, так
сказать, в предмете, который преобладал
их воображением, был их верою. Французские
классики и Карамзин, напротив, дух свой,
самих себя, свои понятия, чувствования
облекали в формы предмета, их занима­ющего.
Оттого все представлено у французских
классиков и у Карамзина неверно и
превратно. Возьмем творение его только
с одной стороны в сем отношении.

История
русская начинается прибытием грозных
морских в разбой­ников к племени
полудиких славян и финнов. Пришельцы —
разбойники суть страшные норманны; они
порабощают славян и финнов. Сии два
элемента борются, изменяются в руссов;
свычка с деспотизмом Азии и Греции,
патриархальное правление покоренных
славян и открывшийся для варяжских
искателей приключений пугь в Царьград
истребляют обыкно­венный норманнский
феодализм, являя феодализм совершенно
особен­ный: удельную систему одного
владычествующего семейства князей
рус­ских. Уделы распадаются, вера
христианская изменяет характер вождей
и народа; является борьба уделов,
силящихся слиться в одно целое; на
Севе­ре, от удаления русских князей
на юг и естественного положения страны,
является республика Новгородская; все
падает под иго монголов. Дух на­рода
борется с сим игом, освобождается и
являет в России одно деспоти­ческое
государство, которое вскоре разрушается
под собственною своею тягостью. Раб
делается царем, ужасая единственно
могуществом имени; но это была крайняя
степень деспотизма: ужас имени исчез,
настапа эпоха новая. Падение Новгорода
и свирепость Грозного были необходимы
для слияния воедино растерзанных частей
государства; насильственное слия­ние
требовало сильного внутреннего брожения,
и век самозванцев низ­вергнул деспотизм,
разбудил самобытный дух народа; он
создался из силь­ных элементов,
испытанных в бурях феодализма, порабощения,
деспотиз­ма,— и Россия ожила под
кротким, благодетельным самодержавием
вели­кой династии Романовых; с Мининым
началась история России как государ­ства,
с Петром как государства европейского.

Карамзин
предположил себе совсем другое, и уже
в названии его книги «История
государства Российского» заключается
ошибка. С прибы­тия Рюрика он начинает
говорить: мы, наше; видит россиян; думает,
что любовь к отечеству требует
облагораживания варваров, и в войне
Олега, войне Иоанна Грозного, войне
Пожарского не замечает разницы: ему
ка­жется достоинством гражданина
образованного правило государственной
нравственности, требующее уважения к
предкам. После сего можете ли ожидать
понятия, что до Иоанна III была не Россия,
но русские государ­ства, чтобы в Олеге
видел автор норманнского варвара; в
борьбе уделов отдал равную справедливость
и Олегу Черниговскому и Владимиру
Мо­номаху? Нет! И не найдете этого.
Олег пылает у него славолюбием героев,
победоносные знамена сего героя
развеваются на берегах Днестра и Буга;
Мономах является ангелом-хранителем
законной власти, а Олег Чернигов­ский
властолюбивым, жестоким, отвергающим
злодейство только тогда, когда оно
бесполезно, коварным бунтовщиком; на
целое поколение Оле­говичей падает
у него позор и посрамление! Так, в Рюрике
видит он мо­нарха самодержавного,
мудрого; в полудиких славянах — народ
славный, великий, и даже воинские трубы
Святославовых воинов Карамзин почита­ет
доказательством любви россиян к искусству
мусикийскому!

После
всего этого удивительно ли, что европейские
ученые, ожидав­шие Историю Карамзина
с нетерпением, приняли сие творение
холодно, не дают ему место между
знаменитыми историками новейшими: Нибу-
ром, Тьери, Гизо, Барантом и другими.
Карамзин не выдерживает сравне­ния
и с великими историками прошлого века:
Робертсоном, Юмом, Гиб­боном, ибо, имея
все их недостатки, он не выкупает их тем
обширным взглядом, тою глубокою
изыскательностью причин и следствий,
какие ви­дим в бессмертных творениях
трех английских историков прошедшего
века. Карамзин так же далек от них по
всему, как далека в умственной зрелости
и деятельности просвещения Россия от
Англии.

Люди,
привыкшие видеть недоброхотство и зло
во всяком бесприст­растном суждении,
скажут, что мы отнимаем у Карамзина все
его досто­инства, хотим унизить сего
великого человека в глазах современников,
ука­жут нам на голос всего отечества,
воздающего ему единодушную похвалу.
Оправдываемся, указывая таким людям на
то почтительное уважение, с каким мы
говорим о Карамзине. Но не будем безотчетны
в восторге бла­годарности и постараемся
отдавать самим себе верный отчет в своих
чув­ствах!

Напротив,
не только не хотим мы унижать Карамзина,
но возвысим его, может быть, более, нежели
осмелятся возвысить самые слепые
при­верженцы. Мы скаясем, что никто
из русских писателей не пользовался
такою славою, как Карамзин, и никто более
его не заслуживал сей славы. Подвиг
Карамзина достоин хвалы и удивления.
Хорошо зная всех отече­ственных,
современных нам литераторов, мы
осмеливаемся утверждать, что ныне никто
из всех литераторов русских не может
быть даже его пре­емником, не только
подумать шагнуть далее Карамзина.
Довольно ли это­го? Но Карамзин велик
только для нынешней России и в отношении
к нынешней России, не более.

Слава,
которую единодушно отдает какой-либо
народ одному чело­веку, не бывает
ошибкою, ибо сей один, если он приобрел
такую славу, есть истинный представитель
народа, его прославляющий, он совпадаете
народом и превышает его. Подвиг Карамзина
в истории отечественной для нас, русских,
так же велик, как подвиг его в нашей
литературе. В сем случае иностранцам
нельзя судить нас, ибо они не знают наших
отноше­ний, коими определяется цена
всему. Постараемся представить
дока­зательства справедливости того
удивления, какое возбуждает Карамзин
в своем отечестве.

1. Можно
   ли оценить достойно смелость предприятия
   Карамзина? Необыкновенный ум велик в
   каждом его предприятии литературном.
   Он угадывал потребности своего времени,
   умел удовлетворять им, и в 1790 г. думал
   и писал: «Больно, но должно по
   справедливости сказать, что у нас до
   сего времени нет хорошей Российской
   истории, т. е. писанной с философ­ским
   умом, с критикой, с благородным
   красноречием. Говорят, что наша история
   сама по себе менее других занимательна:
   не думаю; нужен только ум, вкус, талант.
   Можно выбрать, одушевить, раскрасить,
   и читатель уди­вится, как из Нестора,
   Никона и проч. могло выйти нечто
   привлекательное, сильное, достойное
   внимания не только русских, но и
   чужестранцев», В течение 12 лет после
   того он не оставлял сей мысли, удивлял
   соотчичей своих мастерскими опытами
   (описание бунта при царе Алексее;
   путеше­ствие в Троицко-Сергиеву Лавру
   и проч.) и в 1802 году начал Историю. Надобно
   знать, надобно испытать всю трудность
   подобного предприятия, знать, что нашел
   Карамзин и что оставил после себя. Он
   создавал и мате­риалы, и сущность, и
   слог истории, был критиком летописей
   и памятни­ков, генеалогом, палеографом,
   нумизматом.

2. Надобно
   хорошо рассмотреть и понять, какой шаг
   сделал Карамзин от всех своих
   предшественников. Кто, сколь-нибудь
   сносный, являлся до него, кроме француза
   Левека (и то был Самарянин!)? Щербатов,
   Эмин, Нехачин, Килков, Татищев стоят ли
   критики? Наши издатели летописей,
   частных историй, изыскатели древностей
   оказывали глубокое незнание, и часто
   совершенное невежество. Скажем более,
   заметим, чего, кажется, еще не замечали;
   критики на Карамзина, нападки г-д
   Каченовских, Ар- цыбашевых и клевретов
   Вестника Европы, самая защита Карамзина
   г-м Руссовым и г-м Дмитриевым не доказывают
   ли превосходство человека необыкновенного
   над людьми, не умеющими ни мыслить, ни
   писать, едва могущими владеть небольшою
   ученостью, какая мелькает иногда в их
   тя­желых и нестройных созданиях?

3. Карамзин
   оказал незабвенные заслуги открытием,
   приведением в порядок материалов.
   Правда, еще до него сделаны были попытки
   и труды почтенных мужей: Байера, Тунмана,
   Миллера, особливо знаменитого Шлецера,
   были значительны, важны. Но никто более
   Карамзина не оказал заслуг российской
   истории в сем отношении. Он объял всю
   историю рус­скую, от начала ее до XVII
   века, и нельзя не грустить, что судьба
   не допус­тила Карамзина довести
   своего обозрения материалов до наших
   времен. Начал от деятельно и как будто
   оживил ревность других изыскателей.
   Граф Румянцев с того времени начал
   покровительствовать подобным
   предпри­ятиям, и под его покровительством
   трудились посильно гг. Калайдович,
   Строев, Погодин, Востоков и другие, все
   заслуживающие, хотя и не в рав­ной
   степени, нашу благодарность; изыскивались
   материалы за границею России; переводились
   известия писателей восточных; печатались
   акты государственные. Самая Академия
   наук как будто ожила и показала нам в
   гг. Круге, Френе, Лерберге достойных
   преемников Шлецера и Миллера; многие
   (Баузе, Вихманн, граф Ф. А. Толстой) начали
   собирать библиотеки русских
   достопамятностей; образовались вообще
   палеография, археогра­фия, нумизматика,
   генеалогия русская. Скажут, что таково
   было стремле­ние времени; но Карамзин
   угадал его, Карамзин шел впереди всех
   и делал всех более. Дав живительное
   начало, оставив в первых восьми томах
   дра­гоценное руководство всем
   последователям своим, Карамзин, наконец
   (в этом должно признаться), как будто
   утомился: 9, 10, 11 и особенно 12-й тома его
   Истории показывают, что уже не с прежнею
   деятельностью соби­рал и разбирал
   он материалы. И здесь видно сказанное
   нами, что в двенад­цати томах Истории
   своей Карамзин весь; однако ж расположение
   мате­риалов, взгляд на них, были бы
   дтя нас драгоценны и при усталости
   Карам­зина, с которою нельзя сравнивать
   самой пылкой деятельности многих.

Но
до конца поприща своего Карамзин сохранил
ясность, умение в частной
критике событий, верность в своих частных
означениях. Не ищите в ней высшего
взгляда на события: говоря о междоусобиях
уделов, он не видит в них порядка, не
означает нам причин, свойства их и только
в поло­вине XV века говорит вам: «Отсель
история наша приемлет достоинство
истинно государственной, описывая уже
не бессмысленные драки кня­жеские
союзы и войны имеют важную цель; каждое
особенное предпри­ятие есть следствие
главной мысли, устремленной ко благу
отечества». Ошибка явная, замеченная
нами с самого введения, где Карамзин
назвал первые пять веков истории русского
народа маловажными для разума, не
богатыми ни мыслями для прагматика, ни
красотами для живописца! С VI тома историк
признает уже достоинство русской
истории, но и в этой, имеющей государственное
достоинство (?) истории не ищите причины
злодейства Иоанна, быстрого возвышения
и падения Бориса, успехов са­мозванца,
безначалия, после него бывшего. Читаете
описание борьбы Рос­сии с Польшею, но
не видите, на чем основывается странное
упорство Сигизмунда, вследствие коего
он, согласившись сперва, не дает потом
Рос­сии сына своего, не видите того,
на чем основано спасение России от
чуждого владычества. Придет по годам
событие: Карамзин описывает его и Думает,
что исполнил долг свой, не знает или не
хочет знать, что событие важное не
вырастает мгновенно, как гриб после
дождя. Что причины его скрываются
глубоко, и взрыв означает только, Что
фитиль, проведенный к подкопу, догорел,
а положен и зажжен был гораздо прежде.
Надобно ли изобразить (ненужную, впрочем,
для русской истории) подробную карти­ну
движения Народов в древние времена:
Карамзин ведет через сцену киммериян,
скифов, гуннов, аваров, славян, как
китайские тени; Надобно ли описывать
нашествие татар: перед вами только кар
тинное изображе­ние Чингизхана; дошло
ли до падения Шуйского: поляки идут на
Москву, берут Смоленск, Сигизмунд не
хочет дать Владислава на царство, и —
более нет ничего! Это общий недостаток
писателей XVIII века, который разделял с
ними и Карамзин, от которого не избегал
иногда и самый Юм. Так, дойдя до революции
при Карле I, Юм искренне думает, что
внешние безделки оскорбили народ и
произвели революцию; так, описывая
Крес­товые походы, все называли их
следствием убеждений Петра Пустынника,
и Робертсон говорит вам это, так же как
при Реформации, вам указывают на
индульгенции и Папскую буллу, сожженную
Лютером. Даже в наше время, повествуя о
Французской революции, разве не полагали,
что фило­софы развратили Францию,
французы, по природе ветреники, одурели
от чада философии, и — вспыхнула
революция! Но когда описывают вам сами
события, то Юм и Робертсон говорят верно,
точно: и Карамзин так
же описывает события, как критик
благоразумный, человек, знающий
под­робности их весьма хорошо. Только
там не можете положиться на него, где
должно сообразить характер лиц, дух
времени: он говорит по летописцам, по
своему основному предположению об
истории русской и нейдет да­лее. К
этому присовокупляется у Карамзина,
как мы заметили, худо поня­тая любовь
к Отечеству. Он стыдится за предка,
раскрашивает (вспомним, что он предлагал
делать это еще в 1790 году); ему надобен
герой, любовь к отечеству, и он не знает,
что отечество, добродетель, геройство
для нас имеют не те значения, какие имели
они для варяга Святославова, жителя
Новгорода в XI веке, черниговца XII века,
подданного Феодора в XVII веке, имевших
свои понятия, свой образ мыслей, свою
особенную цель жизни и дел.

1. Заметим
   еще, что Карамзин, оставшись тем же, чем
   был и при других литературных занятиях,
   не изменял своему духу, не выходя из
   усло­вий своего времени, умел изменить
   внешние формы. Логический поря­док
   его идей выше всех современников; образ
   мысли благородный, сме­лый, в том
   направлении, какое почитает Карамзин
   лучшим. На каждую главу его Истории
   можно написать огромное опровержение,
   посильнее замечаний г-на Арцыбашева;
   едва ли не половину страниц его творения
   можно подвергнуть критике во многих
   отношениях, но нигде не откажете в
   похвале уму, вкусу, умению Карамзина.

2. Наконец
   (напомним: главное, по словам, самого
   Карамзина), ум его, вкус и умение
   простерлись на язык и слог Истории в
   такой сильной степени, что в сем последнем
   отношении для нас, русских, Карамзина
   должно почесть писателем образцовым,
   единственным, неподражаемым. Надобно
   учиться у него этому рифму ораторскому,
   этому расположению периодов, весу слов,
   с каким поставлено каждое из них. Н. И.
   Греч принял при составлении грамматики
   русского языка все касательно сего
   предме­та в Истории Карамзина за
   основные правила, ссылался на нее как
   на авторитет и не ошибся. Кроме Пушкина
   едва ли есть теперь в России писа­тель,
   столь глубоко проникавший в тайны языка
   отечественного, как про­никал в них
   Карамзин.

Красноречие
Карамзина очаровательно. Не верите ему,
читая его, и убеждаетесь неизъяснимою
силою слова. Карамзин очень хорошо знал
это и пользовался своим преимуществом,
иногда жертвуя даже просто­тою,
верностью изображения. Так он изображает
нам царствование Иоан­на IV, сперва
тихо, спокойно, величественно и вдруг
делается суровым, порывистым, когда
наступило время жизни не супруга
Анастасии, не победителя Казани, но
Тиберия Александровской слободы, убийцы
брата, мучителя Воротынского; ту же
противоположность разительно заметите
между I и II главами XI, и I и II главами XII
томов. Но это заметное, следо­вательно,
неловкое усилие искусства могут ли
выкупить бесчисленные красоты творения
Карамзина! Не говорим о IX, X и XI томах,
где жизнь митрополита Филиппа, смерть
царевича Иоанна, самого Иоанна IV,
из­брание Годунова, низвержение
Димитрия Самозванца суть места
непод­ражаемо написанные; они станут
наряду с самыми красноречивыми,
бес­смертными страницами Фукидидов,
Ливиев, Робертсонов, и в сем отно­шении
слова почтенного издателя ХП тома
Истории государства Российс­кого:
«Карамзин не имел несчастия пережить
талант свой», совершенно справедливы.
Но и в XII томе есть места изумляющего
красноречия, на­пример: Шуйский пред
королем польским и смерть Ляпунова. Уже
рука Карамзина коснела, а дух его все
еще хранил юношескую бодрость изоб­ражения.

Вот
неотъемлемые достоинства и заслуги
нашего незабвенного исто­рика. Если
мы строго судили его недостатки, то,
конечно, никто не может сказать, что мы
не ценили и достоинств его. Сочинитель
сей статьи осме­ливается думать, что,
посвятив себя занятию отечественною
историею с самой юности, он может с
некоторою надеждою полагать, что имеет
пред другими почитателями великого
Карамзина преимущественное право
го­ворить о достоинствах и недостатках
его.

Не
будем поставлять в заслугу Карамзину,
что он, может быть, не был так хорошо
приготовлен к труду своему, как знаменитые
европейские его соперники. Карамзин
получил образование не ученое, но
светское; он впоследствии сам перевоспитал
себя: тем более ему чести; но нам нет
никакой надобности до частных средств
и способов писателя: мы судим только
его творение. Заметим здесь мимоходом:
были и теперь есть люди в России, более
Карамзина знающие какую-либо часть, к
истории русской относящуюся; но сие
частное знание поглощает все Другие их
способно­сти и не дает им средства
даже и подумать сравниться с великим
творцом Истории государства Российского:
они каменщики, Карамзин зодчий, и великий
зодчий. Здание, им построенное, не
удивляет целого мира, подоб­но зданиям
Микеланджело, но тем не менее оно
составляет честь и красо­ту своего
века для той страны, в коей оно воздвигнуто.

И
современники-сограждане были справедливы
к великому Карам­зину. Творение его
еще долго будет предметом удивления,
чести и хвалы нашей. Карамзин научил
нас истории нашей; идя по следам его, мы
со временем научимся избегать его
погрешностей, недостатков, можем и
должны сравнивать его с гениальными
творцами и воздавать ему не бе­зусловную
хвалу крикливого невежества, но в то же
время с негодованием отвергаем мы
порицателей человека необыкновенного.
Он был столь ве­лик, сколько позволяли
ему время, средства, способы и образование
Рос­сии; благодарность к нему есть
долг наш.

Сборник
материалов по истории исторической
науки в СССР. М., 1990. С. 153-170.