Маркова ошибка физиолога ню

М. МАРКОВ

ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ

(В ПОЕЗДЕ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ)

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

Герой Социалистического Труда академик Моисей Александрович Марков физик-теоретик, работающий в физике элементарных частиц и космологии. Ученый внес существенный вклад в развитие нелокальной теории поля. В частности, предложенное им правило коммутации поля и координат (1940) легло в основу уравнения билокального поля Юкавы. Марковым также использовались релятивистски обобщенные им уравнения осциллятора и мембраны для описания внутренних степеней свободы (внутреннего четырехмерного пространства) элементарных частиц.

В последние годы ученый выдвинул принцип конечной плотности материи — как новый фундаментальный принцип (1982) и разработал основанный на нем сценарий осциллирующей (вернее, периодически воспроизводящейся в «новом виде») Вселенной.

Вот уже скоро 20 лет М. А. Марков возглавляет в Академии наук СССР Отделение ядерной физики, продолжая при этом активно вести научные исследования. Он, в частности, наметил и обосновал возможность наблюдений нейтрино в космических лучах (глубоко под землей, а также под водой — проект «ДЮМАНД») и на ускорителях. Эти предложения основаны на впервые высказанных М. А. Марковым соображениях о росте сечений взаимодействий нейтрино с веществом в глубоко неупругих соударениях. Причем автор этих пионерских идей сам стал инициатором и активным организатором практического осуществления гигантских уникальных нейтринных экспериментальных установок в нашей стране, о которых журнал рассказывал несколько лет назад (см. статью «Пробиться к центру Солнца», «Наука и жизнь» No 7, 1977 г.). Знакомы нашим читателям также работы М, А. Маркова, затрагивающие философские проблемы современной физики («Наука и жизнь» No 7, 1982 г.).

В этом номере читатели познакомятся с литературным творчеством ученого. Повесть «Ошибка физиолога Ню» печатается в сокращенном — журнальном варианте.

ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ

НЕСКОЛЬКО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХ ЗАМЕЧАНИЙ АВТОРА

Человечество стремится продлить как можно дольше жизнь отдельного индивидуума.

Известные успехи в достижении этой цели заметны на двух различных направлениях.

С одной стороны, совершенствуются условия существования человеческого организма в широком смысле этого слова: успешно ведется борьба с болезнетворными микробами, угрожающими жизни человека, имеются достижения в борьбе с физиологическим старением. Мечта о физически совершенном, нестареющем человеке, может быть, найдет свое осуществление, когда разберутся в таинственных пока законах строения организованной материи и научатся управлять этими законами. Верится, что такое время настанет.

Другое направление в достижении той же цели — долголетия — связано с возможной «механизацией» человеческого организма, когда функции некоторых органов берут на себя механические конструкции: механическое сердце, легкие, почки… Хотелось давно проанализировать, если можно так сказать, логическую структуру этой второй возможности. Как оказывается, внутренняя логика предельной механизации человеческого организма ведет к неограниченному долголетию не человека, а мыслящей материи. Представляют интерес социальная структура, такого общества, изменения представлений о жизненных ценностях и т. д.

Следует сказать, что идея и основной текст повести имеют почти пятидесятилетнюю давность. Полвека тому назад только очки и искусственные челюсти были реальными достижениями на пути механического совершенствования человеческого организма.

За прошедшее десятилетие, как известно, достижения в этой области далеко ушли из сферы фантазии, и реальные возможности здесь, видимо, действительно безграничны, даже, может быть, в не очень далеком будущем.

Надо сказать, что если совершенствование биологии и физиологии человека окажется в чем-то ограниченным, то желание мыслящего существа как можно дольше продлить свое существование неизбежно приведет к принятию им любой формы механизации своего организма.

Пожалуй, эти последние обстоятельства дали основания автору изложить свои старые заметки, использовав для этого литературную форму фантастической повести.

Вообще-то по содержанию и композиции это не литературное произведение, а скорее некоторые отрывочные мысли, высказанные «вслух».

ВВЕДЕНИЕ

Мне необходимы хотя бы несколько страниц, чтобы описать те чрезвычайно странные обстоятельства, при которых появилась у меня эта, скажем условно, фантастическая повесть.

«Условно» потому, что описываемые в рукописи факты, которые, казалось бы, представляют собой безудержную фантазию автора, не имеющую вроде бы ни малейших футурологических научных оснований, засвидетельствованы документальными записями известного ученого Петра Николаевича Андреева.

Скончавшийся в пятидесятых годах, профессор Петр Николаевич Андреев по своему научному профилю, по широте интересов был близок к Климентию Аркадьевичу Тимирязеву, о котором напоминает памятник, стоящий в самом начале Тверского бульвара.

Петр Николаевич принадлежал еще к тому поколению ученых, которые считались не физиками, не биологами, не физиологами, а просто «естественниками». Должно быть, он был последним из ученых такой широкой универсальности, хотя его основные работы, принесшие ему мировую известность, лежали все-таки в одной области — физиологии.

Мне хотелось бы предуведомить читателя, что я, вроде бы автор этой повести, в сущности, не являюсь и не могу считаться ее автором.

Все дело оказалось в клубке каких-то необычных случайных совпадений.

Началось с того, что в один из вьюжных зимних дней я сидел у письменного стола своего кабинета и мучительно искал ошибку в вычислениях. Работа не спорилась, неудержимо захотелось отдохнуть, пройтись по Ленинскому проспекту. Уже несколько странным выглядело то обстоятельство (я об этом вспомнил гораздо позднее), что желание это возникло у меня в необычайно непогожий вьюжный день. Должен сказать, что я люблю солнечную морозную зимнюю погоду и физически не выношу бьющий в лицо колющий морозный снег, слепящий глаза, и ветер, перехватывающий дыхание.

Я несколько раз надевал шубу, смотрел с неудовольствием в окно, решительно снимал шубу и потом, почему-то почти помимо моего желания, надевал снова, словно существовало какое-то подсознательное решение в необходимости этой, в общем-то, не предвещавшей никакого удовольствия прогулки.

Оказавшись на улице, я продолжал мысленно искать возможные источники своей ошибки в вычислениях. Видимо, я не очень обращал внимание на все окружающее, потому что часто получал толчки от прохожих и выслушивал соответствующие поучения.

Читать дальше

Текст книги «Ошибка физиолога Ню»

Автор книги: Моисей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Марков Моисей
Ошибка физиолога Ню

М. МАРКОВ

ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ

(В ПОЕЗДЕ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ)

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

Герой Социалистического Труда академик Моисей Александрович Марков физик-теоретик, работающий в физике элементарных частиц и космологии. Ученый внес существенный вклад в развитие нелокальной теории поля. В частности, предложенное им правило коммутации поля и координат (1940) легло в основу уравнения билокального поля Юкавы. Марковым также использовались релятивистски обобщенные им уравнения осциллятора и мембраны для описания внутренних степеней свободы (внутреннего четырехмерного пространства) элементарных частиц.

В последние годы ученый выдвинул принцип конечной плотности материи – как новый фундаментальный принцип (1982) и разработал основанный на нем сценарий осциллирующей (вернее, периодически воспроизводящейся в «новом виде») Вселенной.

Вот уже скоро 20 лет М. А. Марков возглавляет в Академии наук СССР Отделение ядерной физики, продолжая при этом активно вести научные исследования. Он, в частности, наметил и обосновал возможность наблюдений нейтрино в космических лучах (глубоко под землей, а также под водой – проект «ДЮМАНД») и на ускорителях. Эти предложения основаны на впервые высказанных М. А. Марковым соображениях о росте сечений взаимодействий нейтрино с веществом в глубоко неупругих соударениях. Причем автор этих пионерских идей сам стал инициатором и активным организатором практического осуществления гигантских уникальных нейтринных экспериментальных установок в нашей стране, о которых журнал рассказывал несколько лет назад (см. статью «Пробиться к центру Солнца», «Наука и жизнь» No 7, 1977 г.). Знакомы нашим читателям также работы М, А. Маркова, затрагивающие философские проблемы современной физики («Наука и жизнь» No 7, 1982 г.).

В этом номере читатели познакомятся с литературным творчеством ученого. Повесть «Ошибка физиолога Ню» печатается в сокращенном – журнальном варианте.

ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ

НЕСКОЛЬКО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХ ЗАМЕЧАНИЙ АВТОРА

Человечество стремится продлить как можно дольше жизнь отдельного индивидуума.

Известные успехи в достижении этой цели заметны на двух различных направлениях.

С одной стороны, совершенствуются условия существования человеческого организма в широком смысле этого слова: успешно ведется борьба с болезнетворными микробами, угрожающими жизни человека, имеются достижения в борьбе с физиологическим старением. Мечта о физически совершенном, нестареющем человеке, может быть, найдет свое осуществление, когда разберутся в таинственных пока законах строения организованной материи и научатся управлять этими законами. Верится, что такое время настанет.

Другое направление в достижении той же цели – долголетия – связано с возможной «механизацией» человеческого организма, когда функции некоторых органов берут на себя механические конструкции: механическое сердце, легкие, почки… Хотелось давно проанализировать, если можно так сказать, логическую структуру этой второй возможности. Как оказывается, внутренняя логика предельной механизации человеческого организма ведет к неограниченному долголетию не человека, а мыслящей материи. Представляют интерес социальная структура, такого общества, изменения представлений о жизненных ценностях и т. д.

Следует сказать, что идея и основной текст повести имеют почти пятидесятилетнюю давность. Полвека тому назад только очки и искусственные челюсти были реальными достижениями на пути механического совершенствования человеческого организма.

За прошедшее десятилетие, как известно, достижения в этой области далеко ушли из сферы фантазии, и реальные возможности здесь, видимо, действительно безграничны, даже, может быть, в не очень далеком будущем.

Надо сказать, что если совершенствование биологии и физиологии человека окажется в чем-то ограниченным, то желание мыслящего существа как можно дольше продлить свое существование неизбежно приведет к принятию им любой формы механизации своего организма.

Пожалуй, эти последние обстоятельства дали основания автору изложить свои старые заметки, использовав для этого литературную форму фантастической повести.

Вообще-то по содержанию и композиции это не литературное произведение, а скорее некоторые отрывочные мысли, высказанные «вслух».

ВВЕДЕНИЕ

Мне необходимы хотя бы несколько страниц, чтобы описать те чрезвычайно странные обстоятельства, при которых появилась у меня эта, скажем условно, фантастическая повесть.

«Условно» потому, что описываемые в рукописи факты, которые, казалось бы, представляют собой безудержную фантазию автора, не имеющую вроде бы ни малейших футурологических научных оснований, засвидетельствованы документальными записями известного ученого Петра Николаевича Андреева.

Скончавшийся в пятидесятых годах, профессор Петр Николаевич Андреев по своему научному профилю, по широте интересов был близок к Климентию Аркадьевичу Тимирязеву, о котором напоминает памятник, стоящий в самом начале Тверского бульвара.

Петр Николаевич принадлежал еще к тому поколению ученых, которые считались не физиками, не биологами, не физиологами, а просто «естественниками». Должно быть, он был последним из ученых такой широкой универсальности, хотя его основные работы, принесшие ему мировую известность, лежали все-таки в одной области – физиологии.

Мне хотелось бы предуведомить читателя, что я, вроде бы автор этой повести, в сущности, не являюсь и не могу считаться ее автором.

Все дело оказалось в клубке каких-то необычных случайных совпадений.

Началось с того, что в один из вьюжных зимних дней я сидел у письменного стола своего кабинета и мучительно искал ошибку в вычислениях. Работа не спорилась, неудержимо захотелось отдохнуть, пройтись по Ленинскому проспекту. Уже несколько странным выглядело то обстоятельство (я об этом вспомнил гораздо позднее), что желание это возникло у меня в необычайно непогожий вьюжный день. Должен сказать, что я люблю солнечную морозную зимнюю погоду и физически не выношу бьющий в лицо колющий морозный снег, слепящий глаза, и ветер, перехватывающий дыхание.

Я несколько раз надевал шубу, смотрел с неудовольствием в окно, решительно снимал шубу и потом, почему-то почти помимо моего желания, надевал снова, словно существовало какое-то подсознательное решение в необходимости этой, в общем-то, не предвещавшей никакого удовольствия прогулки.

Оказавшись на улице, я продолжал мысленно искать возможные источники своей ошибки в вычислениях. Видимо, я не очень обращал внимание на все окружающее, потому что часто получал толчки от прохожих и выслушивал соответствующие поучения.

Вдруг какой-то приятный баритон назвал меня по имени и сказал: «Вы удивительно точны, пришли как условлено, ровно в половине второго».

Я с недоумением посмотрел на говорившего. Еще больше я удивился, что оказался в одном из арбатских переулков, как раз около дома, где когда-то жил Петр Николаевич Андреев. Здесь работали бульдозеры, дом сносился, летела пыль, которая, мешаясь с вьюжным снегом, окутала это место почти непроницаемой пеленой.

Я не мог объяснить себе, почему оказался именно в этом переулке, где не был добрый десяток лет. Вначале я не очень обратил внимание на услышанные слова: они явно были вызваны каким-то недоразумением. Окликнувший меня был человеком среднего роста, одетый в модное меховое пальто, на ногах его красовались унты, а на голове несколько фатоватая шапка из пыжика. Лицо и шея были закутаны цветным мохеровым шарфом.

Я вежливо ответил, что, очевидно, он принял меня за кого-то другого, а я ни с кем не уславливался о встрече.

– Однако, – сказал незнакомец, – вы же очень стремились прийти именно сюда, и в погоду, в которую вы обычно избегаете выходить на улицу. Но не будем спорить попусту. У меня к вам есть важное дело. – Он как-то значительно подчеркнул слово «важное».

– Вы ведь хорошо знали профессора Андреева, дом которого сейчас подлежит сносу? – Я подтвердил, что не только знал Петра Николаевича, но в какой-то мере обязан ему в формировании моего научного мировоззрения.

– Ну вот, – продолжал незнакомец, – мне удалось спасти от уничтожения его записки, которые он завещал опубликовать лишь лет через пятьдесят после его смерти. Я хотел бы вручить их вам на хранение.

Я механически взял из рук незнакомца хорошо запечатанную картонную папку.

Рассматривая обложку папки, я с удивлением прочитал, что она адресована именно мне и что надпись сделана действительно рукой Петра Николаевича.

Дома я положил вверенный мне пакет в ящик стола и принялся за свои вычисления. Для работы день был спокойный. Внучата из-за плохой погоды задержались у себя дома. Жена ушла в соседнюю квартиру к своей приятельнице «на минутку», это значит часа три по крайней мере ее не будет дома. У домработницы – выходной день.

Работа действительно спорилась. Настало время отдохнуть от утомительных вычислений. Отодвинув в сторону исписанные формулами листы и подняв голову, я вдруг увидел перед собой сидящего человека очень почтенной наружности. На голове его была давно забытая теперь «академическая» шапочка-ермолка из тонкой черной материи. Огромные очки скрывали глаза, а какой-то выступ на оправе закрывал небольшой, видимо, нос незнакомца. Рот его напоминал красноватую тонкую полоску. Вначале я почему-то даже не удивился его присутствию. И только потом возник вопрос: как он мог войти в запертую на замок квартиру, и вообще что все это значит?

– Вы удивлены? – сказал незнакомец тем же приятным баритоном, который звучал и в арбатском переулке.

Незнакомец был чем-то мне симпатичен, и я почему-то, приветливо улыбаясь, ответил, что действительно удивлен – двери на замке и никто не мог впустить его в квартиру.

– Ну об этом после, – сказал он. – Мы сейчас приступим к работе.

– Что значит «мы» и о какой работе идет речь? – спросил я.

Он сказал, что речь идет об изложении тех событий и фактов, свидетелем которых в самом начале тридцатых годов оказался Петр Николаевич. Эти факты настолько необычны, что их нельзя огласить, так сказать, в голом виде. В них никто не поверит… Петр Николаевич совершенно здраво судил, что простая публикация подобных фактов просто неразумна. «Мы же, – говорил мой гость, вплетем эти факты в некий фантастический рассказ, будто бы случайно возникший в беседе малознакомых людей. Как всякие разговоры такого рода, рассказ будет рыхлым по композиции, с различными, далекими от основной темы отклонениями. Но в рассказ вкраплены кажущиеся выдуманными реальные события. По мнению Петра Николаевича, они, может быть, имеют фундаментальное значение для вашей будущей истории, для будущего человека как «биологического вида».

Я возражал: во-первых, я не литератор, а во-вторых, я не знаю этих фактов.

– Факты здесь. – Он указал на папку, лежавшую на моем столе. – Петр Николаевич сам хотел изложить все это в виде фантастического рассказа, но не успел. Наша задача связать в единое целое заметки Петра Николаевича.

– Но я же не литератор, – повторил я своему посетителю.

– А вот попробуйте, – настаивал он. – Попробуйте придумать такое нейтральное название, которое могло бы быть названием любого наперед заданного рассказа. Эта почти математическая задача интересна для ученого и сама по себе, не правда ли?

Я почему-то действительно вдруг заинтересовался неожиданной общностью проблемы, даже с ходу, не думая, записал на листе бумаги: «В поезде дальнего следования».

– Прекрасно, – сказал гость. – А теперь раскройте папку Петра Николаевича.

Раскрыв пакет, я увидел на первой странице рукописи четко выведенное крупными буквами: «В ПОЕЗДВ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ». Правда, эта фраза заключалась скобками и ей предшествовали слова:

«ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ».

Несомненно, это был почерк Петра Николаевича.

Я удивленно посмотрел на незнакомца. Это был немой вопрос, скорее, много вопросов сразу.

– Совпадение, конечно, не случайно, – комментировал он. – Ваше длительное общение с Петром Николаевичем естественно привело к некоторому родству мышления.

Комментарии звучали, по правде говоря, несколько издевательски. Но в тот момент это как-то прошло мимо моего сознания: необычное содержание заметок Петра Николаевича полностью завладело моим вниманием. Я действительно немедленно приступил к работе, будучи в состоянии, близком к какой-то несвойственной мне эйфории. Фразы одна за другой ложились на бумагу, как если бы они были заготовлены в моем мозгу заранее.

Лишь через несколько часов я услышал как бы в отдалении звучавший голос: «Завтра в девять… завтра в девять… завтра в девять…»

Звуки постепенно затихали, и мне казалось, они раздаются где-то вне дома, за стенами моего кабинета.

Хотя мой рабочий день обычно начинается в десять часов, назавтра в девять я уже сидел за письменным столом. Мой незнакомец отсутствовал, и я, правду сказать, несколько скучал без него. Но в какой-то момент, оторвавшись от рукописи, я увидел его снова перед собой, он молча наблюдал за моей работой.

Кот Васька, любимец моих внуков, спокойно расхаживал по столу, садился на стопку исписанных листов, сладко позевывал. Он не обращал никакого внимания на моего визави, хотя всегда выражал по-своему неудовольствие, когда встречал в моем кабинете незнакомого человека. Пудель Мишка, который обычно облаивал всякого вновь прибывшего, в истоме покоился у ног моего гостя, положив голову на его теплые унты. Как-то открылась дверь кабинета, и моя жена сказала: «Вот хорошо, что ты один. Мне надо с тобой поговорить…»

Я ей сухо ответил, что занят, и она, сделав удивленную гримасу, с сердцем захлопнула дверь.

Наконец я решился спросить своего визави: кто же он на самом деле или даже «что»?

– Во всяких чертей, ведьм и прочую «нечистую силу» я не верю, но я свидетель нарушения вами всех законов физики и не могу это разумно объяснить. Почему кошка и собака с таким равнодушием относятся к вашему присутствию? Почему жена не поздоровалась с вами – это невежливо и не в ее характере?

– Они меня просто не видят, – сказал он скучным голосом.

– Но я-то вас вижу! – воскликнул я с досадой. – Может, я вижу вас во сне?..

– Нет, – сказал он тем же скучным голосом. – Нет… Вы видите меня на самом деде.

– Но кто же вы? Вы появляетесь в моем кабинете неизвестно откуда и как?..

Собеседник молча указал на глухую наружную стену кабинета. Я удивленно пожал плечами.

– Может быть, вы цирковой маг и волшебник, мастер обманывать публику своим искусством?

– Ничего подобного, профессор, – как бы нехотя ответил он, – ничего подобного…

Слово «профессор» я воспринял как явное издевательство надо мной.

– Так кто же вы наконец? – настаивал я.

– Не спешите, – ответил незнакомец, как бы успокаивая меня, – вы все узнаете из рукописи.

Я сказал, что в таком случае я решительно отказываюсь от участия в этом странном деле.

Незнакомец выразил крайнее удивление, он, видимо, даже растерялся.

– Что же вы хотите знать обо мне?

– Я хочу знать, наконец, кто вы или что вы!

– Хорошо, – ответил незнакомец, – вы спрашиваете: человек я или «что»? Я не человек, но существо, а, может быть, с вашей точки зрения, даже «что». Больше я вам ничего не скажу, все остальное вы узнаете из повести.

И мой визави, как и вчера, мгновенно исчез. Он не таял постепенно, не делал каких-либо движений, он просто исчезал в буквальном смысле этого слова.

Наши встречи продолжались еще четыре дня. Они протекали с тождественным однообразием.

В последний день мой незнакомец сказал:

– Ну вот, теперь работа почти окончена. Теперь я должен с вами проститься и поблагодарить за написанную повесть, которую вы, конечно, издадите. – Он продолжал: – Если вы хотите знать мою истинную профессию, то был я долго, очень долгое время хранителем музея в городе Разума. Это совсем недалеко от Вечного города – вот и все…

Он видел, что этот ответ меня не удовлетворяет, и добавил:

– Мне нельзя говорить дальше. Помните шагреневую кожу у Бальзака? Так вот, моя шагреневая кожа близится к концу. Это, конечно, аллегория. На самом деле я сам поставил биологические часы всех клеток своего мозга на определенное время. Это время наступит через минуту.

– Вы что, умрете у меня здесь, в кабинете? – невольно вырвалась у меня фраза, о которой я тут же пожалел. – И почему такое решение?

– Нет, – сказал мой незнакомец. – Я просто исчезну. Я исчезну, потому что, как вы поймете из записок Петра Николаевича, я потерял смысл жизни.

И мой собеседник исчез.

Когда я работал над заметками Петра Николаевича, то логика описываемых событий казалась настолько убедительной, что не оставляла каких-либо сомнений в их реальности. Но после, спустя некоторое время, перечитывая написанное, я не мог отделаться от мысли, что стал жертвой какой-то мистификации.

Может, вся история с записками Петра Николаевича была результатом какого-то внушения, а может быть, и самовнушения или просто результатом временного помешательства?

Естественно, что последние соображения не очень меня радовали. Я часами перелистывал написанные мной страницы, в памяти возникали многие полузабытые события полувековой давности – двадцатых, начала тридцатых годов. Я искал, но не находил какие-либо случаи в своей жизни, хоть в какой-то мере похожие на те, что описывались в рукописи. В конце концов у меня появилось непреодолимое желание убедиться в реальной возможности хотя бы одного из множества необычных событий, которыми так богата рукопись. Я даже поехал в Воронеж, где, если верить рукописи, в тридцатых годах произошло много странного. Прошедшая война полностью уничтожила поселки, названия которых я выписал в свою записную книжку. Люди, свидетели тех времен, видимо, тоже исчезли. В погожий день я решил присесть на берегу, как мне его назвали, Щучьего озера, подле одного очень дряхлого старичка, который демонстрировал мне свою небогатую добычу. Он осведомился о моей профессии. Завязался разговор.

– Значит, вы человек ученый и в рыбах толк знаете?

– Да, – сказал я, строение рыб также было предметом моих научных занятий.

– А скажи, пожалуйста, ученый человек, – перешел он почему-то на «ты», почему вот эта рыба называется шелешпер, а? Откуда такое название? Ерш – это понятно, он колючий, он ершится, а шелешпер?

Старик посмотрел на меня почти умоляющими слезящимися глазами. Я вспомнил одно место из своей пресловутой повести и в свою очередь спросил:

– А вы не Кузьма ли Кучеров, который работал в ближайшем колхозе конюхом?

– Батюшки, да как ты меня признал?.. Чай, из здешних?

– Нет, – ответил я. – Я дальний родственник Петра Николаевича Андреева и мальчишкой до войны бывал у него на даче.

– Как же, как же, Петр Николаевич. Это, как бы сказать, человек редких кровей, да… Прямо душа человек! А вот работница у него была, Матвевна, чистый злыдень. Ей слово, а она десять, божье наказание, а не баба.

– Вы, кажется, везли того инженера со станции, который упал в лужу…

– Ты и это помнишь?! – воскликнул старик и добавил увядшим голосом: Вез-то вез, но там одна закавыка вышла. Он, видишь ли, угодил в Пухтинскую лужу. И все видели, как он скрылся под водой – утоп, но никто не видел, как он оттуда выскочил. Он потом догнал моего мерина и рассказывал разные сказки. Тоже, кабудь, ученый, – добавил дед, – но несурьезный человек…

Этот случай тоже, правда несколько иначе, описал в «моей» повести.

– А что с Орловкой? – спросил я.

– С Орловкой? – Дед посмотрел на меня подозрительно. – С Орловкой-то… Смело начисто в эту войну.

– А раньше с Орловкой не случалось каких-либо историй?

– Чевой-то? – переспросил дед тревожно.

– Ну, каких-либо разговоров не было про странные случаи с Орловкой?

– Да язык, он ведь без костей. Если всякий брех слушать… – Дед что-то буркнул и исчез в кустах.

Мне стало ясно, что факты, изложенные в повести, действительно не лишены основания. Вспомнилось также, что профессор Андреев, который прежде так активно поддерживал работы по созданию искусственной механической почки и сердца в своем институте, в последние годы, а именно в конце тридцатых годов, круто изменил свои научные изыскания. Он отнюдь не препятствовал этим старым работам. Но его интересы стали ближе к проблемам геронтологии.

«Что же, – думал я, – может быть, действительно опубликовать эту рукопись?..»

В ОДНОМ КУПЕ

Вторые сутки идет на восток поезд дальнего следования.

За двое длинных суток пассажиры узнали друг о друге, казалось бы, все мельчайшие подробности. Определились привычки, характеры.

Желчный, всем недовольный пожилой доктор непрерывно пикируется с журналистом, похожим на хорошо обритого располневшего медвежонка.

Приемы их словесной дуэли изучены до деталей и становятся утомительными. Молчаливый инженер и старающаяся казаться очень взрослой Валечка, начинающий биолог – вот и все население 11-го купе поезда Москва – Владивосток. Иногда из соседнего купе заходит Иван Алексеевич. У него, как он объяснил, возникла психологическая несовместимость со своими соседями по купе. Бывает такое.

Дорожная скука прогрессирует быстрыми темпами. Пробуются все новые и новые способы убивать время.

Инженер и доктор часами играют в шахматы, партии неизменно заканчиваются победой доктора. И он, иронически блестя очками, делает нелестные замечания о последних ходах противника.

Впрочем, все старания доктора вывести инженера из благодушного состояния оказываются тщетными.

Инженер очень уютно устроился в уголке купе и, скрестив короткие ручки на округлом животике, почти материально излучает умиротворение.

Дело в том, что поездка инженера сложилась на редкость удачно. У него «в кармане», как, не скрывая зависти, говорит доктор, лежат «солидные фонды», и он «добренький» возвращается на свое строительство. А доктору обещали в Москве «во!» (доктор во все купе разводит руками, чтобы показать внушительные размеры обещания), а дали «во!» (доктор пальцами правой руки изображает известную комбинацию).

Доктор все это говорил с таким раздражением, так ругал себя за то, что не полетел самолетом, с таким недовольным видом осматривал купе и своих спутников, что все невольно чувствовали себя в какой-то мере виноватыми в его злоключениях, во всяком случае, в том, что доктору скучно в этой компании, что они, спутники, в чем-то оказались не на высоте. Росло и некое чувство протеста, возмущения подобной бесцеремонностью. И вот звучит нарочито проникновенный баритон журналиста:

– Доктор, вы ничего не понимаете в природе скуки, наоборот, поехав поездом, вы просто спасли себя от скуки!

Ожидая подвоха, доктор насторожился.

– Я только приведу высказывание знаменитого Делакруа, – продолжает журналист. – 27 августа 1854 года Делакруа записал в своем дневнике:

«Когда люди достигнут наконец того, что пассажиры, удобно разместившись в жерле пушки, будут затем вылетать из нее со скоростью пули по всевозможным направлениям, тогда будет признано, что цивилизация далеко шагнула вперед. Мы приближаемся к тому счастливому времени, которое упразднит пространство, но не сможет упразднить скуку, так как необходимость заполнить время будет все возрастать в связи с тем, что различные передвижения и переезды уже не будут занимать так много времени». Видите, доктор, Делакруа говорит, что вы не правы!

– Делакруа – это, наверно, тоже журналист какой-нибудь, – парирует доктор нападение.

– Как не стыдно, Виктор Николаевич, – укоряет Валя. – Это один из последних гениальных художников-романтиков.

– Я и говорю, – огрызается доктор, – не то журналист, не то этот самый… как его… романтик. Впрочем, я, кажется, видел одну его картину недорисованную лошадь. Сразу видно – романтик. Таких лошадей не бывает. И они, как змеи, не извиваются. Уж мне поверьте, старому ветеринару.

– И скучный же вы дядя, Виктор Николаевич, – к концу вторых суток не выдержала Валя. – Должно быть, и мечтать не умеете.

– Мечтать? – Доктор пожал плечами. – А о чем же, позвольте спросить, вам так интересно мечтается?

– Разве не интересно мечтать о том, какими люди будут в будущем, через тысячу, сто тысяч лет?..

– Мерзавцами были, мерзавцами и останутся. Уж поверьте мне…

– Старому ветеринару… – в тон доктору заканчивает Валя.

– А разве не интересно мечтать, какими окажутся мыслящие существа других миров?

Валя вопросительно посмотрела на доктора.

Доктор долго задумчиво крутил папиросу и ответил серьезно:

– Да, интересно. Но, думаю, встреча может быть неприятной.

– Высокая, еще более высокая культура разумных существ, что же тут…

Резкая остановка вагона оборвала Валину фразу.

– Видите, Валя, эти разумные существа могут предстать перед вами в отвратительном физическом образе. Взгляните в окно, перед нашим вагоном великолепный экземпляр организованной материи.

Валя недоуменно посмотрела на «экземпляр», состоявший из пышных усов и двух больших чемоданов.

– Не то, не то. Я имею в виду вот ту птицу. Не знаю, как она у вас называется в орнитологии, в общежитии она речется индюком. Он великолепен, не правда ли?

Индюк, будто почувствовав, что стал предметом серьезного разговора, расправил хвост и закричал что-то, возможно, по-своему очень содержательное; красновато-фиолетовые украшения пузырились, воплощая подлинно индюшачью важность.

– Вот представьте, Валя, на какой-то планете вы встретились с подобной «мыслящей материей». И что эта материя в вас влюбится, начнет предлагать, скажем, крыло и сердце…

Валя внимательно провожала глазами индюка, ей казалось, что она первый раз в жизни видит это странное существо.

– А представьте себе эту «мыслящую материю» в форме осьминога. Он посматривает на вас своими глазками, крутит щупальцами, говорит любезности. Кажется, Леонардо да Винчи в качестве моделей для своих страшилищ зарисовывал комбинации отвратительных насекомых. Вы, биологи, рассматриваете в микроскоп всякую живую мелочь. Увеличивая мысленно разнообразные виды живых организмов до человеческих размеров, легко понять, что очень возможны, очень вероятны и мыслящие существа достаточно неприятного вида даже в цилиндре, при галстуке и перчатках. А ведь может быть и хуже… Действительность всегда неожиданнее фантазии.

– Не верю, не верю, не запугаете. Хочется думать, что разумные существа на других планетах совершеннее и приятнее нас. – Упрямо метались Валины кудряшки.

– Разумные существа и на нашей планете, Валечка, очень, очень разнообразны. Любопытно, что разнообразие вещей, которые окружают нас, повторяет разнообразие в характерах и типах людей. А возьмите деревья: есть мужественные деревья, есть женственные. Встречаются деревья, словно юные девушки, деревья-невесты. Или цветы… Даже грибы… Каждому человеку можно подыскать подходящий гриб, довольно точно определяющий наиболее характерные черты типа. Человечество и, так сказать, «грибачество» в известном смысле адекватны, между ними есть какое-то соответствие.

Доктору не понравилось слово «грибачество», и он уклонился в скучные дебри лингвистических изысканий, которым очень активно мешала Валя. Ей не терпелось узнать, какой «персональный» гриб предназначен ей природой.

– Вы, Валя, молодой подберезовик с бледно-коричневой шляпкой и в серенькой блузке в крапинку, – наконец сказал журналист.

– А доктор – старый гриб-боровик!

– Журналист – груздь, – огрызнулся доктор, – дебелый груздь. Полезайте-ка в кузов или на свою верхнюю полку.

– Вот и все наше «грибачество», – подвела итог Валя. А что же дальше?.. Еще восемь суток…

– Знаете, – неуверенно предложила Валя, – есть одно нескончаемое занятие, одна игра, игра эта в свое время нас очень забавляла…

– В свое время нас забавляли многие игры, – не меняя барственной позы, философски изрек доктор, но, взглянув на почти взрослое выражение Валиного лица, заметно смягчился.

– Давайте, – предложила Валя, – сочинять и продолжать по очереди какой-нибудь фантастический роман, ну, скажем, о марсианах, или о людях, какими они будут через тысячелетия… Пусть это будет бред, не всегда логично, но это занятно… уверяю… – уговаривала Валя спутников.

– Итак, – сказал доктор, – вы предлагаете взвыть от скуки романом? Что же, не исключено, что все романы написаны от скуки. – Доктор по привычке задирал журналиста.

– Ну что же, Валечка, – сказал журналист, – ваша инициатива, начинайте ваш бред, да поинтереснее.

Инженер еще уютнее устроился в своем уголочке и тоже приготовился слушать…

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

«Сегодня 15 сентября 1930 года… Началось это тоже 15 сентября… Три года назад. Сережка Авдеев нехотя шел в школу. Словно существовала какая-то сила, которая упорно отталкивала Сережку от четырехэтажного дома на Сивцевом Вражке.

Вместо того, чтобы идти ближайшим путем, то есть завернуть Гагаринскнм переулком, Сережка двигался наидлиннейшей дорогой через Гоголевский бульвар. Настроение неважное. Вчерашний фантастический фильм помешал приготовить уроки, и теперь предстоит встреча с Иваном Ивановичем, а потом…

– Конечно, – думал Сережка, – можно идти очень, очень медленно, но все равно в конце концов придешь… Можно еще немного задержаться, наблюдая за быстрыми щетками чистильщика сапог. Длинные остроносые ботинки какого-то невиданного фасона. Видимо, иностранец. Конечно, иностранец: черный плащ-накидка до пят на пурпурной подкладке.

Ветер распахнул плащ, н тут же Сережка от неожиданности больно прикусил язык: под плащом фигуры вообще не было.

Две черные тонкие металлические трубки, выходящие из щегольских ботинок, соединялись выше в одну, потолще, и все.

А дальше шла типичная платяная вешалка, на которой кокетливо висел плащ.

Мальчик также заметил, что высокий воротничок плаща скрывал не шею, а металлический стержень, на котором держалась голова в черном цилиндре денди прошлого столетия.

Но Сережка по-настоящему струхнул, когда обнаружил, что на «иностранце» буквально лица не было. Вместо человеческой физиономии из-под полей цилиндра выглядывал пластмассовый шар.

«Иностранец», видимо, заметил внимание Сережки, он вежливо приподнял цилиндр, из-под которого метнулись два длинных ослиных уха. Пока руки Сережки механически тянулись в ответном жесте к фуражке, «иностранец» на глазах менял свою форму и превращался в Ивана Ивановича, преподавателя биологии.

Иван Иванович неодобрительно покачал головой.

– Пора бы того… – сказал классный руководитель в своей обычной манере, пора бы того, Авдеев, быть в школе.

– Я того… – неожиданно для себя произнес Сережа, – я сейчас.

Хотя Иван Иванович не добавил больше ни слова я пошел, не обернувшись, дальше, все же по тому, как топорщился его дождевик, было ясно, что прощения нет».

– У меня все, – закончила Валя, – продолжайте.

Доступные форматы для скачивания:

Скачать в формате FB2 (Размер: 83 Кб)

Скачать в формате DOC (Размер: 85кб)

Скачать в формате RTF (Размер: 85кб)

Скачать в формате TXT (Размер: 82кб)

Скачать в формате HTML (Размер: 84кб)

Скачать в формате EPUB (Размер: 110кб)

М. МАРКОВ

ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ

(В ПОЕЗДЕ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ)

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

Герой Социалистического Труда академик Моисей Александрович Марков физик-теоретик, работающий в физике элементарных частиц и космологии. Ученый внес существенный вклад в развитие нелокальной теории поля. В частности, предложенное им правило коммутации поля и координат (1940) легло в основу уравнения билокального поля Юкавы. Марковым также использовались релятивистски обобщенные им уравнения осциллятора и мембраны для описания внутренних степеней свободы (внутреннего четырехмерного пространства) элементарных частиц.

В последние годы ученый выдвинул принцип конечной плотности материи — как новый фундаментальный принцип (1982) и разработал основанный на нем сценарий осциллирующей (вернее, периодически воспроизводящейся в «новом виде») Вселенной.

Вот уже скоро 20 лет М. А. Марков возглавляет в Академии наук СССР Отделение ядерной физики, продолжая при этом активно вести научные исследования. Он, в частности, наметил и обосновал возможность наблюдений нейтрино в космических лучах (глубоко под землей, а также под водой — проект «ДЮМАНД») и на ускорителях. Эти предложения основаны на впервые высказанных М. А. Марковым соображениях о росте сечений взаимодействий нейтрино с веществом в глубоко неупругих соударениях. Причем автор этих пионерских идей сам стал инициатором и активным организатором практического осуществления гигантских уникальных нейтринных экспериментальных установок в нашей стране, о которых журнал рассказывал несколько лет назад (см. статью «Пробиться к центру Солнца», «Наука и жизнь» No 7, 1977 г.). Знакомы нашим читателям также работы М, А. Маркова, затрагивающие философские проблемы современной физики («Наука и жизнь» No 7, 1982 г.).

В этом номере читатели познакомятся с литературным творчеством ученого. Повесть «Ошибка физиолога Ню» печатается в сокращенном — журнальном варианте.

ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ

НЕСКОЛЬКО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХ ЗАМЕЧАНИЙ АВТОРА

Человечество стремится продлить как можно дольше жизнь отдельного индивидуума.

Известные успехи в достижении этой цели заметны на двух различных направлениях.

С одной стороны, совершенствуются условия существования человеческого организма в широком смысле этого слова: успешно ведется борьба с болезнетворными микробами, угрожающими жизни человека, имеются достижения в борьбе с физиологическим старением. Мечта о физически совершенном, нестареющем человеке, может быть, найдет свое осуществление, когда разберутся в таинственных пока законах строения организованной материи и научатся управлять этими законами. Верится, что такое время настанет.

Другое направление в достижении той же цели — долголетия — связано с возможной «механизацией» человеческого организма, когда функции некоторых органов берут на себя механические конструкции: механическое сердце, легкие, почки… Хотелось давно проанализировать, если можно так сказать, логическую структуру этой второй возможности. Как оказывается, внутренняя логика предельной механизации человеческого организма ведет к неограниченному долголетию не человека, а мыслящей материи. Представляют интерес социальная структура, такого общества, изменения представлений о жизненных ценностях и т. д.

Следует сказать, что идея и основной текст повести имеют почти пятидесятилетнюю давность. Полвека тому назад только очки и искусственные челюсти были реальными достижениями на пути механического совершенствования человеческого организма.

За прошедшее десятилетие, как известно, достижения в этой области далеко ушли из сферы фантазии, и реальные возможности здесь, видимо, действительно безграничны, даже, может быть, в не очень далеком будущем.

Надо сказать, что если совершенствование биологии и физиологии человека окажется в чем-то ограниченным, то желание мыслящего существа как можно дольше продлить свое существование неизбежно приведет к принятию им любой формы механизации своего организма.

Пожалуй, эти последние обстоятельства дали основания автору изложить свои старые заметки, использовав для этого литературную форму фантастической повести.

Вообще-то по содержанию и композиции это не литературное произведение, а скорее некоторые отрывочные мысли, высказанные «вслух».

ВВЕДЕНИЕ

Мне необходимы хотя бы несколько страниц, чтобы описать те чрезвычайно странные обстоятельства, при которых появилась у меня эта, скажем условно, фантастическая повесть.

«Условно» потому, что описываемые в рукописи факты, которые, казалось бы, представляют собой безудержную фантазию автора, не имеющую вроде бы ни малейших футурологических научных оснований, засвидетельствованы документальными записями известного ученого Петра Николаевича Андреева.

Скончавшийся в пятидесятых годах, профессор Петр Николаевич Андреев по своему научному профилю, по широте интересов был близок к Климентию Аркадьевичу Тимирязеву, о котором напоминает памятник, стоящий в самом начале Тверского бульвара.

Петр Николаевич принадлежал еще к тому поколению ученых, которые считались не физиками, не биологами, не физиологами, а просто «естественниками». Должно быть, он был последним из ученых такой широкой универсальности, хотя его основные работы, принесшие ему мировую известность, лежали все-таки в одной области — физиологии.

Мне хотелось бы предуведомить читателя, что я, вроде бы автор этой повести, в сущности, не являюсь и не могу считаться ее автором.

Все дело оказалось в клубке каких-то необычных случайных совпадений.

Началось с того, что в один из вьюжных зимних дней я сидел у письменного стола своего кабинета и мучительно искал ошибку в вычислениях. Работа не спорилась, неудержимо захотелось отдохнуть, пройтись по Ленинскому проспекту. Уже несколько странным выглядело то обстоятельство (я об этом вспомнил гораздо позднее), что желание это возникло у меня в необычайно непогожий вьюжный день. Должен сказать, что я люблю солнечную морозную зимнюю погоду и физически не выношу бьющий в лицо колющий морозный снег, слепящий глаза, и ветер, перехватывающий дыхание.

Я несколько раз надевал шубу, смотрел с неудовольствием в окно, решительно снимал шубу и потом, почему-то почти помимо моего желания, надевал снова, словно существовало какое-то подсознательное решение в необходимости этой, в общем-то, не предвещавшей никакого удовольствия прогулки.

Оказавшись на улице, я продолжал мысленно искать возможные источники своей ошибки в вычислениях. Видимо, я не очень обращал внимание на все окружающее, потому что часто получал толчки от прохожих и выслушивал соответствующие поучения.

Вдруг какой-то приятный баритон назвал меня по имени и сказал: «Вы удивительно точны, пришли как условлено, ровно в половине второго».

Я с недоумением посмотрел на говорившего. Еще больше я удивился, что оказался в одном из арбатских переулков, как раз около дома, где когда-то жил Петр Николаевич Андреев. Здесь работали бульдозеры, дом сносился, летела пыль, которая, мешаясь с вьюжным снегом, окутала это место почти непроницаемой пеленой.

Я не мог объяснить себе, почему оказался именно в этом переулке, где не был добрый десяток лет. Вначале я не очень обратил внимание на услышанные слова: они явно были вызваны каким-то недоразумением. Окликнувший меня был человеком среднего роста, одетый в модное меховое пальто, на ногах его красовались унты, а на голове несколько фатоватая шапка из пыжика. Лицо и шея были закутаны цветным мохеровым шарфом.

Я вежливо ответил, что, очевидно, он принял меня за кого-то другого, а я ни с кем не уславливался о встрече.

— Однако, — сказал незнакомец, — вы же очень стремились прийти именно сюда, и в погоду, в которую вы обычно избегаете выходить на улицу. Но не будем спорить попусту. У меня к вам есть важное дело. — Он как-то значительно подчеркнул слово «важное».

— Вы ведь хорошо знали профессора Андреева, дом которого сейчас подлежит сносу? — Я подтвердил, что не только знал Петра Николаевича, но в какой-то мере обязан ему в формировании моего научного мировоззрения.

— Ну вот, — продолжал незнакомец, — мне удалось спасти от уничтожения его записки, которые он завещал опубликовать лишь лет через пятьдесят после его смерти. Я хотел бы вручить их вам на хранение.

Я механически взял из рук незнакомца хорошо запечатанную картонную папку.

Рассматривая обложку папки, я с удивлением прочитал, что она адресована именно мне и что надпись сделана действительно рукой Петра Николаевича.

Дома я положил вверенный мне пакет в ящик стола и принялся за свои вычисления. Для работы день был спокойный. Внучата из-за плохой погоды задержались у себя дома. Жена ушла в соседнюю квартиру к своей приятельнице «на минутку», это значит часа три по крайней мере ее не будет дома. У домработницы — выходной день.

Текст книги «Ошибка физиолога Ню»

Автор книги: Моисей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Марков Моисей
Ошибка физиолога Ню

М. МАРКОВ

ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ

(В ПОЕЗДЕ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ)

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

Герой Социалистического Труда академик Моисей Александрович Марков физик-теоретик, работающий в физике элементарных частиц и космологии. Ученый внес существенный вклад в развитие нелокальной теории поля. В частности, предложенное им правило коммутации поля и координат (1940) легло в основу уравнения билокального поля Юкавы. Марковым также использовались релятивистски обобщенные им уравнения осциллятора и мембраны для описания внутренних степеней свободы (внутреннего четырехмерного пространства) элементарных частиц.

В последние годы ученый выдвинул принцип конечной плотности материи – как новый фундаментальный принцип (1982) и разработал основанный на нем сценарий осциллирующей (вернее, периодически воспроизводящейся в «новом виде») Вселенной.

Вот уже скоро 20 лет М. А. Марков возглавляет в Академии наук СССР Отделение ядерной физики, продолжая при этом активно вести научные исследования. Он, в частности, наметил и обосновал возможность наблюдений нейтрино в космических лучах (глубоко под землей, а также под водой – проект «ДЮМАНД») и на ускорителях. Эти предложения основаны на впервые высказанных М. А. Марковым соображениях о росте сечений взаимодействий нейтрино с веществом в глубоко неупругих соударениях. Причем автор этих пионерских идей сам стал инициатором и активным организатором практического осуществления гигантских уникальных нейтринных экспериментальных установок в нашей стране, о которых журнал рассказывал несколько лет назад (см. статью «Пробиться к центру Солнца», «Наука и жизнь» No 7, 1977 г.). Знакомы нашим читателям также работы М, А. Маркова, затрагивающие философские проблемы современной физики («Наука и жизнь» No 7, 1982 г.).

В этом номере читатели познакомятся с литературным творчеством ученого. Повесть «Ошибка физиолога Ню» печатается в сокращенном – журнальном варианте.

ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ

НЕСКОЛЬКО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХ ЗАМЕЧАНИЙ АВТОРА

Человечество стремится продлить как можно дольше жизнь отдельного индивидуума.

Известные успехи в достижении этой цели заметны на двух различных направлениях.

С одной стороны, совершенствуются условия существования человеческого организма в широком смысле этого слова: успешно ведется борьба с болезнетворными микробами, угрожающими жизни человека, имеются достижения в борьбе с физиологическим старением. Мечта о физически совершенном, нестареющем человеке, может быть, найдет свое осуществление, когда разберутся в таинственных пока законах строения организованной материи и научатся управлять этими законами. Верится, что такое время настанет.

Другое направление в достижении той же цели – долголетия – связано с возможной «механизацией» человеческого организма, когда функции некоторых органов берут на себя механические конструкции: механическое сердце, легкие, почки… Хотелось давно проанализировать, если можно так сказать, логическую структуру этой второй возможности. Как оказывается, внутренняя логика предельной механизации человеческого организма ведет к неограниченному долголетию не человека, а мыслящей материи. Представляют интерес социальная структура, такого общества, изменения представлений о жизненных ценностях и т. д.

Следует сказать, что идея и основной текст повести имеют почти пятидесятилетнюю давность. Полвека тому назад только очки и искусственные челюсти были реальными достижениями на пути механического совершенствования человеческого организма.

За прошедшее десятилетие, как известно, достижения в этой области далеко ушли из сферы фантазии, и реальные возможности здесь, видимо, действительно безграничны, даже, может быть, в не очень далеком будущем.

Надо сказать, что если совершенствование биологии и физиологии человека окажется в чем-то ограниченным, то желание мыслящего существа как можно дольше продлить свое существование неизбежно приведет к принятию им любой формы механизации своего организма.

Пожалуй, эти последние обстоятельства дали основания автору изложить свои старые заметки, использовав для этого литературную форму фантастической повести.

Вообще-то по содержанию и композиции это не литературное произведение, а скорее некоторые отрывочные мысли, высказанные «вслух».

ВВЕДЕНИЕ

Мне необходимы хотя бы несколько страниц, чтобы описать те чрезвычайно странные обстоятельства, при которых появилась у меня эта, скажем условно, фантастическая повесть.

«Условно» потому, что описываемые в рукописи факты, которые, казалось бы, представляют собой безудержную фантазию автора, не имеющую вроде бы ни малейших футурологических научных оснований, засвидетельствованы документальными записями известного ученого Петра Николаевича Андреева.

Скончавшийся в пятидесятых годах, профессор Петр Николаевич Андреев по своему научному профилю, по широте интересов был близок к Климентию Аркадьевичу Тимирязеву, о котором напоминает памятник, стоящий в самом начале Тверского бульвара.

Петр Николаевич принадлежал еще к тому поколению ученых, которые считались не физиками, не биологами, не физиологами, а просто «естественниками». Должно быть, он был последним из ученых такой широкой универсальности, хотя его основные работы, принесшие ему мировую известность, лежали все-таки в одной области – физиологии.

Мне хотелось бы предуведомить читателя, что я, вроде бы автор этой повести, в сущности, не являюсь и не могу считаться ее автором.

Все дело оказалось в клубке каких-то необычных случайных совпадений.

Началось с того, что в один из вьюжных зимних дней я сидел у письменного стола своего кабинета и мучительно искал ошибку в вычислениях. Работа не спорилась, неудержимо захотелось отдохнуть, пройтись по Ленинскому проспекту. Уже несколько странным выглядело то обстоятельство (я об этом вспомнил гораздо позднее), что желание это возникло у меня в необычайно непогожий вьюжный день. Должен сказать, что я люблю солнечную морозную зимнюю погоду и физически не выношу бьющий в лицо колющий морозный снег, слепящий глаза, и ветер, перехватывающий дыхание.

Я несколько раз надевал шубу, смотрел с неудовольствием в окно, решительно снимал шубу и потом, почему-то почти помимо моего желания, надевал снова, словно существовало какое-то подсознательное решение в необходимости этой, в общем-то, не предвещавшей никакого удовольствия прогулки.

Оказавшись на улице, я продолжал мысленно искать возможные источники своей ошибки в вычислениях. Видимо, я не очень обращал внимание на все окружающее, потому что часто получал толчки от прохожих и выслушивал соответствующие поучения.

Вдруг какой-то приятный баритон назвал меня по имени и сказал: «Вы удивительно точны, пришли как условлено, ровно в половине второго».

Я с недоумением посмотрел на говорившего. Еще больше я удивился, что оказался в одном из арбатских переулков, как раз около дома, где когда-то жил Петр Николаевич Андреев. Здесь работали бульдозеры, дом сносился, летела пыль, которая, мешаясь с вьюжным снегом, окутала это место почти непроницаемой пеленой.

Я не мог объяснить себе, почему оказался именно в этом переулке, где не был добрый десяток лет. Вначале я не очень обратил внимание на услышанные слова: они явно были вызваны каким-то недоразумением. Окликнувший меня был человеком среднего роста, одетый в модное меховое пальто, на ногах его красовались унты, а на голове несколько фатоватая шапка из пыжика. Лицо и шея были закутаны цветным мохеровым шарфом.

Я вежливо ответил, что, очевидно, он принял меня за кого-то другого, а я ни с кем не уславливался о встрече.

– Однако, – сказал незнакомец, – вы же очень стремились прийти именно сюда, и в погоду, в которую вы обычно избегаете выходить на улицу. Но не будем спорить попусту. У меня к вам есть важное дело. – Он как-то значительно подчеркнул слово «важное».

– Вы ведь хорошо знали профессора Андреева, дом которого сейчас подлежит сносу? – Я подтвердил, что не только знал Петра Николаевича, но в какой-то мере обязан ему в формировании моего научного мировоззрения.

– Ну вот, – продолжал незнакомец, – мне удалось спасти от уничтожения его записки, которые он завещал опубликовать лишь лет через пятьдесят после его смерти. Я хотел бы вручить их вам на хранение.

Я механически взял из рук незнакомца хорошо запечатанную картонную папку.

Рассматривая обложку папки, я с удивлением прочитал, что она адресована именно мне и что надпись сделана действительно рукой Петра Николаевича.

Дома я положил вверенный мне пакет в ящик стола и принялся за свои вычисления. Для работы день был спокойный. Внучата из-за плохой погоды задержались у себя дома. Жена ушла в соседнюю квартиру к своей приятельнице «на минутку», это значит часа три по крайней мере ее не будет дома. У домработницы – выходной день.

Работа действительно спорилась. Настало время отдохнуть от утомительных вычислений. Отодвинув в сторону исписанные формулами листы и подняв голову, я вдруг увидел перед собой сидящего человека очень почтенной наружности. На голове его была давно забытая теперь «академическая» шапочка-ермолка из тонкой черной материи. Огромные очки скрывали глаза, а какой-то выступ на оправе закрывал небольшой, видимо, нос незнакомца. Рот его напоминал красноватую тонкую полоску. Вначале я почему-то даже не удивился его присутствию. И только потом возник вопрос: как он мог войти в запертую на замок квартиру, и вообще что все это значит?

– Вы удивлены? – сказал незнакомец тем же приятным баритоном, который звучал и в арбатском переулке.

Незнакомец был чем-то мне симпатичен, и я почему-то, приветливо улыбаясь, ответил, что действительно удивлен – двери на замке и никто не мог впустить его в квартиру.

– Ну об этом после, – сказал он. – Мы сейчас приступим к работе.

– Что значит «мы» и о какой работе идет речь? – спросил я.

Он сказал, что речь идет об изложении тех событий и фактов, свидетелем которых в самом начале тридцатых годов оказался Петр Николаевич. Эти факты настолько необычны, что их нельзя огласить, так сказать, в голом виде. В них никто не поверит… Петр Николаевич совершенно здраво судил, что простая публикация подобных фактов просто неразумна. «Мы же, – говорил мой гость, вплетем эти факты в некий фантастический рассказ, будто бы случайно возникший в беседе малознакомых людей. Как всякие разговоры такого рода, рассказ будет рыхлым по композиции, с различными, далекими от основной темы отклонениями. Но в рассказ вкраплены кажущиеся выдуманными реальные события. По мнению Петра Николаевича, они, может быть, имеют фундаментальное значение для вашей будущей истории, для будущего человека как «биологического вида».

Я возражал: во-первых, я не литератор, а во-вторых, я не знаю этих фактов.

– Факты здесь. – Он указал на папку, лежавшую на моем столе. – Петр Николаевич сам хотел изложить все это в виде фантастического рассказа, но не успел. Наша задача связать в единое целое заметки Петра Николаевича.

– Но я же не литератор, – повторил я своему посетителю.

– А вот попробуйте, – настаивал он. – Попробуйте придумать такое нейтральное название, которое могло бы быть названием любого наперед заданного рассказа. Эта почти математическая задача интересна для ученого и сама по себе, не правда ли?

Я почему-то действительно вдруг заинтересовался неожиданной общностью проблемы, даже с ходу, не думая, записал на листе бумаги: «В поезде дальнего следования».

– Прекрасно, – сказал гость. – А теперь раскройте папку Петра Николаевича.

Раскрыв пакет, я увидел на первой странице рукописи четко выведенное крупными буквами: «В ПОЕЗДВ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ». Правда, эта фраза заключалась скобками и ей предшествовали слова:

«ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ».

Несомненно, это был почерк Петра Николаевича.

Я удивленно посмотрел на незнакомца. Это был немой вопрос, скорее, много вопросов сразу.

– Совпадение, конечно, не случайно, – комментировал он. – Ваше длительное общение с Петром Николаевичем естественно привело к некоторому родству мышления.

Комментарии звучали, по правде говоря, несколько издевательски. Но в тот момент это как-то прошло мимо моего сознания: необычное содержание заметок Петра Николаевича полностью завладело моим вниманием. Я действительно немедленно приступил к работе, будучи в состоянии, близком к какой-то несвойственной мне эйфории. Фразы одна за другой ложились на бумагу, как если бы они были заготовлены в моем мозгу заранее.

Лишь через несколько часов я услышал как бы в отдалении звучавший голос: «Завтра в девять… завтра в девять… завтра в девять…»

Звуки постепенно затихали, и мне казалось, они раздаются где-то вне дома, за стенами моего кабинета.

Хотя мой рабочий день обычно начинается в десять часов, назавтра в девять я уже сидел за письменным столом. Мой незнакомец отсутствовал, и я, правду сказать, несколько скучал без него. Но в какой-то момент, оторвавшись от рукописи, я увидел его снова перед собой, он молча наблюдал за моей работой.

Кот Васька, любимец моих внуков, спокойно расхаживал по столу, садился на стопку исписанных листов, сладко позевывал. Он не обращал никакого внимания на моего визави, хотя всегда выражал по-своему неудовольствие, когда встречал в моем кабинете незнакомого человека. Пудель Мишка, который обычно облаивал всякого вновь прибывшего, в истоме покоился у ног моего гостя, положив голову на его теплые унты. Как-то открылась дверь кабинета, и моя жена сказала: «Вот хорошо, что ты один. Мне надо с тобой поговорить…»

Я ей сухо ответил, что занят, и она, сделав удивленную гримасу, с сердцем захлопнула дверь.

Наконец я решился спросить своего визави: кто же он на самом деле или даже «что»?

– Во всяких чертей, ведьм и прочую «нечистую силу» я не верю, но я свидетель нарушения вами всех законов физики и не могу это разумно объяснить. Почему кошка и собака с таким равнодушием относятся к вашему присутствию? Почему жена не поздоровалась с вами – это невежливо и не в ее характере?

– Они меня просто не видят, – сказал он скучным голосом.

– Но я-то вас вижу! – воскликнул я с досадой. – Может, я вижу вас во сне?..

– Нет, – сказал он тем же скучным голосом. – Нет… Вы видите меня на самом деде.

– Но кто же вы? Вы появляетесь в моем кабинете неизвестно откуда и как?..

Собеседник молча указал на глухую наружную стену кабинета. Я удивленно пожал плечами.

– Может быть, вы цирковой маг и волшебник, мастер обманывать публику своим искусством?

– Ничего подобного, профессор, – как бы нехотя ответил он, – ничего подобного…

Слово «профессор» я воспринял как явное издевательство надо мной.

– Так кто же вы наконец? – настаивал я.

– Не спешите, – ответил незнакомец, как бы успокаивая меня, – вы все узнаете из рукописи.

Я сказал, что в таком случае я решительно отказываюсь от участия в этом странном деле.

Незнакомец выразил крайнее удивление, он, видимо, даже растерялся.

– Что же вы хотите знать обо мне?

– Я хочу знать, наконец, кто вы или что вы!

– Хорошо, – ответил незнакомец, – вы спрашиваете: человек я или «что»? Я не человек, но существо, а, может быть, с вашей точки зрения, даже «что». Больше я вам ничего не скажу, все остальное вы узнаете из повести.

И мой визави, как и вчера, мгновенно исчез. Он не таял постепенно, не делал каких-либо движений, он просто исчезал в буквальном смысле этого слова.

Наши встречи продолжались еще четыре дня. Они протекали с тождественным однообразием.

В последний день мой незнакомец сказал:

– Ну вот, теперь работа почти окончена. Теперь я должен с вами проститься и поблагодарить за написанную повесть, которую вы, конечно, издадите. – Он продолжал: – Если вы хотите знать мою истинную профессию, то был я долго, очень долгое время хранителем музея в городе Разума. Это совсем недалеко от Вечного города – вот и все…

Он видел, что этот ответ меня не удовлетворяет, и добавил:

– Мне нельзя говорить дальше. Помните шагреневую кожу у Бальзака? Так вот, моя шагреневая кожа близится к концу. Это, конечно, аллегория. На самом деле я сам поставил биологические часы всех клеток своего мозга на определенное время. Это время наступит через минуту.

– Вы что, умрете у меня здесь, в кабинете? – невольно вырвалась у меня фраза, о которой я тут же пожалел. – И почему такое решение?

– Нет, – сказал мой незнакомец. – Я просто исчезну. Я исчезну, потому что, как вы поймете из записок Петра Николаевича, я потерял смысл жизни.

И мой собеседник исчез.

Когда я работал над заметками Петра Николаевича, то логика описываемых событий казалась настолько убедительной, что не оставляла каких-либо сомнений в их реальности. Но после, спустя некоторое время, перечитывая написанное, я не мог отделаться от мысли, что стал жертвой какой-то мистификации.

Может, вся история с записками Петра Николаевича была результатом какого-то внушения, а может быть, и самовнушения или просто результатом временного помешательства?

Естественно, что последние соображения не очень меня радовали. Я часами перелистывал написанные мной страницы, в памяти возникали многие полузабытые события полувековой давности – двадцатых, начала тридцатых годов. Я искал, но не находил какие-либо случаи в своей жизни, хоть в какой-то мере похожие на те, что описывались в рукописи. В конце концов у меня появилось непреодолимое желание убедиться в реальной возможности хотя бы одного из множества необычных событий, которыми так богата рукопись. Я даже поехал в Воронеж, где, если верить рукописи, в тридцатых годах произошло много странного. Прошедшая война полностью уничтожила поселки, названия которых я выписал в свою записную книжку. Люди, свидетели тех времен, видимо, тоже исчезли. В погожий день я решил присесть на берегу, как мне его назвали, Щучьего озера, подле одного очень дряхлого старичка, который демонстрировал мне свою небогатую добычу. Он осведомился о моей профессии. Завязался разговор.

– Значит, вы человек ученый и в рыбах толк знаете?

– Да, – сказал я, строение рыб также было предметом моих научных занятий.

– А скажи, пожалуйста, ученый человек, – перешел он почему-то на «ты», почему вот эта рыба называется шелешпер, а? Откуда такое название? Ерш – это понятно, он колючий, он ершится, а шелешпер?

Старик посмотрел на меня почти умоляющими слезящимися глазами. Я вспомнил одно место из своей пресловутой повести и в свою очередь спросил:

– А вы не Кузьма ли Кучеров, который работал в ближайшем колхозе конюхом?

– Батюшки, да как ты меня признал?.. Чай, из здешних?

– Нет, – ответил я. – Я дальний родственник Петра Николаевича Андреева и мальчишкой до войны бывал у него на даче.

– Как же, как же, Петр Николаевич. Это, как бы сказать, человек редких кровей, да… Прямо душа человек! А вот работница у него была, Матвевна, чистый злыдень. Ей слово, а она десять, божье наказание, а не баба.

– Вы, кажется, везли того инженера со станции, который упал в лужу…

– Ты и это помнишь?! – воскликнул старик и добавил увядшим голосом: Вез-то вез, но там одна закавыка вышла. Он, видишь ли, угодил в Пухтинскую лужу. И все видели, как он скрылся под водой – утоп, но никто не видел, как он оттуда выскочил. Он потом догнал моего мерина и рассказывал разные сказки. Тоже, кабудь, ученый, – добавил дед, – но несурьезный человек…

Этот случай тоже, правда несколько иначе, описал в «моей» повести.

– А что с Орловкой? – спросил я.

– С Орловкой? – Дед посмотрел на меня подозрительно. – С Орловкой-то… Смело начисто в эту войну.

– А раньше с Орловкой не случалось каких-либо историй?

– Чевой-то? – переспросил дед тревожно.

– Ну, каких-либо разговоров не было про странные случаи с Орловкой?

– Да язык, он ведь без костей. Если всякий брех слушать… – Дед что-то буркнул и исчез в кустах.

Мне стало ясно, что факты, изложенные в повести, действительно не лишены основания. Вспомнилось также, что профессор Андреев, который прежде так активно поддерживал работы по созданию искусственной механической почки и сердца в своем институте, в последние годы, а именно в конце тридцатых годов, круто изменил свои научные изыскания. Он отнюдь не препятствовал этим старым работам. Но его интересы стали ближе к проблемам геронтологии.

«Что же, – думал я, – может быть, действительно опубликовать эту рукопись?..»

В ОДНОМ КУПЕ

Вторые сутки идет на восток поезд дальнего следования.

За двое длинных суток пассажиры узнали друг о друге, казалось бы, все мельчайшие подробности. Определились привычки, характеры.

Желчный, всем недовольный пожилой доктор непрерывно пикируется с журналистом, похожим на хорошо обритого располневшего медвежонка.

Приемы их словесной дуэли изучены до деталей и становятся утомительными. Молчаливый инженер и старающаяся казаться очень взрослой Валечка, начинающий биолог – вот и все население 11-го купе поезда Москва – Владивосток. Иногда из соседнего купе заходит Иван Алексеевич. У него, как он объяснил, возникла психологическая несовместимость со своими соседями по купе. Бывает такое.

Дорожная скука прогрессирует быстрыми темпами. Пробуются все новые и новые способы убивать время.

Инженер и доктор часами играют в шахматы, партии неизменно заканчиваются победой доктора. И он, иронически блестя очками, делает нелестные замечания о последних ходах противника.

Впрочем, все старания доктора вывести инженера из благодушного состояния оказываются тщетными.

Инженер очень уютно устроился в уголке купе и, скрестив короткие ручки на округлом животике, почти материально излучает умиротворение.

Дело в том, что поездка инженера сложилась на редкость удачно. У него «в кармане», как, не скрывая зависти, говорит доктор, лежат «солидные фонды», и он «добренький» возвращается на свое строительство. А доктору обещали в Москве «во!» (доктор во все купе разводит руками, чтобы показать внушительные размеры обещания), а дали «во!» (доктор пальцами правой руки изображает известную комбинацию).

Доктор все это говорил с таким раздражением, так ругал себя за то, что не полетел самолетом, с таким недовольным видом осматривал купе и своих спутников, что все невольно чувствовали себя в какой-то мере виноватыми в его злоключениях, во всяком случае, в том, что доктору скучно в этой компании, что они, спутники, в чем-то оказались не на высоте. Росло и некое чувство протеста, возмущения подобной бесцеремонностью. И вот звучит нарочито проникновенный баритон журналиста:

– Доктор, вы ничего не понимаете в природе скуки, наоборот, поехав поездом, вы просто спасли себя от скуки!

Ожидая подвоха, доктор насторожился.

– Я только приведу высказывание знаменитого Делакруа, – продолжает журналист. – 27 августа 1854 года Делакруа записал в своем дневнике:

«Когда люди достигнут наконец того, что пассажиры, удобно разместившись в жерле пушки, будут затем вылетать из нее со скоростью пули по всевозможным направлениям, тогда будет признано, что цивилизация далеко шагнула вперед. Мы приближаемся к тому счастливому времени, которое упразднит пространство, но не сможет упразднить скуку, так как необходимость заполнить время будет все возрастать в связи с тем, что различные передвижения и переезды уже не будут занимать так много времени». Видите, доктор, Делакруа говорит, что вы не правы!

– Делакруа – это, наверно, тоже журналист какой-нибудь, – парирует доктор нападение.

– Как не стыдно, Виктор Николаевич, – укоряет Валя. – Это один из последних гениальных художников-романтиков.

– Я и говорю, – огрызается доктор, – не то журналист, не то этот самый… как его… романтик. Впрочем, я, кажется, видел одну его картину недорисованную лошадь. Сразу видно – романтик. Таких лошадей не бывает. И они, как змеи, не извиваются. Уж мне поверьте, старому ветеринару.

– И скучный же вы дядя, Виктор Николаевич, – к концу вторых суток не выдержала Валя. – Должно быть, и мечтать не умеете.

– Мечтать? – Доктор пожал плечами. – А о чем же, позвольте спросить, вам так интересно мечтается?

– Разве не интересно мечтать о том, какими люди будут в будущем, через тысячу, сто тысяч лет?..

– Мерзавцами были, мерзавцами и останутся. Уж поверьте мне…

– Старому ветеринару… – в тон доктору заканчивает Валя.

– А разве не интересно мечтать, какими окажутся мыслящие существа других миров?

Валя вопросительно посмотрела на доктора.

Доктор долго задумчиво крутил папиросу и ответил серьезно:

– Да, интересно. Но, думаю, встреча может быть неприятной.

– Высокая, еще более высокая культура разумных существ, что же тут…

Резкая остановка вагона оборвала Валину фразу.

– Видите, Валя, эти разумные существа могут предстать перед вами в отвратительном физическом образе. Взгляните в окно, перед нашим вагоном великолепный экземпляр организованной материи.

Валя недоуменно посмотрела на «экземпляр», состоявший из пышных усов и двух больших чемоданов.

– Не то, не то. Я имею в виду вот ту птицу. Не знаю, как она у вас называется в орнитологии, в общежитии она речется индюком. Он великолепен, не правда ли?

Индюк, будто почувствовав, что стал предметом серьезного разговора, расправил хвост и закричал что-то, возможно, по-своему очень содержательное; красновато-фиолетовые украшения пузырились, воплощая подлинно индюшачью важность.

– Вот представьте, Валя, на какой-то планете вы встретились с подобной «мыслящей материей». И что эта материя в вас влюбится, начнет предлагать, скажем, крыло и сердце…

Валя внимательно провожала глазами индюка, ей казалось, что она первый раз в жизни видит это странное существо.

– А представьте себе эту «мыслящую материю» в форме осьминога. Он посматривает на вас своими глазками, крутит щупальцами, говорит любезности. Кажется, Леонардо да Винчи в качестве моделей для своих страшилищ зарисовывал комбинации отвратительных насекомых. Вы, биологи, рассматриваете в микроскоп всякую живую мелочь. Увеличивая мысленно разнообразные виды живых организмов до человеческих размеров, легко понять, что очень возможны, очень вероятны и мыслящие существа достаточно неприятного вида даже в цилиндре, при галстуке и перчатках. А ведь может быть и хуже… Действительность всегда неожиданнее фантазии.

– Не верю, не верю, не запугаете. Хочется думать, что разумные существа на других планетах совершеннее и приятнее нас. – Упрямо метались Валины кудряшки.

– Разумные существа и на нашей планете, Валечка, очень, очень разнообразны. Любопытно, что разнообразие вещей, которые окружают нас, повторяет разнообразие в характерах и типах людей. А возьмите деревья: есть мужественные деревья, есть женственные. Встречаются деревья, словно юные девушки, деревья-невесты. Или цветы… Даже грибы… Каждому человеку можно подыскать подходящий гриб, довольно точно определяющий наиболее характерные черты типа. Человечество и, так сказать, «грибачество» в известном смысле адекватны, между ними есть какое-то соответствие.

Доктору не понравилось слово «грибачество», и он уклонился в скучные дебри лингвистических изысканий, которым очень активно мешала Валя. Ей не терпелось узнать, какой «персональный» гриб предназначен ей природой.

– Вы, Валя, молодой подберезовик с бледно-коричневой шляпкой и в серенькой блузке в крапинку, – наконец сказал журналист.

– А доктор – старый гриб-боровик!

– Журналист – груздь, – огрызнулся доктор, – дебелый груздь. Полезайте-ка в кузов или на свою верхнюю полку.

– Вот и все наше «грибачество», – подвела итог Валя. А что же дальше?.. Еще восемь суток…

– Знаете, – неуверенно предложила Валя, – есть одно нескончаемое занятие, одна игра, игра эта в свое время нас очень забавляла…

– В свое время нас забавляли многие игры, – не меняя барственной позы, философски изрек доктор, но, взглянув на почти взрослое выражение Валиного лица, заметно смягчился.

– Давайте, – предложила Валя, – сочинять и продолжать по очереди какой-нибудь фантастический роман, ну, скажем, о марсианах, или о людях, какими они будут через тысячелетия… Пусть это будет бред, не всегда логично, но это занятно… уверяю… – уговаривала Валя спутников.

– Итак, – сказал доктор, – вы предлагаете взвыть от скуки романом? Что же, не исключено, что все романы написаны от скуки. – Доктор по привычке задирал журналиста.

– Ну что же, Валечка, – сказал журналист, – ваша инициатива, начинайте ваш бред, да поинтереснее.

Инженер еще уютнее устроился в своем уголочке и тоже приготовился слушать…

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

«Сегодня 15 сентября 1930 года… Началось это тоже 15 сентября… Три года назад. Сережка Авдеев нехотя шел в школу. Словно существовала какая-то сила, которая упорно отталкивала Сережку от четырехэтажного дома на Сивцевом Вражке.

Вместо того, чтобы идти ближайшим путем, то есть завернуть Гагаринскнм переулком, Сережка двигался наидлиннейшей дорогой через Гоголевский бульвар. Настроение неважное. Вчерашний фантастический фильм помешал приготовить уроки, и теперь предстоит встреча с Иваном Ивановичем, а потом…

– Конечно, – думал Сережка, – можно идти очень, очень медленно, но все равно в конце концов придешь… Можно еще немного задержаться, наблюдая за быстрыми щетками чистильщика сапог. Длинные остроносые ботинки какого-то невиданного фасона. Видимо, иностранец. Конечно, иностранец: черный плащ-накидка до пят на пурпурной подкладке.

Ветер распахнул плащ, н тут же Сережка от неожиданности больно прикусил язык: под плащом фигуры вообще не было.

Две черные тонкие металлические трубки, выходящие из щегольских ботинок, соединялись выше в одну, потолще, и все.

А дальше шла типичная платяная вешалка, на которой кокетливо висел плащ.

Мальчик также заметил, что высокий воротничок плаща скрывал не шею, а металлический стержень, на котором держалась голова в черном цилиндре денди прошлого столетия.

Но Сережка по-настоящему струхнул, когда обнаружил, что на «иностранце» буквально лица не было. Вместо человеческой физиономии из-под полей цилиндра выглядывал пластмассовый шар.

«Иностранец», видимо, заметил внимание Сережки, он вежливо приподнял цилиндр, из-под которого метнулись два длинных ослиных уха. Пока руки Сережки механически тянулись в ответном жесте к фуражке, «иностранец» на глазах менял свою форму и превращался в Ивана Ивановича, преподавателя биологии.

Иван Иванович неодобрительно покачал головой.

– Пора бы того… – сказал классный руководитель в своей обычной манере, пора бы того, Авдеев, быть в школе.

– Я того… – неожиданно для себя произнес Сережа, – я сейчас.

Хотя Иван Иванович не добавил больше ни слова я пошел, не обернувшись, дальше, все же по тому, как топорщился его дождевик, было ясно, что прощения нет».

– У меня все, – закончила Валя, – продолжайте.

Аннотация в журнале «Наука и жизнь»

М. МАРКОВ

ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ

(В ПОЕЗДЕ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ)

НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

Герой Социалистического Труда академик Моисей Александрович Марков физик-теоретик, работающий в физике элементарных частиц и космологии. Ученый внес существенный вклад в развитие нелокальной теории поля. В частности, предложенное им правило коммутации поля и координат (1940) легло в основу уравнения билокального поля Юкавы. Марковым также использовались релятивистски обобщенные им уравнения осциллятора и мембраны для описания внутренних степеней свободы (внутреннего четырехмерного пространства) элементарных частиц.

В последние годы ученый выдвинул принцип конечной плотности материи — как новый фундаментальный принцип (1982) и разработал основанный на нем сценарий осциллирующей (вернее, периодически воспроизводящейся в «новом виде») Вселенной.

Вот уже скоро 20 лет М. А. Марков возглавляет в Академии наук СССР Отделение ядерной физики, продолжая при этом активно вести научные исследования. Он, в частности, наметил и обосновал возможность наблюдений нейтрино в космических лучах (глубоко под землей, а также под водой — проект «ДЮМАНД») и на ускорителях. Эти предложения основаны на впервые высказанных М. А. Марковым соображениях о росте сечений взаимодействий нейтрино с веществом в глубоко неупругих соударениях. Причем автор этих пионерских идей сам стал инициатором и активным организатором практического осуществления гигантских уникальных нейтринных экспериментальных установок в нашей стране, о которых журнал рассказывал несколько лет назад (см. статью «Пробиться к центру Солнца», «Наука и жизнь» No 7, 1977 г.). Знакомы нашим читателям также работы М, А. Маркова, затрагивающие философские проблемы современной физики («Наука и жизнь» No 7, 1982 г.).

В этом номере читатели познакомятся с литературным творчеством ученого. Повесть «Ошибка физиолога Ню» печатается в сокращенном — журнальном варианте.

Несколько предварительных замечаний автора

Человечество стремится продлить как можно дольше жизнь отдельного индивидуума.

Известные успехи в достижении этой цели заметны на двух различных направлениях.

С одной стороны, совершенствуются условия существования человеческого организма в широком смысле этого слова: успешно ведется борьба с болезнетворными микробами, угрожающими жизни человека, имеются достижения в борьбе с физиологическим старением. Мечта о физически совершенном, нестареющем человеке, может быть, найдет свое осуществление, когда разберутся в таинственных пока законах строения организованной материи и научатся управлять этими законами. Верится, что такое время настанет.

Другое направление в достижении той же цели — долголетия — связано с возможной «механизацией» человеческого организма, когда функции некоторых органов берут на себя механические конструкции: механическое сердце, легкие, почки… Хотелось давно проанализировать, если можно так сказать, логическую структуру этой второй возможности. Как оказывается, внутренняя логика предельной механизации человеческого организма ведет к неограниченному долголетию не человека, а мыслящей материи. Представляют интерес социальная структура, такого общества, изменения представлений о жизненных ценностях и т. д.

Следует сказать, что идея и основной текст повести имеют почти пятидесятилетнюю давность. Полвека тому назад только очки и искусственные челюсти были реальными достижениями на пути механического совершенствования человеческого организма.

За прошедшее десятилетие, как известно, достижения в этой области далеко ушли из сферы фантазии, и реальные возможности здесь, видимо, действительно безграничны, даже, может быть, в не очень далеком будущем.

Надо сказать, что если совершенствование биологии и физиологии человека окажется в чем-то ограниченным, то желание мыслящего существа как можно дольше продлить свое существование неизбежно приведет к принятию им любой формы механизации своего организма.

Пожалуй, эти последние обстоятельства дали основания автору изложить свои старые заметки, использовав для этого литературную форму фантастической повести.

Вообще-то по содержанию и композиции это не литературное произведение, а скорее некоторые отрывочные мысли, высказанные «вслух».

Введение

Мне необходимы хотя бы несколько страниц, чтобы описать те чрезвычайно странные обстоятельства, при которых появилась у меня эта, скажем условно, фантастическая повесть.

«Условно» потому, что описываемые в рукописи факты, которые, казалось бы, представляют собой безудержную фантазию автора, не имеющую вроде бы ни малейших футурологических научных оснований, засвидетельствованы документальными записями известного ученого Петра Николаевича Андреева.

Скончавшийся в пятидесятых годах, профессор Петр Николаевич Андреев по своему научному профилю, по широте интересов был близок к Климентию Аркадьевичу Тимирязеву, о котором напоминает памятник, стоящий в самом начале Тверского бульвара.

Петр Николаевич принадлежал еще к тому поколению ученых, которые считались не физиками, не биологами, не физиологами, а просто «естественниками». Должно быть, он был последним из ученых такой широкой универсальности, хотя его основные работы, принесшие ему мировую известность, лежали все-таки в одной области — физиологии.

Мне хотелось бы предуведомить читателя, что я, вроде бы автор этой повести, в сущности, не являюсь и не могу считаться ее автором.

Все дело оказалось в клубке каких-то необычных случайных совпадений.

Началось с того, что в один из вьюжных зимних дней я сидел у письменного стола своего кабинета и мучительно искал ошибку в вычислениях. Работа не спорилась, неудержимо захотелось отдохнуть, пройтись по Ленинскому проспекту. Уже несколько странным выглядело то обстоятельство (я об этом вспомнил гораздо позднее), что желание это возникло у меня в необычайно непогожий вьюжный день. Должен сказать, что я люблю солнечную морозную зимнюю погоду и физически не выношу бьющий в лицо колющий морозный снег, слепящий глаза, и ветер, перехватывающий дыхание.

Я несколько раз надевал шубу, смотрел с неудовольствием в окно, решительно снимал шубу и потом, почему-то почти помимо моего желания, надевал снова, словно существовало какое-то подсознательное решение в необходимости этой, в общем-то, не предвещавшей никакого удовольствия прогулки.

Оказавшись на улице, я продолжал мысленно искать возможные источники своей ошибки в вычислениях. Видимо, я не очень обращал внимание на все окружающее, потому что часто получал толчки от прохожих и выслушивал соответствующие поучения.

Вдруг какой-то приятный баритон назвал меня по имени и сказал: «Вы удивительно точны, пришли как условлено, ровно в половине второго».

Я с недоумением посмотрел на говорившего. Еще больше я удивился, что оказался в одном из арбатских переулков, как раз около дома, где когда-то жил Петр Николаевич Андреев. Здесь работали бульдозеры, дом сносился, летела пыль, которая, мешаясь с вьюжным снегом, окутала это место почти непроницаемой пеленой.

Я не мог объяснить себе, почему оказался именно в этом переулке, где не был добрый десяток лет. Вначале я не очень обратил внимание на услышанные слова: они явно были вызваны каким-то недоразумением. Окликнувший меня был человеком среднего роста, одетый в модное меховое пальто, на ногах его красовались унты, а на голове несколько фатоватая шапка из пыжика. Лицо и шея были закутаны цветным мохеровым шарфом.

Я вежливо ответил, что, очевидно, он принял меня за кого-то другого, а я ни с кем не уславливался о встрече.

— Однако, — сказал незнакомец, — вы же очень стремились прийти именно сюда, и в погоду, в которую вы обычно избегаете выходить на улицу. Но не будем спорить попусту. У меня к вам есть важное дело. — Он как-то значительно подчеркнул слово «важное».

— Вы ведь хорошо знали профессора Андреева, дом которого сейчас подлежит сносу? — Я подтвердил, что не только знал Петра Николаевича, но в какой-то мере обязан ему в формировании моего научного мировоззрения.

— Ну вот, — продолжал незнакомец, — мне удалось спасти от уничтожения его записки, которые он завещал опубликовать лишь лет через пятьдесят после его смерти. Я хотел бы вручить их вам на хранение.

Я механически взял из рук незнакомца хорошо запечатанную картонную папку.

Рассматривая обложку папки, я с удивлением прочитал, что она адресована именно мне и что надпись сделана действительно рукой Петра Николаевича.

Дома я положил вверенный мне пакет в ящик стола и принялся за свои вычисления. Для работы день был спокойный. Внучата из-за плохой погоды задержались у себя дома. Жена ушла в соседнюю квартиру к своей приятельнице «на минутку», это значит часа три по крайней мере ее не будет дома. У домработницы — выходной день.

Работа действительно спорилась. Настало время отдохнуть от утомительных вычислений. Отодвинув в сторону исписанные формулами листы и подняв голову, я вдруг увидел перед собой сидящего человека очень почтенной наружности. На голове его была давно забытая теперь «академическая» шапочка-ермолка из тонкой черной материи. Огромные очки скрывали глаза, а какой-то выступ на оправе закрывал небольшой, видимо, нос незнакомца. Рот его напоминал красноватую тонкую полоску. Вначале я почему-то даже не удивился его присутствию. И только потом возник вопрос: как он мог войти в запертую на замок квартиру, и вообще что все это значит?

— Вы удивлены? — сказал незнакомец тем же приятным баритоном, который звучал и в арбатском переулке.

Незнакомец был чем-то мне симпатичен, и я почему-то, приветливо улыбаясь, ответил, что действительно удивлен — двери на замке и никто не мог впустить его в квартиру.

— Ну об этом после, — сказал он. — Мы сейчас приступим к работе.

— Что значит «мы» и о какой работе идет речь? — спросил я.

Он сказал, что речь идет об изложении тех событий и фактов, свидетелем которых в самом начале тридцатых годов оказался Петр Николаевич. Эти факты настолько необычны, что их нельзя огласить, так сказать, в голом виде. В них никто не поверит… Петр Николаевич совершенно здраво судил, что простая публикация подобных фактов просто неразумна. «Мы же, — говорил мой гость, вплетем эти факты в некий фантастический рассказ, будто бы случайно возникший в беседе малознакомых людей. Как всякие разговоры такого рода, рассказ будет рыхлым по композиции, с различными, далекими от основной темы отклонениями. Но в рассказ вкраплены кажущиеся выдуманными реальные события. По мнению Петра Николаевича, они, может быть, имеют фундаментальное значение для вашей будущей истории, для будущего человека как «биологического вида».

Я возражал: во-первых, я не литератор, а во-вторых, я не знаю этих фактов.

— Факты здесь. — Он указал на папку, лежавшую на моем столе. — Петр Николаевич сам хотел изложить все это в виде фантастического рассказа, но не успел. Наша задача связать в единое целое заметки Петра Николаевича.

— Но я же не литератор, — повторил я своему посетителю.

— А вот попробуйте, — настаивал он. — Попробуйте придумать такое нейтральное название, которое могло бы быть названием любого наперед заданного рассказа. Эта почти математическая задача интересна для ученого и сама по себе, не правда ли?

Я почему-то действительно вдруг заинтересовался неожиданной общностью проблемы, даже с ходу, не думая, записал на листе бумаги: «В поезде дальнего следования».

— Прекрасно, — сказал гость. — А теперь раскройте папку Петра Николаевича.

Раскрыв пакет, я увидел на первой странице рукописи четко выведенное крупными буквами: «В ПОЕЗДВ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ». Правда, эта фраза заключалась скобками и ей предшествовали слова:

«ОШИБКА ФИЗИОЛОГА НЮ».

Несомненно, это был почерк Петра Николаевича.

Я удивленно посмотрел на незнакомца. Это был немой вопрос, скорее, много вопросов сразу.

— Совпадение, конечно, не случайно, — комментировал он. — Ваше длительное общение с Петром Николаевичем естественно привело к некоторому родству мышления.

Комментарии звучали, по правде говоря, несколько издевательски. Но в тот момент это как-то прошло мимо моего сознания: необычное содержание заметок Петра Николаевича полностью завладело моим вниманием. Я действительно немедленно приступил к работе, будучи в состоянии, близком к какой-то несвойственной мне эйфории. Фразы одна за другой ложились на бумагу, как если бы они были заготовлены в моем мозгу заранее.

Лишь через несколько часов я услышал как бы в отдалении звучавший голос: «Завтра в девять… завтра в девять… завтра в девять…»

Звуки постепенно затихали, и мне казалось, они раздаются где-то вне дома, за стенами моего кабинета.

Хотя мой рабочий день обычно начинается в десять часов, назавтра в девять я уже сидел за письменным столом. Мой незнакомец отсутствовал, и я, правду сказать, несколько скучал без него. Но в какой-то момент, оторвавшись от рукописи, я увидел его снова перед собой, он молча наблюдал за моей работой.

Кот Васька, любимец моих внуков, спокойно расхаживал по столу, садился на стопку исписанных листов, сладко позевывал. Он не обращал никакого внимания на моего визави, хотя всегда выражал по-своему неудовольствие, когда встречал в моем кабинете незнакомого человека. Пудель Мишка, который обычно облаивал всякого вновь прибывшего, в истоме покоился у ног моего гостя, положив голову на его теплые унты. Как-то открылась дверь кабинета, и моя жена сказала: «Вот хорошо, что ты один. Мне надо с тобой поговорить…»

Я ей сухо ответил, что занят, и она, сделав удивленную гримасу, с сердцем захлопнула дверь.

Наконец я решился спросить своего визави: кто же он на самом деле или даже «что»?

— Во всяких чертей, ведьм и прочую «нечистую силу» я не верю, но я свидетель нарушения вами всех законов физики и не могу это разумно объяснить. Почему кошка и собака с таким равнодушием относятся к вашему присутствию? Почему жена не поздоровалась с вами — это невежливо и не в ее характере?

— Они меня просто не видят, — сказал он скучным голосом.

— Но я-то вас вижу! — воскликнул я с досадой. — Может, я вижу вас во сне?..

— Нет, — сказал он тем же скучным голосом. — Нет… Вы видите меня на самом деде.

— Но кто же вы? Вы появляетесь в моем кабинете неизвестно откуда и как?..

Собеседник молча указал на глухую наружную стену кабинета. Я удивленно пожал плечами.

— Может быть, вы цирковой маг и волшебник, мастер обманывать публику своим искусством?

— Ничего подобного, профессор, — как бы нехотя ответил он, — ничего подобного…

Слово «профессор» я воспринял как явное издевательство надо мной.

— Так кто же вы наконец? — настаивал я.

— Не спешите, — ответил незнакомец, как бы успокаивая меня, — вы все узнаете из рукописи.

Я сказал, что в таком случае я решительно отказываюсь от участия в этом странном деле.

Незнакомец выразил крайнее удивление, он, видимо, даже растерялся.

— Что же вы хотите знать обо мне?

— Я хочу знать, наконец, кто вы или что вы!

— Хорошо, — ответил незнакомец, — вы спрашиваете: человек я или «что»? Я не человек, но существо, а, может быть, с вашей точки зрения, даже «что». Больше я вам ничего не скажу, все остальное вы узнаете из повести.

И мой визави, как и вчера, мгновенно исчез. Он не таял постепенно, не делал каких-либо движений, он просто исчезал в буквальном смысле этого слова.

Наши встречи продолжались еще четыре дня. Они протекали с тождественным однообразием.

В последний день мой незнакомец сказал:

— Ну вот, теперь работа почти окончена. Теперь я должен с вами проститься и поблагодарить за написанную повесть, которую вы, конечно, издадите. — Он продолжал: — Если вы хотите знать мою истинную профессию, то был я долго, очень долгое время хранителем музея в городе Разума. Это совсем недалеко от Вечного города — вот и все…

Он видел, что этот ответ меня не удовлетворяет, и добавил:

— Мне нельзя говорить дальше. Помните шагреневую кожу у Бальзака? Так вот, моя шагреневая кожа близится к концу. Это, конечно, аллегория. На самом деле я сам поставил биологические часы всех клеток своего мозга на определенное время. Это время наступит через минуту.

— Вы что, умрете у меня здесь, в кабинете? — невольно вырвалась у меня фраза, о которой я тут же пожалел. — И почему такое решение?

— Нет, — сказал мой незнакомец. — Я просто исчезну. Я исчезну, потому что, как вы поймете из записок Петра Николаевича, я потерял смысл жизни.

И мой собеседник исчез.

Когда я работал над заметками Петра Николаевича, то логика описываемых событий казалась настолько убедительной, что не оставляла каких-либо сомнений в их реальности. Но после, спустя некоторое время, перечитывая написанное, я не мог отделаться от мысли, что стал жертвой какой-то мистификации.

Может, вся история с записками Петра Николаевича была результатом какого-то внушения, а может быть, и самовнушения или просто результатом временного помешательства?

Естественно, что последние соображения не очень меня радовали. Я часами перелистывал написанные мной страницы, в памяти возникали многие полузабытые события полувековой давности — двадцатых, начала тридцатых годов. Я искал, но не находил какие-либо случаи в своей жизни, хоть в какой-то мере похожие на те, что описывались в рукописи. В конце концов у меня появилось непреодолимое желание убедиться в реальной возможности хотя бы одного из множества необычных событий, которыми так богата рукопись. Я даже поехал в Воронеж, где, если верить рукописи, в тридцатых годах произошло много странного. Прошедшая война полностью уничтожила поселки, названия которых я выписал в свою записную книжку. Люди, свидетели тех времен, видимо, тоже исчезли. В погожий день я решил присесть на берегу, как мне его назвали, Щучьего озера, подле одного очень дряхлого старичка, который демонстрировал мне свою небогатую добычу. Он осведомился о моей профессии. Завязался разговор.

— Значит, вы человек ученый и в рыбах толк знаете?

— Да, — сказал я, строение рыб также было предметом моих научных занятий.

— А скажи, пожалуйста, ученый человек, — перешел он почему-то на «ты», почему вот эта рыба называется шелешпер, а? Откуда такое название? Ерш — это понятно, он колючий, он ершится, а шелешпер?

Старик посмотрел на меня почти умоляющими слезящимися глазами. Я вспомнил одно место из своей пресловутой повести и в свою очередь спросил:

— А вы не Кузьма ли Кучеров, который работал в ближайшем колхозе конюхом?

— Батюшки, да как ты меня признал?.. Чай, из здешних?

— Нет, — ответил я. — Я дальний родственник Петра Николаевича Андреева и мальчишкой до войны бывал у него на даче.

— Как же, как же, Петр Николаевич. Это, как бы сказать, человек редких кровей, да… Прямо душа человек! А вот работница у него была, Матвевна, чистый злыдень. Ей слово, а она десять, божье наказание, а не баба.

— Вы, кажется, везли того инженера со станции, который упал в лужу…

— Ты и это помнишь?! — воскликнул старик и добавил увядшим голосом: Вез-то вез, но там одна закавыка вышла. Он, видишь ли, угодил в Пухтинскую лужу. И все видели, как он скрылся под водой — утоп, но никто не видел, как он оттуда выскочил. Он потом догнал моего мерина и рассказывал разные сказки. Тоже, кабудь, ученый, — добавил дед, — но несурьезный человек…

Этот случай тоже, правда несколько иначе, описал в «моей» повести.

— А что с Орловкой? — спросил я.

— С Орловкой? — Дед посмотрел на меня подозрительно. — С Орловкой-то… Смело начисто в эту войну.

— А раньше с Орловкой не случалось каких-либо историй?

— Чевой-то? — переспросил дед тревожно.

— Ну, каких-либо разговоров не было про странные случаи с Орловкой?

— Да язык, он ведь без костей. Если всякий брех слушать… — Дед что-то буркнул и исчез в кустах.

Мне стало ясно, что факты, изложенные в повести, действительно не лишены основания. Вспомнилось также, что профессор Андреев, который прежде так активно поддерживал работы по созданию искусственной механической почки и сердца в своем институте, в последние годы, а именно в конце тридцатых годов, круто изменил свои научные изыскания. Он отнюдь не препятствовал этим старым работам. Но его интересы стали ближе к проблемам геронтологии.

«Что же, — думал я, — может быть, действительно опубликовать эту рукопись?..»

В одном купе

Вторые сутки идет на восток поезд дальнего следования.

За двое длинных суток пассажиры узнали друг о друге, казалось бы, все мельчайшие подробности. Определились привычки, характеры.

Желчный, всем недовольный пожилой доктор непрерывно пикируется с журналистом, похожим на хорошо обритого располневшего медвежонка.

Приемы их словесной дуэли изучены до деталей и становятся утомительными. Молчаливый инженер и старающаяся казаться очень взрослой Валечка, начинающий биолог — вот и все население 11-го купе поезда Москва — Владивосток. Иногда из соседнего купе заходит Иван Алексеевич. У него, как он объяснил, возникла психологическая несовместимость со своими соседями по купе. Бывает такое.

Дорожная скука прогрессирует быстрыми темпами. Пробуются все новые и новые способы убивать время.

Инженер и доктор часами играют в шахматы, партии неизменно заканчиваются победой доктора. И он, иронически блестя очками, делает нелестные замечания о последних ходах противника.

Впрочем, все старания доктора вывести инженера из благодушного состояния оказываются тщетными.

Инженер очень уютно устроился в уголке купе и, скрестив короткие ручки на округлом животике, почти материально излучает умиротворение.

Дело в том, что поездка инженера сложилась на редкость удачно. У него «в кармане», как, не скрывая зависти, говорит доктор, лежат «солидные фонды», и он «добренький» возвращается на свое строительство. А доктору обещали в Москве «во!» (доктор во все купе разводит руками, чтобы показать внушительные размеры обещания), а дали «во!» (доктор пальцами правой руки изображает известную комбинацию).

Доктор все это говорил с таким раздражением, так ругал себя за то, что не полетел самолетом, с таким недовольным видом осматривал купе и своих спутников, что все невольно чувствовали себя в какой-то мере виноватыми в его злоключениях, во всяком случае, в том, что доктору скучно в этой компании, что они, спутники, в чем-то оказались не на высоте. Росло и некое чувство протеста, возмущения подобной бесцеремонностью. И вот звучит нарочито проникновенный баритон журналиста:

— Доктор, вы ничего не понимаете в природе скуки, наоборот, поехав поездом, вы просто спасли себя от скуки!

Ожидая подвоха, доктор насторожился.

— Я только приведу высказывание знаменитого Делакруа, — продолжает журналист. — 27 августа 1854 года Делакруа записал в своем дневнике:

«Когда люди достигнут наконец того, что пассажиры, удобно разместившись в жерле пушки, будут затем вылетать из нее со скоростью пули по всевозможным направлениям, тогда будет признано, что цивилизация далеко шагнула вперед. Мы приближаемся к тому счастливому времени, которое упразднит пространство, но не сможет упразднить скуку, так как необходимость заполнить время будет все возрастать в связи с тем, что различные передвижения и переезды уже не будут занимать так много времени». Видите, доктор, Делакруа говорит, что вы не правы!

— Делакруа — это, наверно, тоже журналист какой-нибудь, — парирует доктор нападение.

— Как не стыдно, Виктор Николаевич, — укоряет Валя. — Это один из последних гениальных художников-романтиков.

— Я и говорю, — огрызается доктор, — не то журналист, не то этот самый… как его… романтик. Впрочем, я, кажется, видел одну его картину недорисованную лошадь. Сразу видно — романтик. Таких лошадей не бывает. И они, как змеи, не извиваются. Уж мне поверьте, старому ветеринару.

— И скучный же вы дядя, Виктор Николаевич, — к концу вторых суток не выдержала Валя. — Должно быть, и мечтать не умеете.

— Мечтать? — Доктор пожал плечами. — А о чем же, позвольте спросить, вам так интересно мечтается?

— Разве не интересно мечтать о том, какими люди будут в будущем, через тысячу, сто тысяч лет?..

— Мерзавцами были, мерзавцами и останутся. Уж поверьте мне…

— Старому ветеринару… — в тон доктору заканчивает Валя.

— А разве не интересно мечтать, какими окажутся мыслящие существа других миров?

Валя вопросительно посмотрела на доктора.

Доктор долго задумчиво крутил папиросу и ответил серьезно:

— Да, интересно. Но, думаю, встреча может быть неприятной.

— Высокая, еще более высокая культура разумных существ, что же тут…

Резкая остановка вагона оборвала Валину фразу.

— Видите, Валя, эти разумные существа могут предстать перед вами в отвратительном физическом образе. Взгляните в окно, перед нашим вагоном великолепный экземпляр организованной материи.

Валя недоуменно посмотрела на «экземпляр», состоявший из пышных усов и двух больших чемоданов.

— Не то, не то. Я имею в виду вот ту птицу. Не знаю, как она у вас называется в орнитологии, в общежитии она речется индюком. Он великолепен, не правда ли?

Индюк, будто почувствовав, что стал предметом серьезного разговора, расправил хвост и закричал что-то, возможно, по-своему очень содержательное; красновато-фиолетовые украшения пузырились, воплощая подлинно индюшачью важность.

— Вот представьте, Валя, на какой-то планете вы встретились с подобной «мыслящей материей». И что эта материя в вас влюбится, начнет предлагать, скажем, крыло и сердце…

Валя внимательно провожала глазами индюка, ей казалось, что она первый раз в жизни видит это странное существо.

— А представьте себе эту «мыслящую материю» в форме осьминога. Он посматривает на вас своими глазками, крутит щупальцами, говорит любезности. Кажется, Леонардо да Винчи в качестве моделей для своих страшилищ зарисовывал комбинации отвратительных насекомых. Вы, биологи, рассматриваете в микроскоп всякую живую мелочь. Увеличивая мысленно разнообразные виды живых организмов до человеческих размеров, легко понять, что очень возможны, очень вероятны и мыслящие существа достаточно неприятного вида даже в цилиндре, при галстуке и перчатках. А ведь может быть и хуже… Действительность всегда неожиданнее фантазии.

— Не верю, не верю, не запугаете. Хочется думать, что разумные существа на других планетах совершеннее и приятнее нас. — Упрямо метались Валины кудряшки.

— Разумные существа и на нашей планете, Валечка, очень, очень разнообразны. Любопытно, что разнообразие вещей, которые окружают нас, повторяет разнообразие в характерах и типах людей. А возьмите деревья: есть мужественные деревья, есть женственные. Встречаются деревья, словно юные девушки, деревья-невесты. Или цветы… Даже грибы… Каждому человеку можно подыскать подходящий гриб, довольно точно определяющий наиболее характерные черты типа. Человечество и, так сказать, «грибачество» в известном смысле адекватны, между ними есть какое-то соответствие.

Доктору не понравилось слово «грибачество», и он уклонился в скучные дебри лингвистических изысканий, которым очень активно мешала Валя. Ей не терпелось узнать, какой «персональный» гриб предназначен ей природой.

— Вы, Валя, молодой подберезовик с бледно-коричневой шляпкой и в серенькой блузке в крапинку, — наконец сказал журналист.

— А доктор — старый гриб-боровик!

— Журналист — груздь, — огрызнулся доктор, — дебелый груздь. Полезайте-ка в кузов или на свою верхнюю полку.

— Вот и все наше «грибачество», — подвела итог Валя. А что же дальше?.. Еще восемь суток…

— Знаете, — неуверенно предложила Валя, — есть одно нескончаемое занятие, одна игра, игра эта в свое время нас очень забавляла…

— В свое время нас забавляли многие игры, — не меняя барственной позы, философски изрек доктор, но, взглянув на почти взрослое выражение Валиного лица, заметно смягчился.

— Давайте, — предложила Валя, — сочинять и продолжать по очереди какой-нибудь фантастический роман, ну, скажем, о марсианах, или о людях, какими они будут через тысячелетия… Пусть это будет бред, не всегда логично, но это занятно… уверяю… — уговаривала Валя спутников.

— Итак, — сказал доктор, — вы предлагаете взвыть от скуки романом? Что же, не исключено, что все романы написаны от скуки. — Доктор по привычке задирал журналиста.

— Ну что же, Валечка, — сказал журналист, — ваша инициатива, начинайте ваш бред, да поинтереснее.

Инженер еще уютнее устроился в своем уголочке и тоже приготовился слушать…

Первый день

«Сегодня 15 сентября 1930 года… Началось это тоже 15 сентября… Три года назад. Сережка Авдеев нехотя шел в школу. Словно существовала какая-то сила, которая упорно отталкивала Сережку от четырехэтажного дома на Сивцевом Вражке.

Вместо того, чтобы идти ближайшим путем, то есть завернуть Гагаринскнм переулком, Сережка двигался наидлиннейшей дорогой через Гоголевский бульвар. Настроение неважное. Вчерашний фантастический фильм помешал приготовить уроки, и теперь предстоит встреча с Иваном Ивановичем, а потом…

— Конечно, — думал Сережка, — можно идти очень, очень медленно, но все равно в конце концов придешь… Можно еще немного задержаться, наблюдая за быстрыми щетками чистильщика сапог. Длинные остроносые ботинки какого-то невиданного фасона. Видимо, иностранец. Конечно, иностранец: черный плащ-накидка до пят на пурпурной подкладке.

Ветер распахнул плащ, н тут же Сережка от неожиданности больно прикусил язык: под плащом фигуры вообще не было.

Две черные тонкие металлические трубки, выходящие из щегольских ботинок, соединялись выше в одну, потолще, и все.

А дальше шла типичная платяная вешалка, на которой кокетливо висел плащ.

Мальчик также заметил, что высокий воротничок плаща скрывал не шею, а металлический стержень, на котором держалась голова в черном цилиндре денди прошлого столетия.

Но Сережка по-настоящему струхнул, когда обнаружил, что на «иностранце» буквально лица не было. Вместо человеческой физиономии из-под полей цилиндра выглядывал пластмассовый шар.

«Иностранец», видимо, заметил внимание Сережки, он вежливо приподнял цилиндр, из-под которого метнулись два длинных ослиных уха. Пока руки Сережки механически тянулись в ответном жесте к фуражке, «иностранец» на глазах менял свою форму и превращался в Ивана Ивановича, преподавателя биологии.

Иван Иванович неодобрительно покачал головой.

— Пора бы того… — сказал классный руководитель в своей обычной манере, пора бы того, Авдеев, быть в школе.

— Я того… — неожиданно для себя произнес Сережа, — я сейчас.

Хотя Иван Иванович не добавил больше ни слова я пошел, не обернувшись, дальше, все же по тому, как топорщился его дождевик, было ясно, что прощения нет».

— У меня все, — закончила Валя, — продолжайте.

— Да-а, завернуто… — процедил сквозь зубы доктор.

— Ну что же, поехали дальше. Вам, Иван Алексеевич, карты в руки, вы педагог, а здесь начинается какая-то педагогическая поэма. Поехали.

Иван Алексеевич, пассажир из соседнего купе, аккуратненький, невзрачный человечек, пожевав тонкими губами, тихим голоском заговорил:

«Это было не совсем так. И случилось это не в Москве, а в одном из захолустных районных центров Воронежской области и именно в той школе, где я преподаю литературу. Я хорошо знал Ивана Ивановича и был в какой-то мере очевидцем странной истории.

Дежурный по школе, я медленно бреду коридорами. За застекленной стеной класс Ивана Ивановича. Сегодня урок что-то не ладится.

Сентябрьский ветер стучится в окна школы жидкими ветвями чахлой липы. Сучья царапают стекла, а влетевшие в форточку листья долго, как бабочки, кружатся по классу и отвлекают ребят.

Иван Иванович вызывает Авдеева к доске. Вот этого-то Сережа не ожидал. Его давно подмывало рассказать ребятам сегодняшнюю историю с Иваном Ивановичем, но он чувствовал всю безнадежность этой попытки: не поверят. Иван Иванович спрашивает что-то о семействе зонтичных. А Сережа стоит у доски и молчит.

Все ждали, конечно, что Иван Иванович разведет руками, потом снимет пенсне в, протирая его платком, повернется вместе со стулом к Авдееву и строго скажет:

— Что же вы, Авдеев, не заглянули в учебник- А?

Но Иван Иванович не снял пенсне, не повернулся со стулом, а чему-то чрезвычайно удивился и стал тревожно прислушиваться.

Все испытующе смотрели на учителя, а учитель все сидел, молчал и удивлялся.

Уж много листьев влетело в форточку. Ветер бросил два окурка, клочок розовой бумаги, и только тогда прозвонил звонок.

Иван Иванович не положил журнал, как обычно, в портфель, а взял его со стола за угол и тяжело пошел в учительскую.

В среду вечером, когда солнце только что скрылось за стеной огромного соседнего дома и низкая школа поплыла в дрожащих сумерках, стало известно, что Иван Иванович умер. Ребята осторожно двигались по темным коридорам, тревожно шептались и смотрели друг на друга удивленными, широко раскрытыми глазами.

Юра, староста класса, решил пойти к директору, проверить слухи и вообще, как он говорил, подражая Ивану Ивановичу, «уточнить ситуацию».

Вот жил человек, жил тихо, спокойно, казалось, и нечем вспомнить, а умер, и многое вспомнилось. Выяснилось, какими многими достоинствами обладал Иван Иванович…»

Иван Алексеевич умолк, приглашая соседей продолжать рассказ.

— Знаете, заметно, что вы преподаете литературу, — с видом прокурора комментировал доктор, — следуете литературным образцам девятнадцатого столетия: немного растянуто, книжно, но, в общем…

— В общем… ты, чужестранец, нахал! — комментирует журналист комментатора. — Иван Алексеевич, продолжайте лучше вы сами, вы ведь хорошо знали Ивана Ивановича. Вам легче, чем кому-либо, его похоронить.

И Иван Алексеевич стал рассказывать дальше.

«За гробом идет вдова Ивана Ивановича. Ее под руки ведут знакомые учительницы. Она держалась бы совсем бодро, если бы подруги не так усердно таскали ее из стороны в сторону, стараясь справиться с ее расстроенной походкой. До ее сознания еще не дошло все случившееся. Там, где-то глубоко, остается неуверенность в реальности происшедшего. Она печальна как-то на всякий случай: а вдруг Иван Иванович на самом деле умер… Только все кругом стало как-то неестественно легко, бутафорно. Вот подымаются ноги у лошади, но легко, без напряжения, сами. И лошадь, кажется, не имеет к этому никакого отношения. И колеса похоронной кареты крутятся тоже сами. И дома какие-то неестественные, немного искривляются, тихо струятся, подойти, ткнуть пальцем, они проткнутая насквозь, закачаются и исчезнут… За Юлией Александровной идет директор с новым обществоведом. Директор хотел выяснить, как он говорил, «физиономию нового человека» и потому решил пойти рядом с ним.

Директор сильно хромает на правую ногу и как-то странно, в бок, как будто собирается сообщить что-то важное на ухо соседу, а, когда сосед инстинктивно поворачивает голову, приготовляясь слушать, директор моментально отшатывается в сторону, сильно озадачивая непривычного собеседника.

К тому же на тощем лице директора натянута какая-то непроницаемая маска: ни за что нельзя узнать, доволен он или не доволен, согласен или не согласен, зол или весел, наконец, умен или глуп. И какая-то непроницаемость, которой «многое известно», и «будьте уверены, со временем примутся надлежащие меры». За эту непроницаемость не любили педагоги директора, боялись даже.

Обществовед уже раза три делал внимательное лицо, сжимал значительно губы, давая тем звать, что каждое слово будет внимательно выслушано и принято к сведению, а директор все молчал и качался, как маятник.

— Необходимо самым решительным образом, — строго говорил директор, отчеканивая каждое слово энергичным движением палки. — Самым решительным, повторил он. — Самым, самым, самым…

Директор начал говорить, не подумав о конце фразы, и теперь испытывал затруднения.

— Необходимо самым решительным образом, — напомнил обществовед.

— Да, да!.. — резко отчеканил директор и, внезапно перестав хромать, быстрым крупным шагом перешел на левый фланг процессии.

Этот маневр директор проделал так решительно и торжественно, что остался доволен собой: в трудную минуту все-таки не ударил лицом в грязь, нашелся. Директор даже остановился и ласково погладил носком ботинка круглый булыжник. Но в этот момент дошло до сознания, что нелепое это занятие — стоять посредине улицы и возить ногой по булыжнику. Кто знает, что могут подумать. Покосился на литератора. Директор подозревал, что литератор — насмешник. Вдруг литератор подойдет и скажет со своим скептическим выражением лица: «А хорошо ли это?» Литератор, к счастью, ничего не видел.

Тогда директор энергичнее поводил носком ботинка по булыжнику, давая этим знать, что и в первый раз он совсем не по неловкости, а, как и теперь, делал это сознательно и с полным самообладанием. И вообще, значит, так нужно. И вообще он знает, что он делает. Теперь директор уже строго посмотрел на литератора.

Подошла еще одна процессия. Здесь произошло событие, которое взволновало директора.

Лошадь совсем из другой процессии с удивительным хладнокровием жевала венок из живых цветов, который так торжественно возложил директор на гроб Ивана Ивановича. За широким бантом тянулась до земли лента, и всякий мог прочитать, что именно этот венок возложил директор.

Хуже того, когда директор бросился отнимать венок, лошадь взвилась на дыбы, а директор на глазах у всех остался стоять в нелепой позе с вытянутыми вверх руками. И надо сказать, лишь после упорной борьбы в руках директора оказался кусок, правда, большой кусок, от некогда действительно великолепного венка. Лошадь вкусно дожевала свою половину, и еще долго одна из лучших астр кокетливо торчала в ее зубах.

Но этим дело не кончилось: перед директором опять во весь рост стоит проблема — что делать? Снова возложить на гроб остатки лошадиного завтрака как-то неудобно. Как долго держать в руках эти огрызки?.. Судьба опять ставит перед директором сложную задачу. И вот всегда так, всю жизнь, ни минуты покоя. Вот все непринужденно разговаривают, а директор один стоит угрюмый, замкнутый. Коллектив, так получается, не принимает его в свою среду. А разве он не старается для школы, разве он не честно работает? Почему такая несправедливость?..

Обиженный директор отошел в сторону, незаметно положил цветы между двумя большими камнями, постучал безразлично по камням палкой, но, в сущности, лишь тогда вздохнул свободно, когда подальше отодвинулся от этого места.

Вскоре процессия потеряла свою торжественность, когда все сгрудились у свежевырытой могилы.

«Вот, кто его знает, — мучился директор, — когда надо говорить надгробные слова, после того, как опустят в могилу или до это-го… другой раз буду опытнее…».

«Товарищи! — начал он, наклонив низко голову. — Сегодня мы опускаем в могилу нашего соратника. Он весь отдавался («отдавался», это хорошо, думает директор) каждому новому начинанию в педагогике, и не его вина, и не вина директора…» Когда до его ушей донеслась фраза, сказанная им же, директор закончил речь испуганной скороговоркой: «Спи спокойно, дорогой товарищ!..»

Все посмотрели на гроб и были чрезвычайно смущены: гроб оказался пустым. Слегка сдернутая марля на самом дне обнажала такие обыкновенные древесные стружки, свежие, мягкие, даже возникала странная уверенность, будто так всегда и было. Но когда стали задавать вопросы, рассуждать, положение усложнилось чрезвычайно быстро, и через минуту все просто растерялись.

К тому же не знали, что делать с гробом: факельщик наотрез отказался везти его обратно. Директор хмуро и неуверенно указывал, что гроб еще совершенно новый, но представитель похоронного бюро стоял на своем, резонно утверждая, что «так никто не делает».

Всплыло много предложений.

«Зарыть гроб!» — вдруг решительно приказал директор. Все облегченно вздохнули.

Между лопухов мать-и-мачехи насыпали маленький бугорок земли. Откуда-то появившаяся большая рыжая собака на виду у всех хотела тут же сделать неприличное дело, но этому умело помешал директор.

Неудачные похороны долго обсуждались жителями городка, но никто не мог найти разумного объяснения. Только новый обществовед утверждал, что он давно заметил что-то неладное, но так и не мог объяснить, что именно. К тому же он приплел сюда какого-то иностранца в черной накидке, который будто бы появился в момент исчезновения покойника и будто бы этот таинственный иностранец уходил за ограду походкой Ивана Ивановича. Впрочем, об иностранце порол какую-то чушь и Сережка Авдеев, а тетя Мотя, дворничиха, уверяла, что будто встретилась с ним в гастрономическом магазине, где он будто бы покупал целый килограмм любительской колбасы и банку горчицы.

Но вскоре более важные события отвлекли внимание даже самых любопытных жителей городка от этого загадочного происшествия».

Доктор уже несколько раз смотрел на свои часы-луковку и наконец продекламировал:

— Тут Шахразаду застала ночь, и она прекратила дозволенные речи. Спать, спать, первый час. — Доктор решительно стал разбирать постель на своей полке.

Пассажиру из соседнего купе пожелали спокойной ночи.

Хотя все быстро улеглись по своим полкам, спать не хотелось, и еще долго вспыхивала и затухала беседа, перебрасывались замечаниями, комментировали удачные и слабые места первой главы коллективной новеллы.

День второй

Вечером после ужина, когда «коллективный автор», как говорится в таких случаях, был в сборе, журналист продолжил рассказ.

«Сторож дачного профессорского поселка Орловки, возвращаясь ночью домой, не нашел поселка. Надо было только пройти по шоссе, повернуть у сторожки, и Орловка — как на ладони.

Сторож прошел поворот, но Орловки не было!..

Последнюю неделю все дни, как тряпки, стирались дождями. Небо белело, желтело, серело, чернело. Все это с разных сторон надвигалось и как только подымалось над головой, спешило лить вниз, словно назло, всякую ерунду, а потом раздиралось в клочья и исчезало за горизонтом.

Даже самая маленькая тщедушная тучка — ее бы в обычное время никто не заметил — и та считала своей обязанностью постоять задумчиво над головой и хоть чуть-чуть покапать.

Сыро, скользко, ноги разъезжаются. Василий все хорошо помнил; все решительно.

Луна выскочила из-за облаков. Стало видно, что сторожка стоит на своем месте. Но дачного поселка — как не бывало.

Василий снял кепку, почесал затылок, снова осмотрелся.

«Нет, что-то здесь не так!» — заключил он, покачал головой и отправился спать в сторожку.

В субботу колхозный кучер Кузьма запрягал лошадь. Председатель сказал, что надо привезти специалиста по «орловскому делу», то ли инженера, то ли геолога. Дожди так испортили дорогу, что послать разбитую колхозную легковую не было возможности.

Инженер, то ли геолог, был очень молод. Круглое, ребячье лицо, льняные курчавые волосы придавали ему какой-то очень несолидный вид.

Андрюша, как он представился Кузьме, был младшим научным сотрудником Геологоразведочного института в Воронеже. Вчера директор института, читая какую-то бумажку, недовольно проворчал: «Придется тебе, Андрюша, съездить в Пухтинский уезд. Там что-то произошло, что именно, понять нельзя, не то крупный оползень, не то обвал или что-то в этом роде, понимаешь? Съезди, посмотри на месте, как и что, прочти популярную лекцию по поводу бурных процессов в земной коре, что ли. Там что-то колхозники требуют… Каких-то научных объяснений. Ну, и скорее возвращайся».

Субботний день был исключительно хорошим, после дождей с четверга установилась ясная погода.

Инженер, лежа в телеге, насвистывал из «Корневильских колоколов» и задавал много вопросов Кузьме. Справлялся, сколько жителей в Пухтино, есть ли молоденькие учительницы, врачи, и как далеко тянется этот лес, и водятся ли в нем волки и медведи. Шумел старый бор, струились чудные тени, пахло земляникой и медом.

Потом ехали песками, и песок бил больно в лицо, засыпал глаза, инженер перестал свистеть и спросил от нечего делать, давно ли Кузьма «служит при лошади». Андрюше нравился своеобразный оттенок этой фразы, ее степенность была под стать Кузьме. Кузьма обернулся, посмотрел на седока и сказал, что «на этим выросли». И фамилия — Кучеров.

Андрей заметил, что Кузьма несколько раз оборачивался, как будто что-то собирался спросить, но не решался. Юноша решил сам прийти Кузьме на помощь.

— А что такое, скажите, пожалуйста, случилось в Орловке?

— Не наше это дело, — уклонился от разговора Кузьма и долго не оборачивался.

Только когда ехали мимо большого озера, Кузьма указал кнутовищем и сказал:- Щучье, щук — тьма. А скажи ты, ученый человек, откуда у рыб пошло такое название: щука, окунь, скажем, шелешпер, а?

Видимо, этот вопрос долго мучил Кузьму.

— Ну, Кузьма, почему дом называется домом, понимаешь? Не все ли равно… объяснил Андрей и по затылку кучера видел всю недостаточность своего объяснения.

— Дом он домом называется, потому что в нем люди живут, — солидным басом разъяснял кучер.

— Ну, хорошо, — не желая спорить, соглашался Андрей, — а собака, почему собака называется собакой, это понятно?

— Почему? — Снова обернулся Кузьма, — собака, она собака и есть, это ясное, а тут окунь, так? А шелешпер?..

Андрей, чувствуя полное поражение в споре с Кузьмой, умолк. Кузьма из деликатности не возобновлял разговора.

Тут Кузьма слез с телеги, поправил хомут, оглобли, осмотрел колеса, словно приготовляясь к каким-то важным испытаниям, и закурил цыгарку. И с этой минуты телега, действительно, как шлюпка по волнам, закачалась по ухабам.

Инженер ползал по телеге, чтобы сохранить равновесие. Кузьма аккуратно предупреждал об опасных местах. «А теперь, товарищ, забери вправо, — говорил обычно Кузьма, — здесь колдобина».

Вскоре седок приспособился и к этим испытаниям, он начал тихонько насвистывать, болтать ногами, смотреть вниз на две глубокие колеи — щели, протертые колесами в липкой земле. Щели были действительно глубокими, местами очень ровными, они доходили до самых осей телеги. Тут голова инженера от безделья разработала грандиозный проект, как легко и экономно разрезать земной шар, как арбуз, на три части. Для этого нужно раздать окрестным колхозникам тонкие, высокие колеса… Проект — и сам инженер это понимал — пустой, никчемный, но голова как-то сама продолжала разрабатывать детали, заботиться о том, чтобы разрезанные части были равные, чтобы было, как говорится, сделано на совесть.

Вот здесь-то и получилась неприятная история, благодаря которой молодой научный сотрудник так и не оправдал многих чаяний и только смутил умы.

Подъезжали они к Большим Лужам. За поселком действительно раскинулась огромная лужа. То ли здесь в прошлом выбирали грунт, глину для домашнего обихода, то ли какой-то пруд со временем загрязнился до безобразия, только после дождей лужа эта заливала проселочную дорогу. Телега резко качнулась, инженер секунды две помахал руками и ласточкой полетел далеко в грязь.

Первое время он отчаянно барахтался, но, вероятно, сильно увязли ноги, устал и стоял по грудь в грязи, задумчиво, словно приводил в исполнение свой проект о разделении земного шара на три части. Кучер Кузьма растерялся, он судорожно шарил в телеге, искал веревку. Раза три снимал фуражку, чесал плешь и наконец объявил, что проклятая, наверно, вытряслась.

На минуту все стихло, когда огромный рыжий дядя из собравшейся на месте происшествия толпы крикнул с забора Кузьме: «Мымра, отвяжи вожжи!»

Все смолкло. Действительно, это так просто. Кузьма, видимо, тоже сконфузился. Он медленно, нехотя подошел к лошади, как бы говоря, что все равно, смотрите, ничего не получится. А рыжий дядя непрерывно важничал, поплевывая семечки, кричал и обидно командовал.

Все увлеклись поединком Кузьмы и рыжего, и, когда вожжи были отвязаны, никто не заметил, как голова инженера скрылась под водой. Кузьма все же закинул вожжи на место, где раньше маячила голова, показывая этим, что, как он и ожидал, ничего из этого не вышло.

Удивительно, что дальнейшие двухчасовые поиски с баграми тоже не дали никаких результатов, инженер исчез бесследно.

Пожалели утопшего и стали расходиться. Уехал и Кузьма.

Тут еще некто Авдотья Терехова завладела вниманием толпы. Она подняла дикий крик, но из ее слов мало что можно было понять: она шла по ту сторону плетня с полными ведрами на коромыслах и вдруг заметила диковинной длины остроносые ботинки. Развевающийся черный плащ на ярко-красной подкладке временами открывал «тонюсенькие ножки, как у француза». Но, когда Авдотья подняла глаза, она вскрикнула: «С нами крестная сила» — бросила ведра с водой. По ее словам, из-под шляпы «француза» виднелось не лицо, а, «истинный бог, кринка из-под молока». Это было так страшно, что у ней сердце сразу остановилось. А «француз» будто бы мгновенно растаял, как облако, или провалился сквозь землю.

Приближаясь к Пухтинскому сельсовету, Кузьма чувствовал себя неважно. Не то чтоб он считал себя очень виноватым в чем-то, а все же неприятно, и разговоров не избежать.

Скажут; «Кузьма, чего же ты смотрел?» Скажут: «Кузьма, что же ты…»

— Кузьма, — окликнул кто-то. Кузьма вздрогнул и обернулся. Перед ним кто-то стоял и держал в руках фуражку, доверху набитую мелкими желтыми яблоками.

— Что, Кузьма, не узнал?

— Кабудь нет.

На всякий случай кучер приветливо улыбнулся и остановил лошадь.

— Меня ж ты вез со станции.

Кузьма беспомощно посмотрел по сторонам.

— Все могеть быть… — холодно ответил он и хотел тронуть лошадь. Новый знакомый бросил яблоки в телегу и надел фуражку. Тут Кузьма признал утопшего инженера. Инженер рассказал историю, в которой Кузьма, конечно, ни одному слову не поверил.

Будто, как только Кузьма пошел отвязывать вожжи, инженер почувствовал сильный толчок снизу вверх и будто его с силой выбросило под самые облака («за что купил, за то и продаю», — говорил Кузьма), и что он будто таким образом пролетел километров пять-шесть и снизился у самого Пухтинского шоссе. И будто под облаками мимо него пролетел какой-то гражданин в длинном черном плаще на ярко-красной подкладке и, поравнявшись с ним, вежливо поздоровался, приложив к шляпе два пальца. Инженер очень хвастался тем, что совсем не растерялся, хладнокровно расправил свой плащ и на нем, как на парашюте, спустился вниз.

Кузьма-то хорошо знал, что плащ пассажира все время лежал в телеге, но вежливо ухмылялся и, довольный, колотил себя по сапогам кнутовищем.

«Ври, ври, — думал Кузьма, — ври, хороший человек, сколько тебе угодно, мне лучше — за утопленника не отвечать».

Андрюша буквально засыпал кучера разными вопросами, часто не слушая ответа. Спросил, в частности, не появлялись ли в округе какие-либо новые источники. Внимательно осмотрел ближайший родничок. Ложе родника было бурого цвета. «Железистый источник, — мелькнуло в голове у Андрюши, — может, большие залежи железняка. Может, и здесь повезет». Для геолога главное — везение, вспомнил Андрюша кем-то сказанную фразу. В сознании как-то само собой складывалось объяснение исчезновения Орловки.

Орловка была — была. Это факт. Орловки нет — нет. Это факт. Куда могла деваться Орловка? Единственное объяснение — образовался грандиозный провал, куда и опустилась Орловка. Потом под действием тех же сил провал закрылся. Все совершенно логично, торжествовал Андрюша, и всякое другое объяснение исключено».

Было далеко за полночь, когда доктор предложил прекратить «бдение».

— Шахразада, пора, пора спать, — говорил доктор, спешно разбирая свою постель.

— А от вас, журналист, большего я и не ожидал. Вы ударились, согласно природе вашей профессии, в сенсации… Исчез целиком поселок Орловка… Доктор пожал плечами. — Гоголь еще мог так писать!.. Здесь же, казалось бы, научная фантастика, а не бред… Просто, извините, это газетная утка, за которую должно в конце концов влететь репортеру. Я не представляю, как мы выскочим из всего этого, — ворчал доктор. — Я бы сказал, это безответственная фантазия.

День третий

Вечером, когда в купе собрались все авторы, выяснилось, что никто из присутствующих не знает, как вести рассказ дальше.

— У нас вырос такой хвост событий, что мы не знаем, что с ним делать, резюмировал ситуацию доктор.

— Знаете, а я соскучилась по Ивану Ивановичу, — между прочим, сказала Валя, — хорошо бы его снова отыскать, и, может быть, он подскажет направление рассказа. У нас есть специалист по Ивану Ивановичу: его коллега Иван Алексеевич.

Иван Алексеевич отнекивался и лишь после долгих уговоров стал поправлять галстук, аккуратно застегиваться на все пуговицы, готовиться к рассказу.

«В пятницу,- начал Иван Алексеевич,- во время вечерней смены, директор школы сидел в своем кабинете и хмуро просматривал циркуляры Наркомата, от которых всегда ждал какого-то подвоха.

Циркуляр был совсем обыкновенный, казалось бы, и нет повода для какого-либо беспокойства, а директор нервничал. Перечитывая в пятый раз циркуляр, директор заметил, что источник беспокойства находится во вне, а именно, в соседней комнате, откуда слышался голос, похожий на голос Ивана Ивановича.

Голос будил не очень осознанные, но неприятные воспоминания, что, должно быть, и создавало угнетенное настроение.

Сквозь щель неплотно закрытой двери можно было действительно увидеть Ивана Ивановича в шляпе на затылке. Иван Иванович со свойственной ему несколько развязной манерой сидел на столе и болтал ногами.

— Вы спрашиваете, откуда я? — слышал директор его голос. — Прямехонько с Марса, еле выбрался, право. Как будто культурные существа, а как бандиты хватают человека посреди белого дня, — гремел Иван Иванович. — Но не на такого напали! Я устроил там грандиозный скандал этому главному, в черном плаще на красной подкладке. Говорю: «Безобразие, я этого дела так не оставлю!» Видимо, перетрусил и отпустил, — удовлетворенно заключил свою по обыкновению неясную речь Иван Иванович и направился к кабинету директора. Директор уже принял решение стоять твердо и не сдаваться.

— Ну, вот и я, — сказал Иван Иванович.

— И что же? — сухо спросил директор, не отрывая глаз от циркуляра.

— Как — и что же?.. Пришел на занятия, и все.

— Но ваше место занято, у нас другой биолог.

Директор по-прежнему читал циркуляр.

— А как же я? — повысил голос Иван Иванович.

— Ничего не знаю, — холодно ответил директор. — Вы умерли, и, согласно объявлению в газете, — директор сунул в газетную вырезку пальцем, — и, согласно бухгалтерской записи, вашей семье оказана помощь… денежная. Не могу входить в ваши семейные дела и выслушивать объяснения, — директор хотел считать разговор оконченным.

— Через четырнадцать минут начало урока, и я просто пойду в свой класс, Иван Иванович был полон решимости.

Директор встал и, как бы загораживая выход, приготовился к столь же решительным действиям.

— Я не могу допустить, — сказал директор запальчиво, — чтобы в моей школе преподавали покойники. Это же скандал, если человек, которого хоронил весь город, вдруг публично появляется на уроке. Нет, нет, я не могу вам доверить воспитание юношества.

— Ну какой же я покойник? Я — Иван Иванович, стою перед вами, — Иван Иванович перешел на мирный, почти просительный тон.

— Все равно, — упрямо повторял директор. — Все равно.

— Как все равно? Я же живой!

— Все равно. Вы, может быть, живой биологически, — нашелся директор, — но в общественном смысле — вы умерли.

Довольный тем, что наконец нашел удачную формулировку, директор смягчился и даже задумался над судьбой Ивана Ивановича.

— Могу посоветовать вам только одно, — раздумывая, сказал директор, поезжайте в Воронеж и возьмите новое назначение в другой уезд, где вас не знают.

Во время разговора Иван Иванович храбрился, но постепенно чувство какой-то неосознанной вины стало его охватывать, он потерял былую уверенность и был склонен последовать совету директора.

В Воронеже Иван Иванович быстро договорился о назначении, пришел в благодушное настроение, и тут дернула его нелегкая рассказать инспекторам, отдыхавшим за стаканом чая, свою историю. Инспектора переглянулись, и Иван Иванович увидел, как его почти готовое, но еще не подписанное назначение накрылось ладонью инспектора, отодвинулось к краю стола, а затем исчезло в боковом ящике.

— Что касается назначения, — сказал инспектор, — то с этим делом придется несколько подождать. Но если Ивану Ивановичу понадобится какая-либо помощь, там лечение, что ли, безусловно, можно организовать.

Иван Иванович пришел в бешенство. Он поносил директора школы, угрожал инспекторам, грозился оторвать уши ослоухому. Кончилось дело тем, что в карете «Скорой помощи» Ивана Ивановича отправили в буйное отделение загородной больницы. Врач больницы в который раз со скучным видом слушал рассказ Ивана Ивановича о его злоключениях.

Появление Ивана Ивановича несколько ослабило беспокойные толки в районе. Правда, оставался неясный случай с Орловкой. Но здравомыслящие люди заметно успокоились. «И с Орловкой, — они говорили, — как-нибудь образуется. Вот на что, казалось бы, странный случай с Иваном Ивановичем, а в конце концов оказалось просто: человек был не в своем уме, и все».

— И все, — повторил доктор, — час ночи, Шахразаде пора прекратить дозволенные речи.

День четвертый

---

На следующее утро доктор сказал:

— Ну что же, положение прояснилось, — Орловка на Марсе, профессор с сотрудниками на Марсе. Как они туда попали, не знаю. Тут журналист по легкомыслию впутал нас в эту историю. Начинаются технические вопросы, это уже по вашей части, Алексей Никанорович. Как-то вывозите, выкручивайтесь!

«Петр Николаевич, — продолжал рассказ инженер, — проснулся, как обычно, рано. Светящийся циферблат будильника показывал шесть часов. В спальне было сумрачно. Тяжелые шторы пропускала мало света. Петр Николаевич лежал в думал. Ему захотелось сделать оценку одной идеи немедленно, и он, надев халат, отправился в кабинет, сел за стол в углубился в работу.

Его размышления прервало внезапное появление Юры. Петр Николаевич впервые видел своего молодого сотрудника в таком состоянии внутреннего возбуждения.

— Петр Николаевич, вы меня извините, я буду говорить странные вещи, медленно произнес Юра.

Петр Николаевич с интересом наблюдал за Юрием. Видимо, тому пришла в голову поразившая его мысль, которую он, конечно, считает гениальной. Недаром он вчера как-то неожиданно появился на даче. Как знакомо это ни с чем не сравнимое ощущение радости открытия! Затем, конечно, разочарование, как правило, но иногда…

— Вы, Юра, получили какой-нибудь необычный результат н смущены, — мягко спросил Петр Николаевич, — не так ли? Видите, Юра, никогда не надо смущаться необычностью результата, не надо его отбрасывать по признаку необычайности. Надо только тщательно проверить путь, по которому вы шли… Надежность вывода, надежность вывода…

Петр Николаевич улыбается, ясно, что он хочет рассказать забавную вещь.

— Что было бы с наукой, — Петр Николаевич кивнул головой на книжные полки, — что было бы с наукой, если бы люди боялись необычайных выводов, Юра? Разве обычны выводы Эйнштейна и Минковского о связи пространства и времени?

Юра любил беседовать с Петром Николаевичем на такие общие темы. Рождалось столько мыслей. По-новому освещались привычные проблемы. Появлялось сильное желание сделать что-то большое, значительное.

А сейчас Юра стоит скучный и ждет с нетерпением, когда профессор кончат свою речь. Слова кажутся бледными, ненужными. Немного досадно, что умный человек говорит с таким значительным видом, в сущности, трафаретные вещи.

— Петр Николаевич, я проснулся ночью, вышел на улицу и увидел странное небо, странное расположение звезд, — сказал Юра. — Меня поразили Луны — это в точности спутники Марса. Как только рассвело, я вышел из дачи. За дачными участками начиналась бесконечная пустыня красноватых песков…

Петр Николаевич понимал отдельные слова, которые произносил Юра, но они как-то не складывались в целое, и он растерянно слушал…

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и в комнату влетел озабоченный Иван Иванович.

Иван Иванович когда-то был неудачным аспирантом Петра Николаевича. Петр Николаевич до сих пор не мог простить себе, как за внешней деловитостью, которая, в сущности, была простой суетливостью, он не заметил бездарности. Эта суетливость иногда до такой степени раздражала профессора, что Петр Николаевич почувствовал большое облегчение, когда отделался от великовозрастного молодого ученого.

И вот опять Иван Иванович. Профессор недовольно поморщился, а Иван Иванович уже привычно засуетился:

— Рад вас видеть, Петр Николаевич, на этой мрачной планете. Вот не ожидал… А что я ожидал? Был у меня жестокий сердечный приступ, в среду… Так… Утром в четверг пришел Владимир Константинович, врач. Послушал меня и говорит про себя: «Крышка, пить надо меньше». И громко так на всю комнату (у нас комната большая — вот эти и та будут вместе): «Умер…» Вот, думаю, дурак старый — здесь же дети, жена. А ни пошевелиться, ни сказать ничего не могу. А потом, как и вы, появился на этой планете. Ошибка, говорят, вышла, приняли, говорят, вас за ассистента Петра Николаевича. Ну, хорошо, допустим, вышла ошибка, пусть какой-то технический работник напутал. Хорошо, извинитесь. Так я говорю? Ну и отправьте обратно. А то хватают среди бела дня человека, как американские гангстеры, увозят черт знает куда, и, скажу вам между нами, жаловаться некому, некому… Марс… Культурнейшие существа, — горохом сыпал Иван Иванович.

— Иван Иванович, — успел вставить раздраженный Петр Николаевич. — Вы никогда не отличались ясностью изложения мысли. Скажите наконец членораздельно, что происходит?

— Это все он. Вы у него спросите, — обиженно ответил Иван Иванович и указал пальцем на окно. — Вырядился, как петух.

Петр Николаевич с трудом, нехотя отрывался от своих вычислений. Необычное поведение Юры и неожиданное появление Ивана Ивановича еще пока как-то не вытеснило из сознания мысль об одной новой захватившей его идее. Только появилось желание, как он говорил, глотнуть свежего воздуха.

Выходя из дома, Петр Николаевич остановился перед маленькой внучкой Матвеевны. Она сидела на корточках и была целиком поглощена каким-то сооружением из песка. Песок был ярко-красного цвета.

Невдалеке на большом камне восседала человеческая фигура в каком-то странном театральном одеянии. Длинный черный плащ на красной подкладке ярко освещался восходившим солнцем. На голове незнакомца блестел черный элегантный цилиндр.

Вскоре почти все спутники Петра Николаевича окружили молчаливую фигуру.

— Видимо, я причинил вам большое беспокойство, — сказал незнакомец, обращаясь к подошедшей группе людей. — Да, я причина всего этого, — голос звучал устало, грустно. — Мне остается только извиниться и исправить свою ошибку. Дело в том, — продолжал незнакомец, — что в результате грандиозной катастрофы, погубившей цивилизацию Марса, я, почти единственный, оставшийся в живых, просто растерялся и рефлекторно совершил ряд необдуманных действий. Вы в какой-то мере жертва моей растерянности, вызванной трагической гибелью цивилизации Марса. Не беспокойтесь, я в состоянии вернуть вас на Землю. А если вам интересно услышать предысторию и краткое объяснение случившемуся, прошу немного терпения.

Незнакомец жестом пригласил присутствовавших расположиться поудобнее, дав понять, что рассказ будет не очень коротким.

Кругом в мелких складках тянулись красноватые пески, и вся аудитория расположилась тут же, на песчаных дюнах, и приготовилась слушать.

Марсианин говорил на чистом русском языке, с характерным «аканием» московского говора.

Что-то поразило Петра Николаевича в его речи. Петр Николаевич заткнул уши пальцами — речь незнакомца звучала так же отчетливо.

«Удивительно, — думал Петр Николаевич, — его мысли передаются непосредственно в мозг, без всякой речевой акустики». Тут Петр Николаевич с удивлением заметил, что у незнакомца просто нет лица: из-под полей цилиндра теперь это уже было ясно видно — выступала половина полированного шара.

— Разумные существа, населявшие Марс, — продолжал тем временем незнакомец, — по своему внешнему виду были похожи на земных людей. В моем рассказе вы услышите странные вещи. Технические и биологические возможности, о которых будет идти речь, просто невероятны с точки зрения ваших земных представлений. Я только прошу вас помнить о том, что нас разделяют два миллиона лет интенсивных научных и технических изысканий. Вспомните историю научных открытий и технических изобретений на Земле за время, ничтожно малое по сравнению с длительностью нашего культурного развития. А научные и технические возможности, как показывает история, почти безграничны!»

В этот момент откуда-то прокатился шар величиной с футбольный мяч. Он то медленно катился между сидевшими на песке, то долго и назойливо крутился на одном месте.

Когда шар оказался рядом, шофер Миша привычным ударом опытного футболиста попытался его отбросить. Но мастерский удар не произвел на шар никакого впечатления: шар не сдвинулся с места, а Миша долго потирал ушибленную ногу.

— Поэт и астроном Ти-Ит, — сказал марсианин, указывая рукою на шар, единственный, кроме меня, оставшийся в живых после гибели нашей цивилизации. Но об этом после.

Шар еще немного покружился и исчез.

— Я должен сказать, что на Марсе цивилизация достигла теперешнего земного уровня примерно миллион лет назад, — продолжал свой рассказ марсианин. Индустрия получила колоссальное развитие. Автоматика высвободила огромные творческие силы, они устремились в науку, в искусство. Развитие медицины и биологии удлинило нашу жизнь почти до 600 лет.

Миллион лет тому назад начался длительный период в жизни нашей цивилизации, который носит общее название «Эра вычислительных машин». Этот период нашей жизни, грубо говоря, можно подразделить на эру хирурга Ле-Ко, эру инженера Са-Ва-На-Ролы, сравнительно короткую эпоху физиолога У-Ны-Ло-Го и последние тысячелетия…

В первые тысячелетия этой эры вычислительная техника проникла буквально во все области нашей деятельности. Она стала самой большой гордостью нашей цивилизации. Вычислительные проблемы ширились, усложнялись, росли новые вычислительные центры. Они-то и стали определять архитектурные пейзажи наших городов. На сотни километров тянулись стоэтажные небоскребы, грандиозные трапеции, пирамиды, параллелепипеды, как пчелиные улья, набитые сотами вычислительных узлов, которые, надо сказать, были бесконечно совершеннее и компактнее ваших современных вычислительных конструкций. За миллион лет нашей истории организм марсианина претерпел радикальные изменения — как в результате естественного развития, так и главным образом от усилий хирургов, физиологов и техников в борьбе за долголетие.

В отдаленные первобытные времена нашей истории у нас было два способа общения: звуковой, который постепенно развился в речь — возникло подобие земных языков, и другой способ, не имеющий аналога у людей, — чисто электромагнитный. У человека имеется один орган, регистрирующий электромагнитное излучение, — глаза, но глаза только поглощают, а не испускают электромагнитные колебания. Соответствующие органы первобытного марсианина были построены скорее на принципе радиопередатчика и радиоприемника. Звуковая речь потом исчезла совсем, была забыта.

Человеческая речь и мышление, в каком-то аспекте, связаны между собой. Связь между электромагнитной речью и мышлением у марсиан куда полнее и непосредственнее. Если угодно, нашу электромагнитную речь можно с успехом назвать передачей мысли на расстояние.

Это дало нам возможность вынести индустриальные центры за сотни километров от городов. Они включались с помощью автоматических реле, действующих по получении мысленных распоряжений.

Мне трудно излагать вам особенности нашей электромагнитной речи и ее эволюции за миллион лет нашей истории и эволюции органов речи. Я, пожалуй, в более трудном положении, чем зрячий, объясняющий зрительные восприятия слепому.

Наши органы речи являлись в то же время органами зрения, но не только в диапазоне видимых волн лучей света. Зрение это очень активное: мы могли видеть предметы в темноте, освещая их нашими электромагнитными волнами. Миллион лет оттачивалось и совершенствовалось это особое чувство. Оно стало мощным орудием исследования строения вещества. Со временем мы стали в состоянии улавливать такие ничтожно малые интенсивности излучения, какие вряд ли можно регистрировать искусственно построенными физическими приборами, и излучать импульсы колоссальной мощности. Но это пришло значительно позднее.

Еще до начала эры Ле-Ко работа биологов, физиков, математиков увенчалась созданием живого существа — клеток, воспроизводящих себя делением. Живая клетка оказалась, в сущности, огромным и очень сложным самосогласованным организмом. Ваши ученые находятся только в самой первой стадии изучения проблем живой материи.

Когда были открыты интимные законы развития живого вещества, возникла идея циклопического эксперимента. Было решено изучить условия существования живой материи на какой-нибудь подходящей планете: забросить на планету искусственно созданную живую материю, записать — по предсказаниям нашей теории — будущую историю этого живого вещества и наблюдать течение эксперимента. Для этих целей наиболее подходящей оказалась планета Земля.

Полвека продолжалась санитарная обработка Земли, уничтожившая все организмы, зародившиеся на планете.

В различных пунктах нашей планеты были построены предприятия, вырабатывающие в сутки миллионы тонн простейшей живой материи. Эта материя на космических кораблях доставлялась на Землю.

Около ста лет наши экспедиции собирали данные об условиях жизни на Земле, а вычислительные центры, которые скорее можно назвать вычислительными городами, обрабатывали эти данные специально изобретенными методами биологической математики. Шаг за шагом писали они на микрофильмах будущую историю живой материи Земли и, конечно, историю самой планеты, изменений физических условий жизни живого вещества.

Эксперимент стал «идефикс» всех народов, населявших нашу планету. В течение нескольких столетий все духовные и материальные средства всех федераций, всех наших континентов были брошены на его проведение. Даже проблема долголетия временно отступила на второй план.

В центре города Разума — столицы нашей планеты — был воздвигнут Дворец Судеб, крупными спиралями уходивший в пятикилометровую высь. Верховный Синклит торжественно внес туда на руках первые рулоны Свитка Судеб.

Дворец Судеб представлял собой очень сложное сооружение. В результате удачного расположения лент микрофильмов и обслуживающих механизмов любой отрезок записанной истории Земли, любой отрезок микрофильма «Свитка Судеб», увеличенный в сотни тысяч раз, легко проектировался на экран и визуально считывался. Я был назначен Хранителем Свитка. Да, да, это было миллион лет тому назад…

В моем мозгу красочно запечатлена вся история Марса, — продолжал незнакомец. — Основные моменты этой истории я могу сделать видимыми и понятными для вас.

Перед Петром Николаевичем я его спутниками возникла пятикилометровая высь Дворца Судеб. Обширная площадь перед дворцом заполнена народом в красочных одеждах. Члены Верховного Синклита планеты несут на руках Свиток Судеб. За Синклитом двигается высокий человек с непокрытой головой, в развевающемся красном плаще — хранитель Свитка Судеб. К нему приковано всеобщее внимание. Его имя — Он…

Перед группой слушателей возникло миллионолетнее прошлое того, кто в каком-то печальном смущении сидел здесь на холодном камне освещаемый лучами заходящего солнца.

Каждый невольно подумал о тех микрофильмах, где записана его биография.

Петр Николаевич охотно узнал бы, что в ближайшую пятницу решит Президиум Академии по поводу ассигнования десяти миллионов рублей на подземную нейтринную лабораторию. Вероятно, там записано, что на этом заседании возьмет слово профессор Академчук и, глядя поверх толстых стекол своих очков, внушительно скажет:

«Для меня не ясна разумность нейтринных экспериментов в космических лучах, к тому же эффект падает в области очень больших энергий… из-за формфакторов нуклонов и ничтожной интенсивности нейтринных потоков больших энергий — все это делает, в сущности, эксперимент невозможным… в то время, как на ускорителях…»

Петр Николаевич поморщился, словно проглотил горькое лекарство, он уже подбирал убедительную аргументацию в защиту своего предложения.

«Эффект падает… Есть ли экспериментальные факты… позвольте вас спросить?.. Я хотел бы, чтобы этот пункт стал ясен всем присутствующим», закончил свою мысленную речь профессор».

— Хотя наш уважаемый Алексей Никанорович меньше всего напоминает Шахразаду, все-таки настала ночь, и пришло время Шахразаде прекратить дозволенные речи, — прервал доктор рассказ инженера.

День пятый

Уже с раннего утра доктор начал ворчать:

— К сожалению, инженер не оправдал наших надежд. Он не дал технического объяснения исчезновению Орловки, а только сослался на неограниченные научные возможности. Не знаю, может быть, так и надо. Миллион лет научных и технических изысканий! Это и правда черт знает к чему может привести.

И со Свитком Судеб инженер втравил нас в новые осложнения, хоть у нас и старых достаточно. Считаю, впрочем, Валя, вам повезло, что жители Марса в далеком прошлом походили на людей. Там ведь — извините, что я повторяюсь, могла возникнуть совершенно иная цивилизация, например муравьиного или пчелиного типа, — по-своему тоже общественная, «социальная» форма, еще мало изученная.

Следует напомнить, что такой вид «цивилизации» организованной материи широко распространен и на нашей планете и, возможно, на других. Не исключено, что появление Homo sapiens’a во Вселенной является бесконечно маловероятным событием.

У меня не выходят из головы наши недавние обсуждения, говоря высокопарно, судеб человеческих. В сущности, речь шла о жизненных целях, которые руководят нами и определяют в какой-то мере нашу судьбу. Наш уважаемый коллега задал даже каверзный вопрос Вале: в чем видит она цель своей жизни?.. Цель жизни!.. Разве она не меняется в ходе истории? Я думаю, наш всезнающий и всепомнящий инопланетянин осветит эту проблему в историческом аспекте своей цивилизации, покажет нам, как обещал, различные моменты древней марсианской истории, когда она еще не очень отличалась от земной.

«В те далекие времена — младенческие годы нашей истории, — продолжал марсианин, — модно было обсуждать, как говорили, «проблемы жизненных ценностей». Часто задавался риторический вопрос: «В чем смысл жизни?»

Далекое прошлое, когда естественное желание человека как-то продлить свое существование, хотя бы после смерти, и притом, конечно, в более совершенной и даже по-своему понимаемой предельно идеальной форме, породило миф о бесконечно длящемся райском блаженстве. Смысл жизни видели в соблюдении ряда условий «земного» существования, в награду за что и был обещан рай «небесный».

В последующие эпохи безбожья, во всю дальнейшую историю Марса, обсуждение «смысла жизни» и жизненных ценностей вообще стало чуть ли не главной проблемой. Величайшие умы марсиан пробовали свои силы в решении этой проблемы. Из выдающихся людей планеты был составлен Всемарсианский Комитет Жизненных Ценностей, просуществовавший почти миллион земных лет. Менялись люди, населяющие планету, менялись интеллектуально и физически. Соответственно менялись концепции жизненных ценностей.

Всегда и все были согласны с тем, что жизнь должна быть интересной, радостной, счастливой. Добавлялись и многие другие эпитеты. Но конкретное содержание этих эпитетов толковалось самым различным образом.

Известный физиолог Мун-Чи был главой одной из школ, утверждавшей, что сама, природа подсказывает решение проблемы.

Перед группой слушателей возникает улица какого-то города.

Прямо перед зрителями — ничем не примечательное здание — Всемарсианский Комитет Проблем Жизненных Ценностей. К зданию подходит человек средних, по земным понятиям, лет в костюме европейского покроя не первой свежести. Всем ясно, что это и есть физиолог Мун-Чи, и несет он в своем портфеле ставший потом знаменитым «Манифест о смысле и радостях жизни».

«Самая счастливая, самая радостная пора всего живого, — так начинался манифест, — это пора детства. Посмотрите, как веселятся молодые существа! Как радостно играют и лают щенята! С какой восторженностью носятся по лугу телята! Это физиологическое ощущение радости жизни должно сохраниться в течение всех дней индивидуума. Недаром в народе бытует фраза «телячий восторг». Эта фраза должна потерять все обидные оттенки некоей скептической иронии. Она должна стать ведущим лозунгом, я сказал бы, символом нашей эпохи. Телячий восторг величайший подарок природы! Именно в нем заключается ценность и цель нашей жизни». — Так проповедовал, великий физиолог. И надо сказать, он обладал красноречием и даром убеждения.

По всей планете у него появились многочисленные последователи.

В центре города Разума возникла Академия Телячьего Восторга.

Перед слушателями марсианина появляется своеобразное здание, на лужайке, покрытой изумрудным ковром зелени.

Какой-то, видимо, очень талантливый архитектор, сумел выразить суть задач Академии в гениальном архитектурном решении. Все здание напоминает огромного рыжего теленка, взбрыкнувшего в экстазе задними ногами и высоко задравшего хвост. На крутом лбу «теленка» переливается радостными цветами надпись: «Наше дело — телячье!»

Из огромных круглых окон — выпученных глаз — в богатой световой гамме прожекторов лучится нечто такое, что невольно создает жизнерадостное настроение.

Спутникам Петра Николаевича удалось даже войти внутрь здания и пройтись по нему.

В голове «теленка» можно было увидеть зал общих собраний Академии. Отделение Практики Телячьего Восторга размещалось как бы в передних ногах. Совсем близко к задней части здания находилось Отделение Теории Телячьего Восторга. Отделение Философии и Психологии Телячьего Восторга ютилось где-то в самом хвосте этого скульптурного чуда. Чрево здания занимали обремененные, видимо, большими штатами, Обслуживающие подразделения Академии.

Заседания Пресидиума всегда протекали в атмосфере истинного телячьего восторга. Так продолжалось до тех пор, пока члены Пресидиума не достигли возраста, делавшего для них затруднительным выполнение некоторых ритуалов Академии, в частности установленного приветственного жеста: веселого дрыганья ногами. Надо сказать, что этот жест приветствия стал традиционным в среде последователей движения Телячьего Восторга. За многие годы его существования возникли самые разнообразные оттенки приветствия — от очень элегантных (президентских) изысканных жестов до откровенно грубых, когда приветствуемый мог опасаться оскорбительного удара коленом.

Правда, временами заседания Пресидиума омрачались пикировкой секретарей Отделений практики и теории Телячьего Восторга.

Идеи движения Телячьего Восторга были очень модны почти целых два столетия, что примерно соответствовало в ту эпоху активности одного поколения жителей планеты. Движение оказало большое влияние на культуру многих народов Марса. Возникли шедевры поэзии Телячьего Восторга и не менее знаменитые произведения литературы в прозе. В многочисленных картинных галереях были собраны образцы гениальных творений художников-«восторжистов». Буйствовала музыка Телячьего Восторга.

Но все это не значит, что не было на Марсе равнодушных к этому движению и даже его яростных врагов.

Противники движения имелись даже в Великом Синклите планеты. Традиции телячьего приветствия так и не проникли внутрь здания Великого Синклита.

На одном из заседаний Великого Синклита были оглашены внушавшие серьезные опасения данные об угрожающем росте числа случаев инфаркта у последователей движения. И чаще всего инфаркты случались тут же, при попытках исполнения сложного ритуала приветствия.

Уныние и пессимизм охватили ряды движения.

Стали часты случаи самоубийств. Нередко находились записки, оставленные самоубийцами, в прозе и стихах примерно одинакового содержания:

Жизнь стала сера

Без Восторга Телячьего.

Умирать нам пора,

Больше делать нечего.

В эти невеселые дни марсианского общества снова стали активно обсуждаться различные проблемы жизненных ценностей.

Великий физиолог этой эпохи Чи-Мун издал свой манифест. «Цель и радость жизни — в непрерывном пировании» — так был озаглавлен манифест.

В ставшем потом знаменитым обращении Чи-Мун утверждал: основное положение движения Телячьего Восторга о том, что природа открывает нам радости жизни, само по себе правильно. Но обращено внимание не на главное, — в этом основная причина неудачи движения. «Телячий Восторг, — говорилось в манифесте, преходящ. Надо находить не временные, а непреходящие ценности. Основа жизни это пища. Природа подарила нам тонкое ощущение вкуса. В приятном ощущении вкуса пищи и следует видеть и находить высшие жизненные ценности».

Быстро росла популярность нового учения. В сознании общества произошла широкая переоценка жизненных ценностей. «Наше общество, — слышен был голос манифеста, — стало непрерывно пирующим обществом».

Марсианин давно куда-то исчез, и все даже как будто забыли о его существовании. Перед глазами землян продолжали возникать события из жизни незнакомой планеты — цветные копии далеких дней истории планеты, фотографически точно сохранившиеся в глубинах памяти их гида. Все возникающие картины были столь убедительны, что земляне понимали их без объяснений.

Появилось странное здание. Было ясно: это Академия наук Фундаментальных проблем Пирования. Всем своим видом здание напоминало красочно оформленный торт. Зодчий добился даже того, что зрителям казалось, будто они уже ощущают во рту вкус этого торта.

Девиз на фронтоне здания гласил: «Пирую — значит, существую».

Эпоха Непрерывного Пирования была более продолжительной, чем эпоха Телячьего Восторга.

Со временем появились различные толкования теории и практики Пирования. Эти различия нашли свое отражение в литературе и искусстве той эпохи. Вначале речь шла о «Примитивном Пировании», и эмблемой движения служил лежащий на блюде жареный поросенок с торчащими из него ножом и вилкой. Художественное исполнение этой эмблемы можно было видеть прямо над входом в Академию.

Сторонники другого направления — «Утонченного Пирования», как они себя называли, считали эмблему грубонатуралистической. После долгих диспутов было принято решение: «Поросенка — с блюда вон!», и на эмблеме движения осталось только блюдо с одиноко лежащими на нем ножом и вилкой.

Сторонники «Утонченного Пирования» делились на ряд сект: со временем более многочисленными из них оказались секты «Эстетического Пирования», и возникли даже секты «Интеллектуального Пирования», «Платонического Пирования», «Сексуального Пирования».

Теперь лишь абстрактно нарисованная пустая тарелка могла бы стать эмблемой, как-то объединяющей столь разнообразные движения. В защиту этой эмблемы приводилось несколько софистическое утверждение: «Ничто также есть нечто».

Марсиане стали терпимы к самым различным направлениям в практике пирования. Первоначальная идея настолько растворилась в своих многочисленных проявлениях, что, по существу, общество вернулось к древней фазе, предшествовавшей эпохе Телячьего Восторга.

Нельзя пройти мимо целой эпохи в истории жителей Марса, в которой как-то само собой сложилось понимание проблем жизненных ценностей, существенно отличное от всего того, что обсуждалось в прошлом и даже в будущем во Всемарсианском Комитете жизненных ценностей.

Со временем возникла точка зрения, согласно которой человеческое счастье, жизненные ценности вообще определяются не только самим субъектом, а в существенной части — внешней средой. Идея комфорта в эту эпоху стала силой, которая определила целый этап в развитии общества.

Больших успехов достигла техника высшего комфорта.

Сенсацией стало, например, появление изумительной машины по сверхнежному почесыванию пяток. Эту операцию машина проделывала так искусно, что дамы были «просто без ума» от восторга.

Возможность совершенствования комфорта, казалось, не имеет своего предела, не имеет предела и блаженство, доставляемое комфортом. Девиз «Блаженствую значит, существую» стал девизом эпохи.

Но, достигнув своего апогея, миновало и увлечение комфортом. Был принят закон против излишеств роскоши. Стали модными идеи «опрощения». Дело дошло до ликвидации всех пяткочесательных и носоочистительных установок. Когда на одном публичном заседании Великого Синклита его председатель стал демонстративно ковырять в носу указательным пальцем правой руки, вместо того чтобы воспользоваться специальным лазерным устройством, вся аудитория встретила этот жест аплодисментами.

В этот вечер в авторском коллективе купе возникла заметная неудовлетворенность литературным творчеством предыдущих дней.

Началось это с замечания Вали. «Я думала, — сказала Валя, — что мы создадим какую-то фантастическую картину будущего человечества, а речь пока идет о вещах приземленных».

Вале вторил журналист: он напомнил закон Юлия Цезаря, изданный в 22 году до нашей эры, в котором речь шла о предельных размерах расходов на стол, одежду, убранства. Закон затем был дополнен Августом. Об этом сообщается в «Анналах» Корнелия Тацита. В эпоху императора Тиберия, пасынка Августа, вспоминали, что закон Юлия Цезаря о предельных расходах ни во что не ставился. Сам Тиберий был озабочен стремительным ростом роскоши среди элиты римского государства и мерами по восстановлению закона Юлия Цезаря. «С чего начать? спрашивал Тиберий в своем письме к сенату. — Что запретить или ограничить, возвращаясь к прежним обычаям? Огромные размеры загородных домов? Число рабов и их принадлежность к множеству различных племен? Вес золотой и серебряной утвари? Чудеса, созданные в бронзе? Одинаковые одеяния мужчин и женщин?»

Правда, Тиберий в этом известном письме просил сенат освободить его от попыток возродить силу закона против роскоши полагая, что все усилия в существующих условиях окажутся неэффективными.

Валя, между прочим, напомнила что, начиная рассказ, она придала марсианину вид, существенно отличный от человеческого. Если древние марсиане не отличались по своему типу от земных людей, то в истории Марса должна найти свое место какая-то эволюция в развитии его обитателей.

— Я знаю, — сказал доктор, — как продолжать рассказ. Видимо, именно мне надлежит описать те эволюции в развитии самого организма марсианина, которые произошли в условиях почти миллионолетних достижений марсианских науки, техники и конечно медицины.

Иногда в технических и научных вопросах я буду, вероятно, безрассудно смел. Может быть, это и к лучшему, так как профан может осмелиться сказать то, на что не решится специалист.

«Со временем наши ученые, — продолжал доктор рассказ марсианина разработали питательные вещества — пилюли, которые без остатка усваивались организмом. Искусственное питание медленно завоевывало признание, и в то время, о котором идет речь, лишь незначительные слои нашего общества восприняли это новшество.

К сожалению, скоро выяснилось, что пищеварительный тракт, лишенный возможности выполнять свои функции, стал источником новых неожиданных заболеваний. Хирурги давно думали над операцией удаления желудочно-кишечного тракта, но практика долго не выходила за пределы лабораторных опытов над морскими свинками и крысами. Но вот знаменитый хирург Ле-Ко-младший произвел сам себе смелую операцию удаления внутренностей.

После операции Ле-Ко вместо всего желудочно-кишечного тракта оставалось лишь несколько сантиметров толстых кишок, осуществляющих всасывание питательной жидкости. Ле Ко, которого в течение почти двухсот лет знали упитанным и дородным, о животе которого ходило столько анекдотов, явился на заседание Верховного Синклита в подчеркнуто затянутом сюртуке. Ле-Ко сделал блестящий доклад о значении операции в общей проблеме продления жизни.

— В длинном ряде веков Благоденствия, — так начал свой доклад Ле-Ко, гармоническое развитие индивидуумов как в физическом, так и в духовном отношении, успехи медицины в борьбе с различными заболеваниями привели к десятикратному увеличению средней продолжительности жизни жителей планеты.

Вы знаете также, — напомнил Ле-Ко, — что в течение последних тридцати тысячелетий не было достигнуто заметного прогресса в борьбе за долголетие. Средняя продолжительность жизни по-прежнему составляет шестьсот лет. По-видимому, естественные возможности, заложенные в нашем организме, исчерпаны и в работах над проблемой следует искать принципиально новых путей. Я вижу эти новые возможности, — сказал Ле-Ко, — в искусственных, но рациональных изменениях в структуре нашего организма.

---

Так представляли себе инопланетян иллюстраторы книг писателей-фантастов и астронома Фламмариона.

(Иллюстрации заимствованы из книги Н А Рынина «Межпланетные сообщения»,

выходившей отдельными выпусками в 1928 — 1930 годах).

1. Жители Сатурна по Аурею.

2. Марсиане по Уэллсу («Борьба миров»).

3. Марсианин по Окстону.

4. Жители Венеры по Фору и Графиньи («Вокруг Солнца»).

5. Селениты по Фламмариону.

6. Селениты по Уэллсу («Первые люди на Луне»).

7. Жители Марса по Фламмариону.

8. Человек-растение, житель Меркурия

9. Житель далекой туманности

10. Селенит по Распе («Барон Мюнхгаузен»).

11. Животные на Юпитере.

12. Рыба на Меркурии.

По оценкам Ле-Ко, средняя продолжительность жизни организма после удаления внутренностей достигнет тысячи лет. Ле-Ко развил фантастические перспективы работ в этом направлении. Он говорил о возможности — правда, в далеком будущем — замены почек и даже сердца искусственными механизмами. Со временем, фантазировал Ле-Ко, исчезнет и необходимость в продолжении рода, атрофируется половая система. В сущности, Ле-Ко намекал на существование потенциального бессмертия.

Доклад сопровождался наглядным сравнением рентгеновских снимков хирурга Ле-Ко и члена Великого Синклита добродушного толстяка Ко-Ле, любившего хорошо покушать.

Многое из того, что говорил Ле-Ко о будущем проблемы 1, в то время не было оценено в полной мере. Прогнозы Ле-Ко воспринимались, как не очень существенные украшения основного текста доклада, как художественные рамки, в которые заключен рассказ о блестящем реальном эксперименте.

Доклад Ле-Ко произвел потрясающее впечатление. Возникло мощное движение «за ликвидацию внутренностей».

Руководство движением обратилось к населению с просьбой добровольно участвовать в эксперименте массовой проверки идей Ле-Ко. На этот призыв откликнулись пятьдесят тысяч добровольцев.

Пятьдесят тысяч марсиан, как говорится в декларации движения, «изъявили желание возложить свои внутренности на алтарь прогресса».

За короткое время создалось такое общественное мнение вокруг идей Ле-Ко, что иметь внутренности стало считаться чем-то позорным. Этот «пережиток варварства» клеймился на всех заседаниях Синклита, во всех общественных местах федерации. Марсиане, имевшие внутренности, стали затягиваться в корсеты, носить широкие плащи и всячески скрывать свой позорный «пережиток». Примерно лет через пять все население Марса прошло через эту, как ее называли шутники, «косметическую» процедуру.

Значительно изменились условия существования Марса.

Раньше тратились колоссальные усилия на организацию сельского хозяйства, скотоводства, рыболовства, пищевой промышленности и создание индустриальной базы для всей этой многосторонней деятельности.

Теперь многое оказалось ненужным, подлежало разрушению и уничтожению. И все это разрушалось и уничтожалось с энтузиазмом, с упоением. Эта деятельность получила название «очищение планеты от скотства».

Прошло еще несколько лет. Науки и искусства достигли невиданного расцвета. На очередном заседании Синклита Ле-Ко был избран его председателем. День знаменательного выступления Ле-Ко на заседании Синклита, столь сильно изменивший судьбу марсиан, было решено считать праздничным днем.

Так был установлен знаменитый Праздник Освобождения от Чрева.

Вся группа во главе с Петром Николаевичем наблюдала праздник с террас этажей Дворца Судеб. Слева от них на одной из ближайших террас находился молодой Он. Он был Вице-Президентом Великого Синклита — одним из тех, кто принимал парад. Ниже ясно различалась трибуна, на которой в кресле восседал Великий Ле-Ко.

Манифестация жителей города Разума началась колонной Лауреатов Тонкой Талии. Обращала на себя внимание красочная объемная фигура чревоугодника Ко-Ле. В одной руке он держал бутылку веселящего эликсира, в другой — огромный кусок свиного окорока. Время от времени Ко-Ле подносил ко рту то бутылку эликсира, то кусок окорока. Движения фигуры казались очень нелепыми и смешными. Транспаранты оповещали об «очистке» планеты — уничтожении за ненадобностью десятков миллиардов различного рода консервных банок, о разрушении ста тысяч мукомольных мельниц, хлебозаводов, десятка тысяч консервных заводов.

За короткий срок был потоплен колоссальный рыболовный флот. Взорваны гигантские заводы сельскохозяйственных машин.

Вихри «очистительных» разрушений пронеслись по планете, и планета выглядела радостной и обновленной».

— По словам марсианина,- включился в рассказ инженер,- Дворец Судеб, где проводил свои дни Он, являлся в то же время архивом дел Верховного Синклита.

Она заинтересовала папка с чрезвычайно секретным шифром, содержащая отчеты о попытках связи Марса с Х-планетой.

В официальной истории об Х-планете и ее обитателях данных было очень мало.

Как это следовало из материалов секретной папки, контакты с разумными существами планеты Икс возникли в приемных устройствах.

Первоначально была установлена регулярность помех — они возникали через точно измеренные временные интервалы. Начинались они с шести сигналов, три из которых были тождественны по длительности, а три различны по длительности и форме. Вначале шел короткий сигнал «первого рода», потом сигнал более длительный «второго рода». Потом снова краткий сигнал «первого рода». Потом сигнал еще большей длительности «третьего рода», и опять два кратких сигнала «первого рода». После некоторой паузы начиналась вторая серия сигналов, в которых число кратких сигналов постепенно возрастало. Но группы их как бы соединялись только двумя различными сигналами — «второго» и «третьего рода». Наши математики выдвинули идею о том, что в этих сигналах записаны правила сложения чисел.

Они утверждали, что долгие сигналы означают знаки «плюс» и «равно», а краткие — единицы. Первая группа сигналов — это запись: 1 + 1 == 2. Таким образом, все группы сигналов — от первой до седьмой были расшифрованы.

Наблюдения показали, что сигналы исходят от одной трудно обнаруживаемой небольшой планеты солнечной системы. Оказались удачными и наши попытки послать ответные сигналы. Последующие сигналы, «неизвестных», как их вначале именовали, продлились до суммы 14. А после окончания сигналов этого рода шли другие, которые долго не поддавались расшифровке. Но существенные изменения сигналов «неизвестных», после первой нашей попытки связи рассматривались как подтверждение приема посланных нами импульсов.

После того как был создан специальный «Институт космической связи», расшифровка сигналов пошла быстрым темпом. Постепенно выработался своеобразный язык для обозначения линий, площади, объема геометрических фигур. Был расшифрован сигнал, в котором в правой части уравнения всегда присутствовало число 2, а левая часть состояла из трех чисел, соединенных знаками сложения и вычитания. Это была запись знаменитой топологической формулы Эйлера о выпуклых многогранниках: а — в + с = 2, где «а» — число вершин выпуклого многогранника (куба, пирамиды и т. д.), «в» — число его ребер, «с» — число граней.

В течение многолетней совместной работы с «неизвестными» возникла возможность довольно широких взаимных информаций.

Выяснилось, что сигналы идут несколько меньше часа от этой малой планеты Икс, как ее стали называть на Марсе. По своим размерам она существенно меньше Луны, обладает плотной, влажной атмосферой, вечно закрыта густой облачностью, создающей парниковый эффект, в условиях которого возникли и развились биологические организмы. Иксяне очень интересовались климатическими условиями на Марсе, поражались его размерами, огромным населением. Все население планеты Икс не превышало одного миллиона.

Нас удивляло, что общее население иксян оставалось неизменным в течение последних полумиллиона лет.

Радиограмма, в которой иксяне попросили разрешения посетить нашу планету, сильно озадачила Великий Синклит. В непрерывных заседаниях обсуждался текст ответа. Первый ответ был уклончив и откладывал решение на будущее.

Просьбы иксян неоднократно повторялись. В последней радиограмме сообщалось, что космическая экспедиция десяти иксян находится в пути по направлению к Солнцу. Корабль в основном использует солнечное гравитационное притяжение. Экспедиция состоит из добровольцев, которые знают, что у них нет достаточно горючего, чтобы когда-либо вернуться на планету Икс.

Если во время своего следования экспедиция не получит радиограммы марсиан о запрещении посетить их планету, то прибудет на Марс в точно заданное, сообщаемое радиограммой время. Иксяне доставят на Марс ценный подарок, который марсиане будут помнить всю свою будущую историю.

О характере подарка в радиограмме, однако, ничего не было сказано.

Вначале Синклит принял решение, предложенное Отоном, директором Бюро порядка: иксян не принимать. Отон считал подозрительной именно настойчивость просьбы иксян. Поскольку из взаимной информации стали ясны не очень благоприятные для жизни климатические условия на планете Икс, в частности перенаселенность этой малой планеты, то вечно подозрительный Отон высказал предположение, что настойчивое желание иксян посетить Марс очень вероятно объясняется чисто экспансионистскими намерениями. Кроме того, мы не знаем, сказал Отон, нет ли среди нас предателей, их сообщников. Тут директор Бюро порядка так выразительно посмотрел на присутствующих, что все члены Синклита почувствовали себя неловко. За эту исключительную подозрительность, высокомерие и властность Отон не пользовался популярностью на планете. Ходили даже слухи, что дни его как директора Бюро порядка уже сочтены. Даже называли имена его преемников. Это были первые заместители директора — элегантный, несколько экспансивный Нот и общий любимец населения добродушный огромного роста Тон.

Нот и Тон были настроены менее агрессивно, чем Отон. Не исключено, что иксяне действительно летят с миссией доброй воли, говорили они, и что прямые контакты с ними будут полезны для нашей науки и народного хозяйства. К тому же вряд ли большую опасность представляет группа иксян, состоящая из десяти лиц.

В своем окончательном решении Синклит принял предложение Тона и Нота, несмотря на энергичные протесты Отона.

Уже в конце заседания Синклита пришло «чрезвычайное сообщение» из пунктов наблюдений: космический корабль приближается к Марсу и скоро достигнет марсианской поверхности.

На вечернем заседании Синклита Тон и Нот зачитали составленный ими план предосторожностей. План был прост: в строго секретном порядке сотня марсиан из Гвардии Порядка располагается в своем здании вблизи Дворца Синклитов. Отряду дается категорический приказ немедленно окружить и уничтожить пришельцев в случае появления на большом табло казармы сигнала розового цвета. Зеленый сигнал должен был означать гостеприимную встречу иксян. Команды, какой сигнал включать, отдаются совместно Тоном и Нотом из строго секретной комнаты Сигнального пункта.

Корабль приближался. Дежурившие в секретной комнате Тон и Нот взяли на себя ответственность нажать зеленую клавишу.

Площадь Синклитов — место прибытия ожидаемых иксян — была декорирована огромным ковром. Широкая ковровая дорожка вела к главному входу Дворца Синклитов.

Уже с утра улицы и переулки вокруг площади до отказа заполнились марсианами. Возбужденно обсуждалось предстоящее событие. Женщин особенно занимал возможный внешний вид неведомых существ с загадочной планеты Икс. Как всегда, возникали беспричинные споры, иногда переходившие во взаимные оскорбления, отголоски каких-то прежних неприязненных отношений. Рождались гипотезы, сыпались шутки. Пошли в ход и анекдоты, как всегда неизвестных авторов. Передавали с ухмылкой «верные сведения», что иксяне «безобразны, как Ню».

Безобразие Ню было действительно анекдотическим. Это был один из старейших жителей планеты. Ему шла шестая сотня лет. Его маленькое горбатое, ссохшееся тельце с кривыми ногами, руками, обезображенными подагрическими наростами, вечно раздраженное, всегда чем-то недовольное морщинистое лицо как-то естественно вызывали не сочувствие, а непроизвольную улыбку, смысл которой Ню хорошо понимал, с годами ожесточаясь и становясь все более смешным и жалким.

Претенциозная яркая одежда, которой он пытался как-то компенсировать свои физические недостатки, только усиливала неприязненные отношения к нему большинства марсиан. Тем не менее Ню был общепризнан как величайший физиолог планеты, величайший за всю ее историю. Впрочем, название той научной области, которой он посвятил всю свою жизнь, тоже звучало, как насмешка над Ню: геронтология.

Ню был автором многочисленных разнообразных и по-настоящему глубоких открытий. Они, правда, имели отношение к геронтологии лишь как открытия, охраняющие организм марсиан от многих внешних опасностей. Сокровенная же мечта Ню — изменить сам организм марсианина, превратить его в существо неограниченно долгоживущее — так и оставалась нереализованной.

Часто после его блестящих научных сообщений создавалось впечатление, что Ню где-то близок к решению задачи. Но потом появлялись новые трудности.

Читая на стенде Академии наук извещение об очередном докладе Ню, как обычно озаглавленном «К вопросу о геронтологии», студенты невольно повторяли: «Опять «к вопросу о…», «Когда же возникнет это самое «О»?»

Число учеников, а тем более энтузиастов — сотрудников Ню по его лаборатории физиологии Академии наук — с годами становилось все меньше и меньше. Ко времени описываемых событий лишь несколько далеко не блестящих молодых сотрудников и еще меньше зрелых ученых бродили по опустевшим кабинетам и аудиториям некогда знаменитой лаборатории.

Точно в назначенное время в небе появился ярко освещенный солнцем большой металлический цилиндр. Мягко опустился на гостеприимно приготовленный ковер. Как лепестки розы, раскрылись стенки цилиндра, и взору толпы предстали долгожданные существа… Их было десять — посланцев далекой планеты. Внешне каждый напоминал фигуру Демона с известной картины Врубеля. Демоны изумительной красоты со смущенной доброжелательной улыбкой смотрели на окружавших их марсиан…

Марсиане потом вспоминали, что вначале возникло какое-то красочное пятно, переливавшее всеми цветами спектра. Оно не сразу дифференцировалось на отдельные существа. Существа казались одетыми в странные одежды самых разнообразных цветов — от ослепительно белого, красного, желтого до благородно-пепельного. Но скоро стало ясно, что это не одежда, а крылья пришельцев. Когда, как по команде, эти крылья сложились у них за спиной, перед марсианами предстали существа мужского пола, полностью лишенные одежды.

Гром аплодисментов раздался над площадью, он возник непроизвольно, казалось, перед зрителями начинает разыгрываться какой-то невиданный по красочности спектакль.

На некоторое время произошло замешательство, так как не было четко расписанной программы приема.

Стороны с любопытством рассматривали друг друга.

Вдруг вся группа расправила крылья и взмыла вверх в каком-то торжественном полете — они плавно на небольшой высоте кружились над аплодирующей толпой. Полет продолжался недолго. Давала себя знать редкая, непривычная для иксян атмосфера Марса. Вся группа одновременно опустилась на ковер, зябко укутываясь крыльями. Теперь они выглядели уже не столь торжественно, и какой-то насмешник довольно громко назвал пришельцев «цыплятами». У недоброжелателей и остряков это слово долго еще было в ходу.

Руководивший приемом элегантный Нот широким жестом пригласил пришельцев следовать за собой в здание Верховного Синклита, где было непривычно для марсиан тепло и влажно, что в какой-то степени напоминало условия жизни на планете Икс.

Возникла непринужденная беседа между пришельцами и аудиторией. «Розовый» уже оживленно болтал с женой Нота — Ин.

Пришельцы выглядели существами неопределенного возраста, где-то между тридцатью — тридцатью пятью годами. Обращал на себя внимание пришелец в бело-серебряных крыльях с повязкой такого же цвета, в черных кудрях. Почему-то казалось, что именно он и есть, говоря по-земному, глава делегации.

Не сдержав любопытства, кто-то из толпы обратился к Среброкрылому с вопросом о его возрасте.

— Я имею в виду,- сказал он, — сколько вам марсианских или земных лет.

Многим вопрос показался неуместным, даже бестактным. Но ответ, произнесенный каким-то совершенно обыденным голосом, потряс марсиан:

— Я вступил в мой стотысячный двести тридцать четвертый год.

Аудитория пришла в необычайное волнение.

— Мы не ослышались? Правильно ли мы вас поняли? Правильно ли перевели вашу мысль на марсианский язык? — Вопросы сыпались за вопросами.

— Во избежание недоразумений, — сказал Среброкрылый, — я выпишу цифру на доске. — И на черной доске аудитории появилась четкая запись: 100234.

Наступила тишина. И вдруг раздался резкий неприятный голос:

— Ложь… я утверждаю — это ложь! — Голос принадлежал старому Ню.

— Ложь, ложь, еще раз ложь! С какой целью нас вводят в заблуждение? Я требую ответа.

Назревал скандал.

Маленький безобразный Ню привычно вскочил на кафедру и продолжал исступленно: «Я посвятил двести с лишним лет изучению физиологии живого организма. Я утверждаю со всей категоричностью: у живого организма нет таких жизненных резервов и не может быть».

Ню встал в картинную позу и простер правую руку по направлению к Среброкрылому, как бы делая первый выпад шпаги в начавшейся дуэли.

— Нам известны все ваши работы, глубокоуважаемый коллега, — спокойно начал свою речь Среброкрылый. — Мы их очень ценим. В результате ваших работ достигнуто предельно возможное для организма долголетие. Я имею в виду живого организма как такового, состоящего из живых клеток. Но беда в том, что ваши работы не касаются самого существенного в строении организма. В отличие от вас мы поняли, что процесс старения запрограммирован в материале самой живой клетки и задача истинной геронтологии не только обнаружить механизм программирования старения, но и изменить эту программу. Только активное изменение этой программы во всех клетках живого организма обеспечило нам успех. Вы правы, дорогой коллега, в попытках продлить жизнь организованной материи, не нарушая сложившейся в клетках схемы программирования, нельзя добиться большей продолжительности жизни, чем сделали это вы. На вашем пути вы сделали действительно все, что было возможно.

Ню слушал речь Среброкрылого с каким-то исступленным вниманием. Вдруг из груди его вырвался истерический крик:

— A… A… A! Я же знал! Я же знал! — кричал Ню… Он исступленно бил себя кулаком по голове и, продолжая голосить, выбежал из помещения.

Среброкрылый еще долго говорил о научных работах на планете Икс, приведших к таким блестящим результатам.

— У нас нет научных секретов, — закончил свою речь Среброкрылый. — Мы охотно расскажем вам о наших работах в конкретных деталях. Мы принесли вам неограниченное долголетие. Это и есть дар планеты Икс Марсу, о котором упоминалось в радиограмме.

Последние, слова Среброкрылого вызвали долгие, нескончаемые аплодисменты:

— После двухдневного отдыха, в 10 часов утра, мы начнем день циклом лекций по основам геронтологии, — объявил Среброкрылый.

Еще долго после ухода иксян шумела толпа в коридорах Дворца Великого Синклита и на улицах Вечного города.

На другой день выяснилось, что, когда Ню поспешно сбежал с собрания, он вихрем помчался по улицам Вечного города по направлению к своей лаборатории, непрерывно выкрикивая одну и ту же фразу: «Я знал! Я знал!..» Известно, что Ню провел целую ночь за работой в своей лаборатории и днем появился каким-то совсем другим Ню. На его лице появилась какая-то умиротворенность, спокойствие. Исчезла резкость и неприятная желчность в разговорах, он только загадочно улыбался. Улыбался впервые за последние сотни лет.

Когда ему сообщили, что Среброкрылый начнет через два дня курс лекций по геронтологии, то получили неожиданный ответ в прежнем заносчивом тоне:

— Чему эти цыплята могут меня научить?.. Я знал все это сто пятьдесят лет тому назад. За ночь я восстановил в памяти все свои открытия… Лишь случайно увлекшись другими направлениями в физиологии, я не использовал их практически… Цыплята прилетят и улетят… А я — я подарю вам истинное бессмертие!..

Два дня гости с планеты Икс отдыхали в Вечном городе и его окрестностях. Они посещали музеи, театры, встречались с известными писателями, художниками. Но с самым большим удовольствием гости посещали частные дома гостеприимных хозяев, в особенности хозяек. Гости оказались очень любвеобильными, да и марсианки не отличались строгостью поведения. Муж и жена нередко с большими подробностями обменивались свежим опытом. И на этот раз Ин встретила Нота оживленным рассказом о Розовом.

— Ты знаешь, Нот, он очень мил, этот розовый крылатый мальчик… Кстати, ты знаешь, что он сказал?.. Он сказал, что они действительно подарят нам бессмертие. Он говорил что-то относительно Ню. «Будьте осторожны с его идеями», — сказал он… Он говорил, что Ню был когда-то очень близок к открытию возможности бессмертия, но его идеи несовершенны и даже опасны. Этот розовый мальчик… — Не успела закончить свою фразу Ин, как увидела непривычно искаженное лицо всегда деликатного Нота.

— Розовый мальчик, говоришь? — злобой звучал голос Нота. — Мальчик, которому, вероятно, сто тысяч лет! Хорош мальчик!

На этот раз Нот не собирался слушать излияния Ин.

— Но все же он мальчик! Нежный мальчик! — не сдавалась Ин.

— Не знаю, что хорошего ты нашла в этом ископаемом цыпленке!

— Цыпленке? — взвизгнула Ин. — Да знаешь ли ты, что этот цыпленок…

— Что? Что ты хочешь сказать?! — гремел Нот. Назревал скандал, какого еще не бывало в этой семье.

— Я хочу сказать… Я хочу сказать… — рыдала Ин, — мне надоело класть с собой в кровать бубенцы и будильник…

Нот стукнул кулаком по столу так, что посыпались на пол осколки великолепной вазы, стоявшей на столе, вазы, которой дорожили в этом доме и так восхищались знакомые. Нот выбежал из дома, хлопнув дверью с такой силой, что осколки разбитого стекла осыпали Ин с ног до головы. Дело в том, что Ин была относительно молода, а организм Нота в сильной степени изношен, и требовались различного рода стимуляторы, имплантированные в разные части его тела. При движении металлические вводные концы стимуляторов иногда слабо звенели. К тому же Нот был очень сонлив, и один из аккумуляторов имплантаторов действительно питал подвешенный микроскопический будильник. Упоминание о «бубенцах» и «будильнике» в прошлом всегда звучало милой шуткой в интимных обстоятельствах. Но в разыгравшемся конфликте прежняя шутка стада язвительным упреком, оружием нападения, больно ранившим Нота.

К тому же он опаздывал на Командный Пункт, где должен был закрепить сигнал отбоя.

— Бубенцы! Будильник! — механически повторял Нот всю дорогу до Пункта.

В Строго Секретной Комнате на столе пульта две клавиши. Нажатие одной из них — команда «отбой», другой — «атака». «Бубенцы! Будильник! — продолжая все более и более возбуждаться, повторял Нот. — Розовый мальчик! Я тебе покажу такого Розового мальчика!» — зарычал Нот и ударил кулаком по розовой клавише. Это была команда «атаки».

Поняв, что случилось непоправимое, Нот решил, что у него остается лишь один выход: «малая заноза». «Малая заноза» — так мрачные шутники называли способ приведения в исполнение приговора к смертной казни за тягчайшие антигосударственные преступления путем слабого укола ядовитой булавкой в большой палец левой руки… Даже старожилы не помнят, когда в последний раз на планете возникла необходимость в «малой занозе». О ней упоминалось лишь в старинных легендах и полузабытых сказках. Нот сделал себе роковой укол.

Через секунду появился Тон, чтобы по уставу вместе с Нотом закрепить клавишу отбоя. Он увидел мертвого Нота и нажатую розовую клавишу.

В это время на площади Синклитов разыгрывалась своя трагедия. Отряд Сотни порядка, дежуривший в казарме, получив розовый сигнал, приступил к операции. Из окон казармы было видно, как вся группа иксян направлялась в здание Академии наук, где было объявлено о начале первой лекции Среброкрылого. Площадь заполнялась марсианами.

Иксяне уже вступили на ковер. Отряду понадобилось всего несколько секунд, чтобы окружить их.

Прибежавший Тон уже кричал в толпу: «К оружию, нас предали!»

Тон был любимцем народа. Ему предрекали в скором будущем место директора Бюро порядка, а может быть, и председателя Великого Синклита. Огромного роста, Тон возвышался над толпой. Его громовой голос: «К оружию! Нас предали!» наэлектризовал толпу. Тон указывал пальцем на инопланетян. Подчиняясь инстинкту стадности, толпа, как единое чудовище, приступила к действию.

— Бей их, бей их! — ревела толпа. — Бей!

Ее первой жертвой оказалась Сотня Порядка. Этот островок чуждой для толпы структуры в первую очередь привлек ее внимание и был мгновенно уничтожен, растоптан ногами обезумевшего чудовища. В свалке погибли и все Крылатые. Когда все было кончено, чудовище перестало существовать как единое целое, оно распалось на отдельных мирных жителей города, спешивших подальше и быстрее уйти от площади Синклита. На опустевшей площади стоял лишь один огромный безумный Тон. Вокруг него летали разноцветные перья из разорванных крыльев пришельцев с далекой планеты Икс.

Синклит, собравшийся на внеочередное чрезвычайное заседание, был подавлен случившимися событиями. Безумный Тон не мог прояснить ситуацию. Он только выкрикивал отдельные несвязные слова: «Нас предали! К оружию!» Иногда вдруг: «Нот мертв!» К тому же догорало здание Секретного Пункта Управления; Тон, выбегая из Пункта, случайно устроил короткое замыкание проводов, и взрыв хранившейся в этом здании горючей пленки совершенно его разрушил.

У Синклита не было никаких оснований для вынесения какого-либо суждения. Лишь злобный Отон торжествовал: «Я же предупреждал, — не уставал бросать он молчавшему Синклиту, — я предлагал не санкционировать приглашение!». Удрученные, сидели члены Синклита, никто даже и не возразил, что никакого приглашения иксянам не было послано. Но когда председатель Синклита вспомнил предложение Отона уничтожить пришельцев, он, смотря в упор на Отона, одной фразой прекратил его монолог: «А может быть, это ты, Отон, исполнил свое предложение?». Но у Отона было абсолютное алиби: все это время и два предыдущих дня он находился на непрерывном заседании Синклита. Кроме того, погибла вся Сотня Порядка, преданная Отону, единственное, на чем он держался на посту директора Бюро порядка.

В эти дни Верховному Синклиту так и не удалось установить причину происшедшего события. Члены Синклита недоуменно задавали себе один и тот же вопрос: «С чего все началось? Что лишило рассудка Тона, сверхуравновешенного Тона, столь известного своей осторожностью и осмотрительностью? А как погиб Нот? Как возник пожар в Бюро порядка?»

Ин также ничего не могла сообщить о последних минутах Нота. Она чистосердечно призналась, что у них произошла семейная ссора, правда, умолчав о предмете, вызвавшем гнев мужа. Лишь сквозь рыдания, которыми часто прерывался разговор, иногда слышалась фраза: «Боже, как мне жалко Розовокрылого!»

Только спустя несколько лет на вершине соседней скалы нашли кассету с лентой звуко- и фотозаписи. В целях предосторожности в Центральном Бюро, как и на заседании Синклита, всегда непрерывно работал механический «свидетель». Полагали, что «свидетель» тоже сгорел.

Найденная тяжелая кассета, видимо, силой взрыва была отброшена на большое расстояние, и таким образом спустя несколько лет удалось восстановить всю цепь событий, дополнив недостающие звенья достаточно правдоподобной логической структурой.

Была создана комиссия, которой предписано было составить дипломатическое послание на планету Икс. И все же, как заметил председатель Синклита, следовало опасаться мести Крылатых. Как оказалось в дальнейшем, опасения председателя имели под собой известные основания.

Месть Крылатых во многом определила дальнейшую историю нашей планеты и судьбу ее обитателей.

Сигнал со скоростью света от планеты Икс до нашей планеты покрывает расстояние примерно за час. И вот как раз после соответствующего расчетного времени на нашу планету обрушились такие мощные удары электромагнитных импульсов, которые разрушили многие жизненно важные для планеты установки. Лишь случайно не пострадали центральные источники электроэнергии. Оказалось, что над нашими источниками энергии автоматически возникало некоторое силовое поле, которое отражало в обратном направлении приходящий электромагнитный импульс.

Была создана специальная Служба Икс — служба наблюдений над электромагнитными импульсами, падающими на нашу планету. Было точно установлено, что эти импульсы действительно с планеты Икс. Случайно обнаруженное свойство наших установок отражать электромагнитные импульсы дало нам возможность спроектировать и построить глобальную защиту нашей планеты. К сожалению, эту защиту оказалось необходимо все время совершенствовать и усиливать по мере того, как усиливались импульсы, посылаемые Крылатыми.

Старый Отон, директор Бюро порядка, продолжал настаивать на своей идее о том, что прибытие Крылатых было связано совсем не с мирными намерениями, он не уставал повторять про малость планеты Икс и ее большую перенаселенность. Не случайно в высказываниях Крылатых сквозило восхищение просторами Марса. Постепенно точка зрения Отона стала почти официальной и общепринятой.

Вскоре погибшему при случайных обстоятельствах сумасшедшему Тону был сооружен грандиозный памятник как спасителю марсианской цивилизации.

Однако несколько лет спустя против такой версии прилета Крылатых резко и энергично выступил Ню. В одной из своих лекций по геронтологии он заявил, что Крылатые прилетели с доброй целью: они несли марсианам бессмертие.

Вначале не только официальные лица в марсианской администрации, но и общественность порицали эти выступления Ню. Ситуация, однако, постепенно изменилась, когда на заседании президиума Академии наук Ню заяви