Наша молодость потрачена впустую не повторяйте моей ошибки

46

Последующие дни были не так радостны. Лжецы редко хотели куда-то выбраться. У Миррен болит горло и ломит все тело. В основном она прячется в своей комнате в Каддлдауне. Она рисует картинки, чтобы повесить в коридоре, и выстраивает по краю столешниц в ряд ракушки. В раковине и на кофейных столиках накапливается грязная посуда. По всей комнате валяются книги и компакт-диски. Кровати не убраны, а в ванной пахнет плесенью и влагой.

Джонни ест пальцами сыр и смотрит британские комедии. Как-то раз он выставил цепочку старых чайных пакетиков и стал кидать их в стакан с апельсиновым соком.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

– Самый большой всплеск получает максимальное количество баллов.

– Но зачем?

– Пути моего разума неисповедимы, – говорит Джонни. – А самой лучшей техникой я считаю жульничество.

Я помогаю ему выработать систему оценок. Пять очков за брызги, десять – за лужу, двадцать – за креативное пятно на стене позади чашки.

На наши тренировки уходит вся бутылка свежевыжатого сока. Когда Джонни заканчивает, то оставляет чашку и использованные влажные чайные пакетики прямо на столе.

Я тоже ничего не убираю.

Гат составил список ста величайших романов в истории и читает все, что ему удается найти на острове. Он отмечает книги клейкими бумажками и читает некоторые абзацы вслух. «Человек-невидимка». «Поездка в Индию». «Великолепные Эмберсоны». Я лишь отчасти уделяю внимание тому, что он читает, поскольку Гат не целовал и не тянулся ко мне с тех пор, как мы решили вести себя нормально.

Мне кажется, он избегает встреч со мной наедине.

Я тоже их избегаю, так как мое тело поет от желания быть рядом с ним, каждое его движение заряжено электричеством. Я часто думаю, вот бы обвить его руками или пробежать пальцами по его губам. Когда я позволяю себе об этом задуматься – если Джонни и Миррен нет рядом и мы на секунду остаемся одни, – острая боль неразделенной любви вызывает у меня мигрень.

Она похожа на горбатую старую ведьму, царапающую открытую мякоть моего мозга своими злобными когтями. Она безжалостно цепляет нервные окончания, пытаясь поселиться в моей голове. Если это ей удается, я приговорена к постельному режиму на день или два.

В большинстве случаев мы обедаем на крыше.

Предполагаю, что они делают это и без меня, когда мне плохо.

Периодически какая-нибудь бутылка скатывается с крыши и разбивается о землю. И правда, на крыльце россыпью валяются осколки, липкие от лимонада.

Вокруг летают мухи, привлеченные сладким запахом.

47

Под конец второй недели я застаю Джонни в саду одного, он строит дом из лего, должно быть, нашел в Рэд Гейте.

Я принесла маринованные огурчики, сырные палочки и остатки жареного тунца с кухни Нового Клермонта. Мы решили не идти на крышу, поскольку нас только двое, открыли контейнеры и выстроили их на краю грязного крыльца. Джонни рассказывает, что хочет построить из лего Хогвартс. Или Звезду Смерти. Или нет, постой! Еще лучше будет сделать из лего тунца, чтобы повесить в Новом Клермонте, ведь дедушкино чучело убрали. Вот как. Жаль только, на этом глупом острове маловато конструктора для его утопических проектов.

– Почему ты не звонил и не писал после моего несчастного случая? – спрашиваю я. Не планировала поднимать эту тему. Слова сами слетели с языка.

– Ох, Кади.

Я чувствую себя глупо, но хочу знать.

– Может, вместо этого обсудим тунца из лего? – ноет Джонни.

– Я думала, что ты разозлился на меня из-за моих посланий. Где я писала о Гате.

– Нет-нет. – Он вытирает руки о футболку. – Я пропал, потому что… я придурок. Потому что я не обдумываю свои поступки, и я видел слишком много боевиков, и я вроде как их поклонник.

– Серьезно? Никогда бы не подумала.

– Это неоспоримый факт.

– Ты не злился?

– Я просто был глупым мальчишкой. Но не злым. Никогда. Прости меня, Каденс.

– Спасибо.

Он набирает пригоршню лего и продолжает строить.

– Почему Гат исчез? Ты знаешь?

Джонни вздыхает:

– Еще один вопрос.

– Он сказал, что я не знаю его по-настоящему.

– Возможно, так и есть.

– Он не хочет обсуждать несчастный случай. Или то, что случилось с нами тем летом. Гат просто хочет, чтобы мы вели себя нормально, будто ничего не произошло.

Джонни выстраивает свои детали рядами: синие, белые, зеленые.

– Гат плохо поступил со своей девушкой, Ракель, начав отношения с тобой. Он знал, что это неправильно, и ненавидел себя за это.

– Ясно.

– Он не хотел быть подлецом. Он хочет быть хорошим. И в то лето он был действительно зол на всех и вся. И когда его не было рядом, а ты так в нем нуждалась, он возненавидел себя еще больше.

– Ты так считаешь?

– Это всего лишь догадки, – тихо отвечает Джонни.

– Он с кем-то встречается?

– О, Кади. Он всего лишь пафосный придурок. Я люблю его, как брата, но ты слишком хороша для него. Найди себе милого вермонтского парня с мышцами, как у Дрейка Логгерхеда.

Затем он не выдерживает и смеется.

– Ты болван!

– С этим не поспоришь, – отвечает парень. – Но тебе нужно перестать быть такой нюней.

48

Отдаю: «Заколдованную жизнь» Дианы Уинн Джонс.

Это одна из историй серии «Крестоманси», которую мамочка читала мне с Гатом, когда нам было восемь. После этого я перечитывала ее несколько раз, но сомневаюсь, что это делал Гат.

Я открываю книгу и пишу на титульной странице: «Гату, со всем-всем. Кади».

Следующим утром я направляюсь в Каддлдаун, переступая через грязные чашки и диски. Стучу в дверь спальни Гата.

Нет ответа.

Я снова стучу, затем открываю ее.

Когда-то это была комната Тафта. В ней полно плюшевых медведей и моделей кораблей, плюс стопки книг Гата, пустые пачки из-под чипсов и орешки кешью, которые трещат под ногами. Начатые бутылки сока и лимонада, диски, коробка из-под «Эрудита», большинство букв рассыпаны по полу. Тут так же грязно, как во всем доме, если не хуже.

В любом случае его здесь нет. Должно быть, Гат на пляже.

Я оставляю книгу на его подушке.

49

В ту ночь мы с Гатом оказались вдвоем на крыше Каддлдауна. Миррен плохо себя чувствовала, и Джонни отвел ее вниз, выпить чаю.

Тишину прерывала музыка и голоса из Нового Клермонта, где тетушки и дедушка ели черничный пирог и пили портвейн. Малышня смотрела фильм в гостиной.

Гат прогуливается по наклонной части крыши, вниз до сточной канавы и обратно. Это кажется опасным, ведь упасть так легко – но он бесстрашен.

Самое время поговорить с ним.

Самое время перестать делать вид, что между нами все нормально.

Я ищу нужные слова, обдумываю, как лучше начать разговор.

Внезапно он в три прыжка поднимается ко мне.

– Ты очень, очень красивая, Кади.

– Это все лунный свет. В его сиянии все девушки кажутся красивыми.

– Я всегда и навеки считаю тебя красивой. – Его силуэт вырисовывается на фоне луны. – У тебя есть парень в Вермонте?

Конечно же нет. У меня никогда не было парня, кроме него.

– Моего парня зовут Перкосет. Мы очень близки. Мы даже вместе ездили в Европу прошлым летом.

– Господи! – Гат раздражен. Он встает и спускается к краю крыши.

– Я шучу.

Он стоит спиной ко мне.

– Ты просила, чтобы мы тебя не жалели…

– Да.

– …но затем ты говоришь нечто подобное: «Моего парня зовут Перкосет» или «Я разглядывала основание голубого итальянского унитаза». И всем становится ясно, что ты хочешь, чтобы тебя жалели. И мы будем, я буду, жалеть тебя, но ты понятия не имеешь, как тебе повезло.

Я краснею.

Он прав.

Я хочу, чтобы люди меня жалели. Хочу.

А потом не хочу.

Хочу.

А потом не хочу.

– Прости, – говорю я.

– Гаррис отправил тебя в Европу на восемь недель. Думаешь, он когда-нибудь отправит туда Джонни или Миррен? Нет. Или меня, ни в коем случае. Просто задумайся, прежде чем будешь жаловаться на вещи, о которых другие люди только мечтают.

Я передергиваюсь.

– Дедушка отправил меня в Европу?

– Да ладно тебе, – резко говорит Гат. – Ты правда думала, что поездку оплатил твой отец?

Я мгновенно понимаю, что он говорит правду.

Конечно, папа не платил за поездку. Он просто не смог бы. Профессора колледжа не летают первым классом и не живут в пятизвездочных отелях.

Я так привыкла к лету на Бичвуде, к забитым продуктами кладовым и моторным лодкам, а также прислуге, незаметно жарящей стейки и стирающей простыни, что даже не задумалась, откуда могли взяться деньги.

Дедушка отправил меня в Европу. Зачем?

Почему со мной не поехала мамочка, если поездка – подарок от дедушки? И почему папа вообще принял его деньги?

– Впереди тебя ждет жизнь с миллионом возможностей, – говорит Гат. – Меня… меня просто раздражает, когда ты требуешь сострадания, вот и все.

Гат, мой Гат.

Он прав.

Но он не понимает.

– Я знаю, что меня никто не бьет, – говорю я, внезапно принимая оборонительную позицию. – Знаю, что у меня куча денег и прекрасное образование. И еда на столе. Я не умираю от рака. Многие люди живут гораздо хуже. И знаю, что мне повезло поехать в Европу. Мне не стоит жаловаться и быть неблагодарной.

– Тогда ладно.

– Но и ты послушай. Ты понятия не имеешь, каково это, терпеть внезапные головные боли. Ни малейшего. Это очень больно, – говорю я… и понимаю, что по моему лицу катятся слезы, хоть я не всхлипываю. – Иногда это очень мешает жить. Множество раз я хотела умереть, правда, просто чтобы остановить боль.

– Нет! – яростно кричит он. – Ты не хочешь умереть! Не говори так.

– Я просто хочу, чтобы боль прекратилась. В те дни, когда таблетки не помогают. Я хочу, чтобы это закончилось, и сделала бы все – серьезно, все что угодно, – если бы знала наверняка, как ее прекратить.

Следует тишина. Он спускается к краю крыши, отворачиваясь от меня.

– И что ты тогда делаешь? В такие дни?

– Ничего. Просто лежу и жду, напоминая себе вновь и вновь, что боль не будет длиться вечно. Что наступит новый день, а потом еще один. Что однажды я встану, съем завтрак и буду хорошо себя чувствовать.

– Новый день.

– Да.

Он поворачивается и вдруг в каких-нибудь два шага пересекает крышу. Его руки оказываются вокруг меня, и мы вцепляемся друг в друга.

Гат слегка дрожит, целует меня в шею своими холодными губами. Так мы и сидим, в объятиях друг друга, с минуту или две.

И кажется, будто Вселенная преображается.

Я знаю, что вся злость из нас испарилась.

Гат целует меня в губы и гладит мою щеку.

Я люблю его.

Всегда любила.

Мы еще очень, очень долго сидим на крыше. Вечность.

50

Миррен все чаще бывает плохо. Она поздно встает, красит ногти, лежит на солнце и рассматривает картинки африканских пейзажей в альбоме на кофейном столике. Она не хочет плавать. Не хочет кататься. Не хочет играть в теннис или ездить в Эдгартаун.

Я приношу ей драже из Нового Клермонта. Миррен любит драже.

Сегодня мы лежим на маленьком пляже. Читаем журналы, которые я стянула у близняшек, и грызем морковку. Миррен надела наушники. Она продолжает слушать одну и ту же песню на моем телефоне, снова и снова.

 

Наша молодость потрачена впустую,
Не повторяйте моей ошибки.
Запомни мое имя,
Потому что мы войдем в историю.
На-на-на-на, на-на-на

Я тычу в нее морковкой.

– Что?

– Прекрати петь, или я за себя не ручаюсь.

Миррен поворачивается ко мне с серьезным лицом. Вытаскивает наушники.

– Можно я тебе кое-что скажу, Кади?

– Конечно.

– О тебе и Гате. Я слышала, как вы шли вниз прошлой ночью.

– И что?

– Я думаю, ты должна оставить его в покое.

– Что?!

– Это плохо закончится и все испортит.

– Я люблю его. Ты же знаешь, я всегда его любила.

– Ты только все усложняешь. Парню и так нелегко. Ты причинишь ему боль.

– Неправда. Скорее он – мне.

– Ну, такое тоже возможно. Ваши отношения к хорошему не приведут.

– Разве ты не видишь, пусть лучше уж Гат причинит мне боль, чем я соглашусь оставить его, – говорю я, садясь. – Я готова еще и еще раз рисковать, что мы расстанемся, чем вернуться в коробку, где жила эти два года. Я жила в крошечной коробке, Миррен. Я и мамочка. Я и таблетки. Я и моя боль. Я больше не хочу так жить.

В воздухе повисла тишина.

– У меня никогда не было парня, – выпаливает Миррен.

Я смотрю ей в глаза. В них стоят слезы.

– А как же Дрейк Логгерхед? Как же желтые розы и секс?

Она опускает взгляд.

– Я солгала.

– Почему?

– Тебе знакомо чувство, когда приезжаешь на Бичвуд, будто попадаешь в другой мир? И не должна быть той же, какой бываешь дома. Ты можешь быть кем-то получше.

Я киваю.

– В день твоего приезда я наблюдала за Гатом. Он смотрел на тебя так, будто ты была ярчайшей звездой в галактике.

– Правда?

– Я так хочу, чтобы кто-то смотрел на меня так же, Кади! Очень хочу. Сама того не заметив, я солгала. Прости.

Я не знаю, что сказать. Делаю глубокий вдох.

– Не вздыхай, слышишь! – кричит она. – Фигня! Фигня, если у меня никогда не будет парня! Фигня, если никто никогда меня не полюбит, ясно? Вполне терпимо.

Голос мамы доносится со стороны Нового Клермонта:

– Каденс! Ты меня слышишь?

– Что ты хочешь?! – кричу я в ответ.

– У повара сегодня выходной. Я готовлю обед. Помоги мне нарезать помидоры!

– Минуту-у! – Я вздыхаю и смотрю на Миррен. – Мне нужно идти.

Она не отвечает. Я застегиваю свою кенгурушку и плетусь наверх к Новому Клермонту.

На кухне мама вручает мне специальный нож для нарезки помидоров и начинает болтать.

Ай-ай-ай, ты постоянно на маленьком пляже.

Ой-ой-ой, ты должна играть с малышней.

Дедушка не будет жить вечно.

Ты знаешь, что обгорела?

Я режу и режу полную корзинку помидоров странноватой формы, выращенных нашей семьей. Они желтые, зеленые и красные.

51

Началась моя третья неделя на острове, и на два дня меня вырубает мигрень. А может, на три. Не могу сказать. Таблетки заканчиваются, хотя перед отъездом я взяла сколько надо по рецепту.

Я задумываюсь, не берет ли их мама. Может, она всегда их брала.

Или близняшки снова прокрались в мою комнату, копаясь в вещах, хотя и не должны. Может, они наркоманки.

Или я принимаю больше, чем думаю. Беру лишнюю таблетку, ошалев от боли. Забываю про предыдущую дозу.

Мне страшно говорить маме, что нужно купить еще.

Когда я прихожу в норму, то иду в Каддлдаун. Солнце висит низко. Крыльцо покрыто осколками разбитых бутылок. Внутри ленточки отвалились от потолка и лежат спутанными кучками на полу. Грязная посуда в раковине засохла и покрылась коркой. Скатерти на обеденном столе запачканы. Кофейный столик весь в круглых пятнах от кружек с чаем.

Я нахожу Лжецов в комнате Миррен, все читают Библию.

– У нас спор из-за «Эрудита», – поясняет девушка, как только я вхожу. Она закрывает книгу. – Гат был прав, как обычно. Ты всегда чертовски прав. Девушки не любят таких парней, чтобы ты знал.

Буквы от «Эрудита» разбросаны по всему полу гостиной. Я видела их, когда заходила. Они не играли.

– Что вы делали последние дни? – спрашиваю я.

– Боже, – говорит Джонни, вытягиваясь на кровати Миррен. – Я уже не помню.

– Праздновали четвертое июля, – говорит Миррен. – Мы сначала пошли на ужин в Новый Клермонт, а затем все сели в большую моторную лодку и поехали смотреть на фейерверки в Винъярд.

– Сегодня мы были в кондитерской Нантакета, пончики покупали, – говорит Гат.

Они никогда никуда не ходят. Никогда. Ни с кем не общаются. А теперь, пока я болела, они повсюду побывали, со всеми пообщались?

– «Даунифлейк», – говорю я. – Это название кондитерской с пончиками.

– Да. У них самые восхитительные пончики, – кивает Джонни.

– Но ты ненавидишь пончики с сахарной пудрой.

– Конечно, – встревает Миррен. – Но мы брали глазированные.

– И с кремом, – говорит Гат.

– И с желе, – добавляет Джонни.

Но я знаю, что в «Даунифлейке» делают только пончики с пудрой. Ни глазированных, ни кремовых, ни с желе.

Почему они лгут мне?

52

Я ужинаю с мамой и малышней в Новом Клермонте, но вечером меня снова одолевает мигрень. Хуже, чем прежде. Я лежу в темной комнате. Стервятники клюют просочившийся из моего раздробленного черепа гной.

Я открываю глаза, надо мной стоит Гат. Я вижу его сквозь туман. Через занавески проникает свет, значит, сейчас день.

Гат никогда не приходит в Уиндемир. Но вот он здесь. Смотрит на заметки над моей кроватью. На клейкие бумажки. С новыми воспоминаниями и информацией, которую я записывала с момента приезда сюда, о смерти бабушкиных собак, о дедушке и гусе из слоновой кости, о Гате, подарившем мне книгу Мориарти, о ссоре тетушек из-за дома в Бостоне.

– Не читай мои заметки, – стону я. – Нет!

Он отступает.

– Они же на виду. Прости.

Я поворачиваюсь на бок, чтобы прижаться щекой к горячей подушке.

– Не знал, что ты собираешь истории. – Гат садится на кровать. Тянется и берет меня за руку.

– Я пытаюсь вспомнить, что произошло, но никто не хочет говорить со мной об этом. Включая тебя.

– Теперь я хочу поговорить.

– Серьезно?

Он смотрит в пол.

– Два лета тому назад у меня была девушка.

– Знаю. Все время знала.

– Но ведь я тебе не говорил!

– Нет, не говорил.

– Я так в тебя влюбился, Кади! Просто не мог противиться. Знаю, надо было все рассказать и сразу же расстаться с Ракель. Просто… она была там, дома, а мы с тобой видимся только на острове. Мой телефон здесь не работал, и она постоянно отправляла мне посылки. И письма. Все лето.

Я смотрю на него.

– Я был трусом, – говорит Гат.

– Да уж.

– Это было жестоко. По отношению к тебе и к ней.

Мое лицо вспыхнуло от воспоминаний о жгучей ревности.

– Прости, Кади, – продолжает парень. – Вот что я должен был сказать тебе сразу по приезде. Я был не прав, и мне жаль.

Я киваю. Приятно слышать, как он это говорит. Жаль, что я под действием таблеток.

– Порой я ненавижу себя за то, что натворил. Но что меня действительно сбивает с толку, это собственная противоречивость: когда я не испытываю к себе ненависти, то чувствую себя праведной жертвой. Будто мир ко мне несправедлив.

– За что ты ненавидишь себя?

Не успеваю я моргнуть, как он ложится рядом со мной. Его холодные пальцы переплетаются с моими, горячими, его лицо в сантиметрах от моего. Гат целует меня.

– Потому что я хочу того, что не может быть моим, – шепчет он.

Но я – его. Разве он не знает этого?

Или Гат говорит о чем-то другом? О чем-то материальном, о какой-то своей мечте?

Я потная, у меня болит голова, и я не могу мыслить трезво.

– Миррен говорит, что наши отношения плохо закончатся, и я должна оставить тебя.

Он снова меня целует.

– Кто-то сделал со мной что-то очень страшное, – шепчу я.

– Я люблю тебя, – говорит он.

Мы обнимаемся и целуемся еще долгое время.

Головная боль немного ослабляет хватку. Но не совсем.

Я открываю глаза, на часах полночь.

Гат ушел.

Я отодвигаю шторы и выглядываю в окно, поднимая створку, чтобы проветрить комнату.

Тетя Кэрри снова гуляет в своей ночной рубашке. Проходит медленно мимо Уиндемира, почесывая свои слишком худые руки под лунным светом. На этот раз на ней даже нет меховых сапожек.

Из Рэд Гейта слышится плач Уилла, должно быть, из-за кошмара.

– Мама! Мамочка, ты нужна мне!

Но Кэрри либо не слышит, либо просто не хочет идти. Она сворачивает в сторону и поднимается к Новому Клермонту.

53

Отдаю: пластиковую коробку с лего.

Я отдала все свои книги. Несколько подарила малышне, одну Гату, а затем пошла с тетей Бесс, чтобы пожертвовать остальные в благотворительный магазин Винъярда.

Этим утром я рылась на чердаке. Там лежит коробка с лего, которую я принесла Джонни. Бедняга сидит в одиночестве в гостиной Каддлдауна и бросает кусочки пластилина в белую стену, наблюдая, как она покрывается цветными пятнышками.

Он видит лего и качает головой.

– Для твоего тунца, – объясняю я. – Теперь тебе должно хватить.

– Я не буду его строить.

– Почему?

– Слишком много работы. Отдай их Уиллу.

– Разве ты не забрал его лего?

– Уже вернул. Малыш истосковался по ним, – говорит Джонни. – Он будет счастлив получить еще больше.

Я отдала Уиллу подарок за обедом. В коробке маленькие лего-человечки и куча частей для постройки машин.

Он до смешного рад. Они с Тафтом строят машины во время всей трапезы. Мальчишки даже не едят.

54

В тот же день Лжецы выбираются в море на каяках.

– Что вы делаете? – спрашиваю я.

– Хотим обогнуть остров, чтобы добраться до одного местечка, – говорит Джонни. – Мы уже были там раньше.

– Кади не стоит ехать, – говорит Миррен.

– Это еще почему? – удивляется Джонни.

– Из-за мигреней! – кричит Миррен. – Что, если у нее заболит голова и ей станет хуже? Господи, у тебя вообще есть мозги, Джонни?

– Чего ты разоралась?! – кричит тот в ответ. – Не командуй тут!

Почему они не хотят, чтобы я ехала с ними?

– Поехали, Каденс, – говорит Гат. – Все будет нормально.

Я не хочу навязываться, если я нежеланна… Но Гат хлопает по месту в каяке перед собой, и я запрыгиваю в лодку.

По правде говоря, я вообще не хочу расставаться с ними.

Никогда.

Мы плывем на двухместных каяках, используя весла, чтобы обогнуть залив ниже Уиндемира и выплыть к бухте. Дом мамочки построен почти на обрыве. Под ним находится скопление острых скал, которые немного похожи на пещеру. Мы оставляем каяки у скал и выпрыгиваем на сухой и прохладный песок.

Миррен укачивает, хоть мы плыли всего пару минут. Ее так часто тошнит в последнее время, что все уже привыкли. Она ложится на дно каяка, прижав руки к лицу. Я отчасти ожидаю, что мальчики начнут готовиться к пикнику – они взяли с собой большую сумку, – но вместо этого Гат и Джонни начинают взбираться по скалам. Они уже проделывали это, сразу ясно. Мальчишки босые, доползают до высшей точки – двадцать пять футов – и останавливаются на выступе, нависающим над морем.

Я наблюдаю, пока они устраиваются.

– Что вы делаете?

– Ведем себя очень, очень круто! – кричит Джонни. Его голос раздается эхом.

Гат смеется.

– Нет, серьезно.

– Можешь считать нас городскими слюнтяями, но, по правде, в нас бурлит мужество и тестостерон!

– А вот и нет.

– А вот и да!

– Ой, я вас умоляю. Сейчас поднимусь к вам.

– Нет, стой! – говорит Миррен.

– Джонни бросил мне вызов, – говорю я. – Теперь я просто должна это сделать!

Я начинаю подниматься туда же, куда и мальчики. Камни под ладонями холодные и более скользкие, чем я ожидала.

– Остановись! – повторяет Миррен. – Вот поэтому я и не хотела, чтобы ты ехала.

– Тогда зачем ты поехала? – спрашиваю я. – Будешь подниматься?

– Я прыгала в прошлый раз, – признается она. – Одного раза достаточно.

– Они собираются прыгать?! – Это кажется нереальным.

– Хватит, Кади. Это опасно, – говорит Гат.

И прежде чем я продолжаю путь, Джонни зажимает пальцами нос и прыгает. Падает солдатиком с высокой скалы.

Я кричу.

Он с всплеском уходит под воду, туда, где темнеют камни. Невозможно сказать, насколько там глубоко или чисто. Он и правда может погибнуть. Может… но чертенок выныривает, отжимая воду со своих коротких светлых волос и крича от удовольствия.

– Ты псих! – хмурюсь я.

Затем прыгает Гат. В то время как Джонни пинался и кричал, пока летел вниз, он молчит и держит ноги вместе. Парень рассекает ледяную воду практически без брызг. Выныривает счастливый и, выкручивая на ходу футболку, забирается на сухие камни.

– Вот идиоты, – говорит Миррен.

Я поднимаю взгляд на выступ, с которого они прыгали. Кажется невероятным, что все невредимы.

Внезапно мне тоже хочется прыгнуть. Я снова начинаю взбираться вверх.

– Кади, стой! – кричит Гат. – Прошу, не делай этого.

– Но ты же прыгнул! Ты сам сказал, что все будет нормально, если я поеду с вами.

Миррен садится с бледным лицом.

– Я хочу домой, сейчас же! – с надрывом говорит она. – Мне нехорошо.

– Кади, не стоит, пожалуйста, там камни, – кричит Джонни. – Не нужно было брать тебя.

– Я не инвалид. И умею плавать.

– Не в том дело, это… это плохая идея.

– Почему это хорошая идея для вас и плохая для меня? – Я почти взобралась. На пальцах уже набухают мозоли. В крови бурлит адреналин.

– Мы вели себя глупо, – говорит Гат.

– Понтовались, – кивает Джонни.

– Пожалуйста, спусти-ись! – причитает Миррен.

Я не спускаюсь. Я сижу, прижав колени к груди, на выступе, с которого прыгали мальчики. Смотрю на море, пенящееся подо мной. Далеко под поверхностью воды скрываются камни, но я также вижу чистое пространство. Если я прыгну правее, то упаду в глубокое место.

– «Всегда делай то, чего боишься!» – кричу я.

– Дурацкий девиз! – качает головой Миррен. – Я уже говорила.

Я докажу, что сильная, раз они считают меня больной.

Я докажу, что храбрая, раз они считают меня слабой.

На скале дует ветер. Миррен всхлипывает. Гат и Джонни что-то кричат.

Я закрываю глаза и прыгаю.

Шок от воды заряжает меня электричеством. Это захватывающе. Моя левая нога задевает камень.

Я погружаюсь вниз, на каменное дно, и вижу основание острова Бичвуд; руки и ноги немеют, пальцам холодно. Мимо проносятся водоросли, пока я опускаюсь все ниже и ниже.

А затем я снова выныриваю на поверхность, вдыхаю морской воздух. Я в полном порядке, голова не болит, никому не нужно плакать или беспокоиться из-за меня.

Все прекрасно. Я живая.

Плыву к берегу.

Иногда я задумываюсь, может ли реальность раздваиваться. В «Заколдованной жизни» – книге, которую я подарила Гату, – существуют параллельные вселенные, в которых разные события происходят с одними и теми же людьми.

Где-то выбирается альтернативный вариант или несчастный случай заканчивается иначе. У каждого в этих мирах есть двойник. Другие мы, с другими жизнями, другой удачей.

С вариантами.

Я гадаю, к примеру, есть ли вариант сегодняшнего дня, в котором, спрыгивая с выступа, я погибаю. Затем следуют похороны, мой прах развеян по маленькому пляжу. Миллионы плавающих пионов окружают мое утонувшее тело, а люди рыдают в покаянии и страданиях. Я – прекрасный труп.

Я гадаю, есть ли другой вариант, в котором Джонни сильно поранился, ударившись ногами и спиной о скалы. Мы не можем вызвать «Скорую» и должны везти его обратно на каяках с открытыми ранами. К тому моменту, как вертолет уносит его в больницу на материк, ясно, что он никогда не сможет ходить.

Еще вариант: я не еду с Лжецами кататься на каяках. Я позволяю им уехать одним. Они все чаще гуляют без меня и врут по мелочам. Мы отдаляемся, шаг за шагом, и в конце концов наша летняя идиллия испорчена навсегда.

Мне кажется, более чем вероятно, что варианты существуют.

Я издаю тихие и странные всхлипы, стоя на дорожке между Уиндемиром и Рэд Гейтом. Мое лицо мокрое, грудь сжимается. Я пячусь обратно домой.

На ступеньках стоит Гат.

77

Завидев меня, он спрыгивает и обнимает меня. Я плачу ему в плечо и прячу руки под его куртку, сомкнув их на талии.

Он не спрашивает, что стряслось, пока я не говорю сама:

— Собаки. Мы убили собак.

Парень молчит с мгновение.

— Да…

Я снова умолкаю, пока мое тело не перестает дрожать.

— Давай присядем, — предлагает Гат.

Мы устраиваемся на ступеньках крыльца. Он прижимается головой к моей голове.

— Я любила их.

— Все их любили.

— Я… — я запинаюсь. — Не думаю, что мне стоит продолжать это обсуждать, или я снова заплачу.

— Хорошо.

Мы сидим с ним какое-то время.

— Это всё? — спрашивает Гат.

— Что?

— Это всё, из-за чего ты плакала?

— Господи помилуй, а есть еще повод?

Он молчит.

Всё еще молчит.

— Черт, есть, — в груди пустеет и леденеет.

— Да… есть еще кое-что.

— Кое-что, чем со мной никто не делится. Кое-что, что мама не хочет, чтобы я вспоминала.

С пару секунд он обдумывает мои слова.

— Мне кажется, тебе говорят, но ты не можешь нас услышать. Тебе было плохо, Каденс.

— Вы не говорите мне напрямую.

— Нет.

— Какого черта нет?!

— Пенни сказала, что так будет лучше. И… ну, с присутствием всех нас четверых, я верил, что ты вспомнишь сама. — Парень убирает руку с моего плеча и обхватывает свои колени.

Гат, мой Гат.

От него веяло амбициями и энтузиазмом, размышлениями и крепким кофе. Мне нравятся веки его карих глаз, его гладкая темная кожа, его пухлая нижняя губа. Его ум. Его ум.

Я целую его в щеку.

— Я вспомнила больше о нас. Помню, как мы целовались у двери в прихожую, прежде чем всё пошло наперекосяк. Как мы сидели на теннисном корте и обсуждали, что Эд сделал Кэрри предложение. На тропинке у скалы, где никто не мог нас увидеть. Как мы придумывали план пожара на маленьком пляже.

Гат кивает.

— Но я всё еще не помню, что пошло не так. Почему мы не были вместе, когда со мной что-то случилось. Мы поссорились? Я что-то натворила? Ты вернулся к Ракель? — Я не могу смотреть ему в глаза. — Мне кажется, я заслуживаю честного ответа, даже если наши отношения не продлятся.

Парень кривится и прячет лицо в руках.

— Я не знаю, что делать. Не знаю, что должен сделать.

— Просто расскажи мне.

— Я не могу остаться с тобой. Мне нужно вернуться в Каддлдаун.

— Зачем?

— Я должен, — говорит он, вставая и уходя. На полпути Гат останавливается и поворачивается. — Я всё испортил. Мне так жаль, Кади. Очень, очень жаль. — Он снова плачет. — Мне не стоило целовать тебя или делать тебе качели, или даже дарить розы. Мне не стоило говорить, какая ты красивая.

— Но я этого хотела.

— Знаю, но я должен был держаться подальше. То, что я сделал, ненормально. Прости.

— Вернись, — говорю я, но когда парень не двигается, я иду к нему. Кладу руки на его шею и прижимаюсь щекой. Целую его от всей души, чтобы он понял — это всерьез. Его губы такие мягкие. Он лучший человек, которого я знаю, лучший, кого я когда-либо узнаю, и не важно, что плохого между нами произошло, не важно, что будет потом.

— Я люблю тебя, — шепчу я.

Он отодвигается.

— Об этом я и говорю. Прости. Я просто хотел увидеть тебя.

Он поворачивается и теряется в темноте.

78

Больница в Мартас-Винъярде. Лето-пятнадцать, после моего нечастного случая.

Я лежала на кровати под голубым одеялом. Казалось бы, больничные одеяла будут белыми, но эти были голубыми. В комнате было жарко. Из руки торчала капельница.

Мама и дедушка уставились на меня. У него в руках была коробка Эдгартаунских ирисок, которые он привез в подарок.

Это было так трогательно, что он вспомнил, как сильно они мне нравились.

Я слушала музыку в наушниках, потому не слышала, что говорили взрослые. Мамуля плакала.

Дедушка открыл коробку, отломал ириску и протянул мне.

В моих ушах играло:

Наша молодость потрачена впустую,

Не повторяйте моей ошибки.

Запомните мое имя,

Потому что мы войдем в историю.

На-на-на-на, на-на-на.

Я подняла руку, чтобы вытащить наушники. Она была забинтована.

Обе моих руки были забинтованы.

И мои ноги. Я чувствовала на них перевязь под голубым одеялом.

Мои руки и ноги были забинтованы, потому что они обгорели.

79

Давным-давно, жил-был король, у которого были три прекрасные дочери

Нет-нет, подождите.

Давным-давно, жили-были три медведя, обитающие в маленьком домике в лесу.

Давным-давно, жили-были три козленка, обитающие рядом с мостом.

Давным-давно, жили-были три солдата, марширующие по дороге после войны.

Давным-давно, жили-были три маленьких поросенка.

Давным-давно, жили-были три брата.

Нет, вот оно. Эта вариация, которая мне нужна.

Давным-давно, жили-были три прекрасных ребенка: два мальчика и девочка. При рождении каждого из них, родители радовались, небеса радовались, даже феи радовались. Они прилетели на крестины и одарили детей волшебными подарками.

Гибкостью, упорством и сарказмом.

Сахаром, любопытством и дождем.

Амбициями и энтузиазмом, размышлениями и крепким кофе.

Тем не менее, была и злая ведьма.

Она всегда есть.

Эта ведьма была одного возраста с прекрасными детьми, и пока они росли, она завидовала девочке и мальчикам. Они были благословлены дарами фей, в которых ведьме отказали на ее крестинах.

Старший мальчик был сильным и быстрым, способным и красивым. Несмотря на это, он был очень низеньким.

Второй мальчишка был старательным и добрым. Несмотря на это, он был изгоем.

А девочка была остроумной, щедрой и вежливой. Несмотря на это, она чувствовала себя бессильной.

Ведьма не обладала ни одним из этих качеств, так как ее родители рассердили фей. Ей никогда не дарили подарки. Ее единственной силой была темная и отвратительная магия.

Она путала воздержанность с милосердием, и отдавала свое имущество, не делая этим ничего полезного.

Она путала болезнь и храбрость, и страдала от агоний, воображая, что заслуживает за это похвалы.

Она путала остроумие с сообразительностью, и вызывала у людей смех вместо того, чтобы заставить их задуматься или растопить их сердца.

У нее была лишь магия, и она использовала ее, чтобы разрушить то, чем больше всего восхищалась. Ведьма навестила каждого ребенка по очереди на их десятое день рождения, но не смогла навредить им напрямую. Защита какой-то доброй феи — сиреневой, наверное — остановила ее.

Вместо этого, она их прокляла.

— Когда вам исполнится шестнадцать, — провозгласила ведьма в пылу зависти, — когда нам всем исполнится шестнадцать, — сказала она прекрасным детям, — вы уколете пальчики об веретено… нет, вы зажжете спичку… да, вы зажжете спичку и умрете в ее пламени.

Родители прекрасных детей были напуганы проклятьем и пытались, как все нормальные люди, избежать его. Они скрылись с детьми далеко-далеко, в замке на обдуваемом ветрами острове. В замке, где не было спичек.

Там, конечно, они будут в безопасности.

Там, конечно, ведьма никогда их не найдет.

Но она нашла. И когда им было пятнадцать, эти прекрасные дети, как раз перед шестнадцатым днем рождения и когда их нервничающие родители не ожидали этого, завистливая ведьма преобразила свое ядовитое, полное ненависти естество в светловолосую девушку и ворвалась в их жизни.

72

План был простой. Мы хотели взять канистры с бензином, которые хранились в лодочном сарае. В прихожей были стопки газет и картона: мы свалим все в кучу и польем бензином. И деревянный пол тоже. Затем выйдем. Подожжем бумажные салфетки и кинем их в костер. Проще простого.

Мы подожжем каждый этаж, каждую комнату, если возможно, чтобы убедиться, что Клермонт сгорит дотла. Гат в подвале, я на первом этаже, Джонни на втором и Миррен на третьем.

– Пожарная охрана прибыла слишком поздно, – бормочет Миррен.

– Две пожарных охраны, – поправляет Джонни. – Из Винъярда и Вудс-Хоула.

– На то мы и рассчитывали, – осеняет меня.

– Мы планировали позвать на помощь, – говорит брат. – Естественно, или это походило бы на умышленный поджог. Мы собирались сказать, что были в Каддлдауне, смотрели фильм. Ты же знаешь, дом окружен деревьями. Другие здания не видно, если не смотришь с крыши. Это было бы логичным оправданием, почему никто не вызвал пожарных.

– По большей части охрана состоит из добровольцев, – говорит Гат. – Никто ни о чем не подозревал. Старый деревянный дом. Труха.

– Даже если бы дедушка и тетушки подозревали нас, а мне кажется, так и было, они бы никогда не подали на нас в суд, – добавляет Джонни. – На это мы и делали ставку.

Конечно, не подали бы.

Здесь нет уголовников.

Нет наркоманов.

Нет неудачников.

Я чувствую трепет от того, что мы натворили. Что я натворила.

Мое полное имя Каденс Синклер Истман, и, вопреки ожиданиям прекрасной семьи, которая меня выпестовала, я – поджигательница.

Мечтательница, героиня, мятежница.

Из тех людей, что меняют историю.

Уголовница.

Но если я уголовница, считаюсь ли я наркоманкой? И соответственно, неудачницей?

Мой разум перебирает игру смыслов, как всегда. Здесь, с любимыми Лжецами, я наконец могу увидеть правду.

– Мы сделали так, чтобы это случилось, – говорю я.

– Смотря что ты подразумеваешь под «этим», – говорит Миррен.

– Мы спасли семью. Они начали все сначала.

– Тетя Кэрри бродит ночами по острову, – подмечает сестра. – Мама моет чистые раковины до боли в руках. Пенни наблюдает за тобой, пока ты спишь, и записывает, что ты ешь. Они пьют до рвоты. Пока слезы не начинают течь по лицу.

– Разве ты была была в Новом Клермонте и видела все это?

– Я тогда бывала там и сейчас иногда захожу. Тебе кажется, что мы решили все проблемы, Кади, но мне кажется, это было…

– Мы здесь, – настаиваю я. – Без этого пожара нас бы здесь не было. К этому я и веду.

– Ладно.

– У дедушки было столько власти… А теперь ее нет. Мы изменили зло, которое видели в мире.

Теперь я понимаю то, что мне было не ясно раньше. Я не зря ем свой хлеб, Лжецы прекрасны, Каддлдаун прекрасен. Не важно, что его стены в пятнах. Не важно, что у меня мигрень, а Миррен совсем больна. Не важно, что у Уилла кошмары, а Гат ненавидит себя. Мы совершили идеальное преступление.

– Дедушке не хватает власти только потому, что он сбрендил, – говорит Миррен. – Если бы он мог, то и дальше продолжал бы всех мучить.

– Я не согласен, – возражает Гат. – По мне, Новый Клермонт – это наказание.

– Что? – недоумевает она.

– Самобичевание. Он построил себе дом, который домом не является. Гаррис намеренно лишил его комфорта.

– С чего бы он стал это делать? – интересуюсь я.

– Почему ты раздала все свои вещи? – спрашивает Гат.

Он смотрит на меня. Они все смотрят на меня.

– Я щедрая. Хотела сделать что-то доброе для этого мира.

Дальше следует странная тишина.

– Ненавижу беспорядок, – говорю я.

Никто не смеется. Не знаю, как разговор перекинулся на меня.

Долгое время никто из Лжецов не говорит ни слова. Затем Джонни решает нарушить молчание:

– Не дави на нее, Гат.

– Я рад, что ты вспомнила про пожар, Каденс, – говорит Гат.

– Да, частично, – улыбаюсь я.

Миррен говорит, что плохо себя чувствует, и возвращается в постель.

Мы с мальчиками лежим на кухонном полу и пялимся в потолок еще долгое время, пока я, с долей неловкости, не понимаю, что оба они уснули.

73

Я нахожу маму на крыльце Уиндемира с ретриверами. Она вяжет шарф из голубой шерсти.

– Ты все время проводишь в Каддлдауне, – жалуется она. – Это плохо. Кэрри вчера заходила туда, что-то искала и сказала, что там жуткая грязь. Что ты там делала?

– Ничего. Прости за беспорядок.

– Если там и вправду так грязно, можно попросить Джинни прибраться. Ты ведь знаешь? Это несправедливо по отношению к ней. А у Бесс будет припадок, если она увидит свой дом в таком состоянии.

Я не хочу, чтобы кто-нибудь из них заходил в Каддлдаун. Пусть он будет только для нас.

– Не волнуйся. – Я сажусь и глажу Боша по мягкой желтой головке. – Мам, слушай…

– Да?

– Почему ты попросила всех не говорить со мной о пожаре?

Она откладывает пряжу и молча смотрит на меня.

– Ты вспомнила о пожаре?

– Вчера ко мне вернулись воспоминания. Не все, только некоторые. Я помню, как это случилось. Помню, как вы ссорились. Как все уехали с острова. Помню, что я была здесь с Гатом, Миррен и Джонни.

– Что-нибудь еще?

– Я помню небо. В языках пламени. Запах дыма.

Если мама думает, что это каким-то образом имеет отношение ко мне, она никогда, никогда не спросит об этом. Я точно знаю.

Она не хочет знать.

Я изменила курс ее жизни. Я изменила судьбу семьи. Я и Лжецы.

Это был ужасный поступок. Возможно. Но мы хоть что-то сделали. Я не сидела на месте и не жаловалась. Я сильнее, чем мама может себе представить. Я согрешила против нее, но и помогла ей.

Она гладит меня по голове. Сюси-пуси. Я отодвигаюсь.

– Это все? – спрашивает она.

– Почему никто не говорит со мной об этом? – повторяю я.

– Из-за твоих… из-за… – Мамочка замолкает, пытаясь найти нужные слова. – Из-за твоих болей.

– Из-за того, что у меня мигрень и я не могу вспомнить свой несчастный случай, не справлюсь с мыслью, что Клермонт сгорел?

– Врачи посоветовали не усугублять твой стресс, – отвечает она. – Они сказали, что пожар мог вызвать головные боли из-за дыма или… или страха, – неубедительно заканчивает мамочка.

– Я уже не ребенок. Мне можно доверить основную информацию о нашей семье. Все лето я упорно пыталась вспомнить свой несчастный случай или то, что случилось перед ним. Почему нельзя было просто рассказать мне, мам?

– Я рассказывала. Два года назад. Повторяла снова и снова, но на следующий день ты всегда забывала. И когда я поговорила с доктором, он сказал, что лучше мне прекратить расстраивать тебя, что я не должна давить.

– Ты живешь со мной! – кричу я. – У тебя нет веры в собственные суждения, зато ты можешь поверить доктору, который едва меня знает?!

– Он – специалист.

– С чего ты взяла, что мне нужно, чтобы вся моя большая семья хранила от меня тайны, – даже близняшки, даже Уилл и Тафт, ради всего святого! – а не узнать, что произошло? С чего ты взяла, что я настолько хрупкая, что мне лучше не знать даже простых фактов?

– Для меня ты настолько хрупкая, – отвечает мамочка. – И если быть честной, я не знала, как справиться с твоей реакцией.

– Ты даже представить не можешь, как это обидно.

– Я люблю тебя.

Я больше не могу смотреть на ее лицо, в нем столько жалости и самооправдания.

74

Когда я открываю дверь, то обнаруживаю у себя в комнате Миррен. Она сидит за моим столом, положив руку на мой ноутбук.

– Я хотела спросить, можно ли почитать те письма, что ты послала мне в прошлом году. Они остались в компе?

– Да.

– Я их так и не прочитала. В начале лета, когда ты спрашивала, я солгала, я их даже не открывала.

– Почему?

– Просто. Мне казалось, что это не важно, но я изменила свое мнение. Только посмотри! – радостно кричит она. – Ради этого я даже вышла из дома!

Я сглатываю нарастающую злость.

– Я могу еще понять, почему ты не ответила, но почему даже не прочитала?

– Знаю, – говорит сестра. – Это ужасно, и я отвратительна. Пожалуйста, можно я прочитаю сейчас?

Я открываю ноутбук. Вбиваю в поиске имя и нахожу все письма, адресованные ей.

Их двадцать восемь. Я снова читаю их из-за ее плеча. Большинство – очаровательные, милые письма, предположительно, от человека без мигреней.

Миррен!

Завтра я уеду в Европу со своим неверным отцом, который, как ты знаешь, также очень нудный. Пожелай мне удачи и знай, что я хотела бы проводить лето на Бичвуде с тобой. И Джонни. И даже с Гатом.

Знаю, знаю. Я должна уже забыть о нем.

Я и забыла.

Правда.

Итак, я еду в Марбеллу, к симпатичным испанским парням.

Интересно, удастся ли мне уговорить папу съесть самое отвратительное блюдо каждой страны в наказание за его побег в Колорадо?

Спорим, что удастся! Если он вправду меня любит, то будет есть и лягушек, и почки, и даже муравьев в шоколаде.

Каденс

Письма однотипны. Кроме парочки, которые не очаровательны и не милы. Они жалобны и правдивы.

Миррен.

В Вермонте зима. Темным-темно.

Мама все время наблюдает за мной, пока я сплю.

У меня постоянно болит голова. Не знаю, что делать, чтобы это прекратить. Таблетки не помогают. Кто-то рассекает мне макушку ржавым топором, который не может ровно разрубить мне череп. Кто бы им ни орудовал, ему приходится снова и снова рубить мне голову, и не всегда по одному и тому же месту. У меня множество ран.

Иногда мне снится, что человек, рубящий топором, это дедушка.

В других случаях это я.

А бывает, что Гат.

Прости, что выплескиваю на тебя свое безумие. Пока я печатаю, у меня трясутся руки и экран ужасно яркий.

Иногда я хочу умереть, настолько у меня болит голова. Я продолжаю писать тебе свои хорошие мысли, но никогда не высказываю мрачных, хоть они появляются у меня постоянно. Потому я решила высказать их сейчас. Даже если ты не ответишь, я буду знать, что кто-то меня услышал, и это уже немало.

Каденс

Мы читаем все двадцать восемь сообщений. Когда она заканчивает, то целует меня в обе щеки.

– Я даже не могу попросить прощения. Даже в «Эрудите» нет слова, способного описать, насколько мне стыдно.

Затем она уходит.

75

Я отношу свой ноутбук на кровать и создаю новый документ. Затем снимаю свои записки со стены и начинаю перепечатывать их вкупе с новыми воспоминаниями, быстро и с тысячью ошибок. Пробелы в памяти я заполняю догадками.

Центр Общения и Закусок имени Синклера.

Ты больше не увидишься со своим любимым Гатом.

Он хочет, чтобы я держался от тебя подальше.

Нам нравится в Уиндемире, не так ли, Кади?

Тетя Кэрри, плачущая, в куртке Джонни.

Гат, кидающий мячики собакам на теннисном поле.

Боже, Боже, Боже.

Собаки.

Собаки, мать вашу!

Фатима и Принц Филипп.

Ретриверы погибли в этом пожаре.

Теперь я это помню, и это моя вина.

Собаки были такими непослушными, не то что Бош, Грендель и Поппи, которых тренировала мамочка. Фатима и Принц Филипп ели морских звезд прямо на пляже, затем их рвало в гостиной. Они стряхивали на всех воду со своей мохнатой шерсти, облизывали еду, приготовленную для пикника, жевали диски для фрисби, превращая их в бесполезные куски пластика. Им нравились теннисные мячики, и они часто бегали на корт, чтобы погрызть те, что остались после игры. Они не сидели, когда им приказывали. Клянчили еду со стола.

Когда начался пожар, собаки были в одной из гостевых спален. Дедушка часто запирал их наверху, когда Клермонт пустовал, или на ночь. Чтобы они не жевали нашу обувь и не выли на дверь.

Дедушка закрыл их в доме, прежде чем уехать с острова.

А мы не подумали о них.

Я убила тех собак. Я жила с ними и знала, где спали Принц Филипп и Фатима. Остальные Лжецы не задумались о ретриверах – по крайней мере, не слишком. В отличие от меня.

Они сгорели заживо. Как я могла о них забыть? Как я могла так увлечься собственной глупой и преступной задумкой, своим возбуждением, своей злостью на тетушек и дедушку…

Бедные, бедные Фатима и Принц Филипп. Нюхающие под нагретой дверью, вдыхающие дым, тявкающие, с надеждой виляющие хвостами, ожидая, что кто-то придет за ними.

Какая ужасная смерть для несчастных, любимых, непослушных собак.

76

Я выбегаю из Уиндемира. На улице уже стемнело, почти время ужина. Мои чувства вытекают через глаза, разъедая мне лицо, прорываясь сквозь кожу, когда я представляю собак, как они еще надеются на спасение, глядя на дверь, из-под которой валит дым.

Куда идти? Я не могу видеться со Лжецами в Каддлдауне. В Рэд Гейте могут быть Уилл или тетя Кэрри. На самом деле остров так чертовски мал, что мне некуда пойти. Я заперта тут, в этом месте, где убила этих бедных, несчастных собак.

Вся моя утренняя бравада, власть, идеальное преступление, свержение патриархата, спасение Лжецами летней идиллии, возрождение, сохранение семьи – путем ее частичного уничтожения…

Все пошло прахом.

Собаки мертвы. Глупые, милые собаки, которых я могла спасти.

Невинные псины, чьи морды светились от радости, когда ты предлагал им кусочек гамбургера или просто подзывал.

Которые любили плавать на лодках и весь день носились повсюду, пачкая свои лапы.

Что за изувер совершает действия, не подумав о тех, кто может быть заперт в верхних комнатах, кто доверяет людям, которые любили их и всегда окружали заботой?

Я издаю тихие и странные всхлипы, стоя на дорожке между Уиндемиром и Рэд Гейтом. Мое лицо все мокрое, грудь сжимается. Я пячусь обратно домой.

На ступеньках стоит Гат.

77

Завидев меня, он спрыгивает и обнимает меня. Я плачу ему в плечо и прячу руки под его куртку, обняв его за талию.

Он не спрашивает, что стряслось, пока я не говорю сама:

– Собаки. Мы убили собак.

Он отвечает не сразу:

– Да…

Я снова умолкаю, пока не перестаю дрожать всем телом.

– Давай присядем, – предлагает Гат.

Мы устраиваемся на ступеньках крыльца. Он прижимается головой к моей голове.

– Я любила их.

– Все их любили.

– Я… – Я запинаюсь. – Не думаю, что нужно это обсуждать, или я снова заплачу.

– Хорошо.

Мы сидим с ним какое-то время.

– Это все? – спрашивает Гат.

– Что?

– Это все, из-за чего ты плакала?

– Господи помилуй, а есть еще повод?

Он молчит.

Молчит и молчит.

– Черт, есть или нет? – В груди пустеет и леденеет.

– Да… есть еще кое-что.

– То, чем со мной никто не делится. То, о чем я не должна вспоминать, так мама хочет.

Пару секунд он обдумывает мои слова.

– Мне кажется, тебе говорят, но ты не хочешь услышать. Тебе было плохо, Каденс.

– Вы не говорите мне напрямую.

– Нет.

– Какого черта?!

– Пенни сказала, что так будет лучше. И… ну, с присутствием всех нас четверых, я верил, что ты вспомнишь сама. – Он убирает руку с моего плеча и обхватывает свои колени.

Гат, мой Гат.

От него веяло страстью и жаждой деятельности, интеллектом и крепким кофе. Мне нравятся веки его карих глаз, его гладкая темная кожа, его пухлая нижняя губа. Его мысли. Его мысли.

Я целую его в щеку.

– Я вспомнила о нас больше. Помню, как мы целовались у двери в прихожую, прежде чем все пошло наперекосяк. Как сидели на теннисном корте и обсуждали, что Эд сделал Кэрри предложение. На тропинке у скалы, где никто не мог нас увидеть. Как на маленьком пляже придумывали план пожара.

Гат кивает.

– Но я не помню, что пошло не так. Почему мы не были вместе, когда со мной это случилось. Мы поссорились? Я что-то натворила? Ты вернулся к Ракель? – Я не могу смотреть ему в глаза. – Мне кажется, я заслуживаю честного ответа, даже если наши отношения не продлятся.

Гат морщится и прячет лицо в руках.

– Я не знаю, что делать. Не знаю, что должен сделать.

– Просто расскажи мне.

– Я не могу остаться с тобой. Мне нужно вернуться в Каддлдаун.

– Зачем?

– Я должен, – говорит он, вставая. На полпути Гат останавливается и поворачивается. – Я все испортил. Мне так жаль, Кади. Очень, очень жаль! – Он снова плачет. – Мне не стоило целовать тебя или делать качели и даже дарить розы. Мне не стоило говорить, какая ты красивая.

– Но я этого хотела.

– Знаю, но я должен был держаться подальше. То, что я сделал, полная фигня. Прости.

– Вернись, – говорю я, но он не двигается, и я сама иду к нему. Кладу руки ему на шею и прижимаюсь щекой. Целую его со всей страстью, чтобы он понял – это всерьез. Его губы такие мягкие. Гат лучший человек, которого я знаю, лучший, кого я когда-либо узнаю, и не важно, что плохого между нами произошло, не важно, что будет потом.

– Я люблю тебя, – шепчу я.

Парень отодвигается.

– Об этом я и говорю. Прости. Я просто хотел увидеть тебя.

Он поворачивается и теряется в темноте.

78

Больница в Мартас-Винъярде. Лето-номер-пятнадцать, после моего несчастного случая.

Я лежу на кровати под голубым одеялом. Казалось бы, больничные одеяла должны быть белые, но эти голубые. В комнате жарко. Из руки торчит игла капельницы.

Мама и дедушка уставились на меня. У деда в руках была коробка эдгартаунских ирисок, подарок.

Это было так трогательно, что он вспомнил, как я их обожаю.

Я слушала музыку в наушниках, потому не слышала, что говорили взрослые. Мамуля плакала.

Дедушка открыл коробку, отломил от пласта ириску и протянул мне.

В моих ушах звучало:

 

«Наша молодость потрачена впустую,
Не повторяйте моей ошибки.
Запомните мое имя,
Потому что мы войдем в историю.
На-на-на-на, на-на-на.»

Я поднимаю руку, чтобы вытащить наушники. Она забинтована.

Обе руки забинтованы.

И ноги. Я чувствую бинты под голубым одеялом.

Мои руки и ноги забинтованы, потому что обгорели!

79

Давным-давно жил-был король, у которого было три прекрасных дочери.

Нет-нет, подождите.

Давным-давно в маленьком домике в лесу жили-были три медведя.

Давным-давно рядом с мостом жили-были три козленка.

Давным-давно жили-были три солдата, марширующие по дороге после войны.

Давным-давно жили-были три маленьких поросенка.

Давным-давно жили-были три брата.

Нет, вот оно. Вот вариант, который мне нужен.

Давным-давно жили-были три прекрасных малыша: два мальчика и девочка. При рождении каждого из них родители радовались, небеса радовались, даже феи радовались. Они прилетели на крестины и одарили детей волшебными подарками.

Сопротивлением, упорством и сарказмом.

Сладостью, любопытством и дождем.

Страстью и жаждой деятельности, интеллектом и крепким кофе.

Однако появилась злая ведьма.

Куда же без ведьмы.

Эта ведьма была одного возраста с прекрасными детьми, и, пока они росли, она завидовала девочке и мальчикам. Они были благословлены дарами фей, в которых ведьме отказали на ее крестинах.

Старший мальчик был сильным и быстрым, способным и красивым. Несмотря на это, он был очень мал ростом.

Второй мальчик был старательным и добрым. Несмотря на это, он был изгоем.

А девочка была остроумной, щедрой и вежливой. Несмотря на это, она чувствовала себя бессильной.

Ведьма не обладала ни одним из этих качеств, так как ее родители чем-то рассердили фей. Ей никогда не дарили подарки. Ее силой была черная, жестокая магия.

Она путала аскетизм с благотворительностью и отдавала свое имущество, не принося никому пользы.

Она путала болезнь и храбрость и страдала от агоний, воображая, что заслуживает за это похвалы.

Она путала остроумие с интеллектом и вызывала у людей смех вместо того, чтобы заставить их задуматься или растопить их сердца.

У нее была лишь магия, и она использовала ее, чтобы разрушить то, чем больше всего восхищалась. Ведьма навестила каждого ребенка по очереди на их десятый!!! день рождения, но не смогла навредить им напрямую. Защита некой доброй феи – сиреневой, наверное, – остановила ее.

Вместо этого она их прокляла.

– Когда вам исполнится шестнадцать лет, – провозгласила ведьма в пылу зависти, – когда нам всем исполнится шестнадцать, – сказала она прекрасным детям, – вы уколете пальчики о веретено… Нет, вы зажжете спичку… да, вы зажжете спичку и погибнете в разгоревшемся пламени.

Родители прекрасных детей были напуганы проклятием и пытались, как все нормальные люди, избежать его. Они скрылись с детьми далеко-далеко, в замке на обдуваемом ветрами острове. В замке, где не было спичек.

Там, конечно, дети будут в безопасности.

Там, конечно, ведьма никогда их не найдет.

Но она их нашла. И когда им было по пятнадцать лет, этим прекрасным детям, как раз перед шестнадцатым днем рождения, когда их полные тревоги родители не ожидали подвоха, завистливая ведьма преобразила свое ядовитое, полное ненависти естество в светловолосую девушку и ворвалась в их жизнь.

Она подружилась с прекрасными детьми. Целовала их, катала на лодке, кормила ирисками и рассказывала сказки.

Затем она дала им коробок спичек.

Дети были очарованы, ведь в свои неполные шестнадцать они никогда не видели огня.

– Ну же, зажгите их, – говорила ведьма с улыбкой. – Огонь красив. Ничего плохого не произойдет.

– Давайте, – говорила она, – огонь очистит ваши души.

– Давайте, – говорила она, – ведь вы свободные личности.

– Давайте, говорила она. – Что за жизнь, если ты не решаешься на действия?

И они послушались.

Взяли спички и зажгли их. Ведьма наблюдала, как сгорает их красота.

Их кости.

Их упругость.

Их сообразительность.

Их остроумие.

Их доброта.

Их очарование.

Их мечты о будущем.

Она наблюдала, как все это исчезало в дыму.

Эмили Локхарт — Виновата ложь

Тут можно читать онлайн Эмили Локхарт — Виновата ложь — бесплатно ознакомительный отрывок. Жанр: Триллер, издательство АСТ, год 2014. Здесь Вы можете читать ознакомительный отрывок из книги онлайн без регистрации и SMS на сайте LibKing.Ru (ЛибКинг) или прочесть краткое содержание, предисловие (аннотацию), описание и ознакомиться с отзывами (комментариями) о произведении.

• Название:

  Виновата ложь

• Автор:

• Жанр:

• Издательство:

  АСТ

• Год:

  2014

• ISBN:

  978-5-17-086786-8

• Рейтинг:

  3.66/5. Голосов:
  3

• Избранное:

  Добавить в избранное

• Ваша оценка:

  • 80
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5

Эмили Локхарт — Виновата ложь краткое содержание

Виновата ложь — описание и краткое содержание, автор Эмили Локхарт, читайте бесплатно онлайн на сайте электронной библиотеки LibKing.Ru

В этой книге вы найдете: чудесную семью Синклер, живущую на частном острове, обдуваемом ветрами. Четверых друзей, верных друг другу, несмотря ни на что. Много остроумных подшучиваний. И отчаянную истинную любовь.
А также… семейные тайны, галлюцинации, ужасающий несчастный случай и золотых ретриверов.
Этот роман напряженный и романтичный. Это современная, запутанная история-саспенс.
Это блестящий роман.

Виновата ложь — читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок

Виновата ложь — читать книгу онлайн бесплатно (ознакомительный отрывок), автор Эмили Локхарт

---

Эмили Локхарт читать все книги автора по порядку

Эмили Локхарт — все книги автора в одном месте читать по порядку полные версии на сайте онлайн библиотеки LibKing.

Следует тишина. Он спускается к краю крыши, отворачиваясь от меня.

— И что ты тогда делаешь? В такие дни?

— Ничего. Просто лежу и жду, напоминаю себе вновь и вновь, что боль не будет длиться вечно. Что наступит новый день, а после него еще один. В один из этих дней я встану, съем завтрак и буду хорошо себя чувствовать.

— Новый день.

— Да.

Он поворачивается и в пару шагов пересекает крышу. Внезапно его руки оказываются вокруг меня, и мы цепляемся друг за друга.

Гат слегка дрожит, целует меня в шею своими холодными губами. Так мы и сидим, в объятиях друг друга, с минуту или две.

И кажется, будто вселенная преобразовывается.

Я знаю, что наша злость испарилась.

Гат целует меня в губы и гладит мою щеку.

Я люблю его.

Всегда любила.

Мы еще очень, очень долго сидим на крыше. Вечность.

50

Миррен всё чаще становится плохо. Она поздно встает, красит ногти, лежит на солнце и смотрит на картинки африканских пейзажей из толстого журнала на кофейном столике. Но она не хочет плавать. Не хочет кататься. Не хочет играть в теннис или ездить в Эдгартаун.

Я приношу ей драже из Нового Клэрмонта. Миррен любит драже.

Сегодня мы лежим на маленьком пляже. Читаем журналы, которые я украла у близняшек, и грызем морковку. Подруга надела наушники. Она продолжает слушать одну и ту же песню на моем телефоне, снова и снова.

Наша молодость потрачена впустую,

Не повторяйте моей ошибки.

Запомните мое имя,

Потому что мы войдем в историю.

На-на-на-на, на-на-на

Я тычу в нее морковкой.

— Что?

— Тебе лучше перестать петь, или я не ручаюсь за свои действия.

Миррен поворачивается ко мне с серьезным лицом. Вытаскивает наушники.

— Могу я тебе кое-что сказать, Кади?

— Конечно.

— О тебе и Гате. Я слышала, как вы двое спускались прошлой ночью.

— И что?

— Я думаю, ты должна оставить его в покое.

— Что?!

— Это плохо закончится и всё испортит.

— Я люблю его. Ты же знаешь, я всегда его любила.

— Ты только всё усложняешь. Парню и так очень нелегко. Ты сделаешь ему больно.

— Не правда. Скорее он — мне.

— Ну, такое тоже возможно. Ваши отношения — плохая идея.

— Разве ты не видишь, лучше уж он сделает мне больно, чем я буду держаться от него подальше. — Говорю я, присаживаясь. — Я бы лучше миллион раз прожила и рискнула неудачным концом наших отношений, чем осталась бы в коробке, в которой жила последние два года. Это крошечный коробок, Миррен. Я и мамочка. Я и таблетки. Я и моя боль. Я больше не хочу так жить.

В воздухе повисла тишина.

— У меня никогда не было парня, — выпаливает Миррен.

Я смотрю ей в глаза. В них появляются слезы.

— А как же Дрейк Логгерхед? Как же желтые розы и половой акт?

Она опускает взгляд.

— Я солгала.

— Почему?

— Тебе знакомо чувство, когда приезжаешь на Бичвуд, будто попадаешь в другой мир? Тебе не обязательно быть тем же человеком, каким ты являешься дома. Ты можешь быть кем-то лучше.

Я киваю.

— В день твоего приезда я заметила Гата. Он смотрел на тебя, будто ты была ярчайшей планетой в галактике.

— Правда?

— Я так хочу, чтобы кто-то смотрел на меня так же, Кади! Очень хочу. Сама того не заметив, я солгала. Прости.

Я не знаю, что сказать. Делаю глубокий вдох.

— Не вздыхай, ладно? — рявкает она. — Это нормально. Нормально, если у меня никогда не будет парня. Нормально, если никто никогда меня не полюбит, ясно? Это вполне терпимо.

Голос мамы доносится со стороны Нового Клэрмонта:

— Каденс! Ты меня слышишь?

— Что ты хочешь? — кричу я в ответ.

— У повара сегодня выходной. Я готовлю обед. Помоги мне порезать помидоры!

— Через минуту! — я вздыхаю и смотрю на Миррен. — Мне нужно идти.

Она не отвечает. Я застегиваю свою кенгурушку и плетусь наверх к новому Клэрмонту.

На кухне мама вручает мне специальный нож для нарезки помидоров и начинает болтать.

Бла-бла-бла, ты постоянно на маленьком пляже.

Бла-бла-бла, ты должна играть с малышней.

Дедушка не будет здесь вечно.

Ты знаешь, что обгорела?

Я режу и режу, полную корзинку странноватой формы помидоров, выращенных нашей семьей. Они желтые, зеленые и красные.

51

Моя третья неделя на острове пролетает быстро, на два дня меня охватывает мигрень. Или на три. Не могу сказать. Таблетки заканчиваются, хоть я и заполняла бутылочки по рецепту, прежде чем мы уехали из дома.

Я задумываюсь, не берет ли их мама. Может, она всегда их брала.

Или близняшки снова прокрадывались в мою комнату, копаясь в вещах, в которых не должны. Может, они наркоманки.

Или я принимаю больше, чем думаю. Вытаскиваю лишнюю таблетку в неразберихе из-за боли. Забываю свою последнюю дозу.

Мне страшно говорить маме, что мне нужно еще.

Когда я прихожу в норму, то снова иду в Каддлдаун. Солнце низко висит в небе. Крыльцо покрыто осколками разбитых бутылок. Внутри, ленточки отпали с потолка и лежат спутанные на полу. Посуда в раковине засохла и покрылась коркой. Скатерти на обеденном столе испачканы. Кофейный столик весь в круглых пятнах от чашек с чаем.

Я нахожу «Лжецов» в комнате Миррен, все читают Библию.

— У нас спор из-за «Эрудита», — поясняет девушка, как только я вхожу. Она закрывает книгу. — Гат был прав, как обычно. Ты всегда чертовски прав. Девушки не любят таких парней, чтобы ты знал.

Фишки от «Эрудита» разбросаны по всему полу гостиной. Я видела их, когда заходила. Они не играли.

— Что вы делали последние пару дней? — спрашиваю я.

— Боже, — говорит Джонни, вытягиваясь на кровати Миррен. — Я уже не помню.

— Праздновали четвертое июля, — говорит Миррен. — Мы пошли на ужин в Новый Клэрмонт, а затем все сели на большую моторную лодку и поехали смотреть на винъярдские фейерверки.

— Сегодня мы были в кондитерской Нантакета, пончики покупали, — говорит Гат.

Они никогда никуда не ходят. Никогда. Ни с кем не общаются. А теперь, пока я болела, они повсюду побывали, со всеми пообщались?

— «Даунифлейк», — говорю я. — Это название кондитерской с пончиками.

— Да. У них самые восхитительные пончики, — кивает Джонни.

— Но ты ненавидишь пончики с сахарной пудрой.

— Конечно, — встревает Миррен. — Но мы брали глазированные.

— И с кремом, — говорит Гат.

— И с желе, — добавляет Джонни.

Но я знаю, что в «Даунифлейке» делают только пончики с пудрой. Ни глазированных, ни кремовых, ни желейных.

Почему они лгут?

52

Я ужинаю с мамой и малышней в Новом Клэрмонте, но вечером меня снова охватывает мигрень. Хуже, чем прежде. Я лежу в темной комнате. Стервятники клюют просочившийся из моего раздробленного черепа гной.

Я открываю глаза, надо мной стоит Гат. Я вижу его сквозь туман. Через занавески проникает свет, так что сейчас день.

Гат никогда не ходит в Уиндемир. Но он здесь. Смотрит на заметки над моей кроватью. На клейкие бумажки. На новые воспоминания и информацию, которую я писала со своего приезда сюда, записи о смерти бабушкиных собак, о дедушке и гусе из слоновой кости, о Гате, подарившем мне книгу Мориарти, о ссоре тетушек из-за дома в Бостоне.

— Не читай мои заметки, — стону я. — Нет!

Он отступает.

— Они у всех на виду. Прости.

Я поворачиваюсь набок, чтобы прижаться щекой к горячей подушке.

— Не знал, что ты собираешь истории. — Гат садится на кровать. Тянется за моей рукой.

— Я пытаюсь вспомнить, что произошло, но никто не хочет говорить со мной об этом. Включая тебя.

— Я хочу поговорить об этом.

— Серьезно?

Он смотрит в пол.

— Два лета тому назад у меня была девушка.

— Знаю. Всё время знала.